Свидетельства участников событий. Александр Михайлов так прокомментировал свою работу в Рос-информцентре и уроки, вынесенные с первой чеченской

Александр Михайлов так прокомментировал свою работу в Рос-информцентре и уроки, вынесенные с первой чеченской, одному из авторов исследования. Из интервью А. Михайлова.

- Считается, что после Первомайского вас сняли с должности начальника ЦОС, но на самом деле вы перешли в Аналитическое управление, а потом возглавили Управление программ содействия ФСБ. Насколько я понимаю, на языке спецслужб под «операциями содействия» понимают как гласные, так и негласные методы работы с журналистами. Это такой урок был извлечен из Первомайского?

- После Первомайского я стал заместителем руководителя информационно-аналитического управления - это управление является таким мозговым трестом как для ФСБ, так и для других госструктур. И конечно, когда мне поручили заниматься, как вы говорите, операциями содействия, то надо оговориться, что информация - это, конечно, оружие. Поэтому основная задача в рамках передо мной стояла - довести аналитическую информацию не только до СМИ, но и до определенных структур с разъяснением своей позиции. Вы скажете - а, это задачи дезинформации! Нет, дезинформация - это когда вопрос имеет прямое отношение к противнику, а не к обществу. А если говорить о противнике, то да, операции содействия - это операции воздействия на противника.

- Началась вторая чеченская, был создан Росинформцентр, который вы возглавили, и первые два месяца вы информационную войну выигрывали...

- А потом захлебнулись, да? Ситуация заключается в том, что когда мы создавали Росинформцентр, то я поставил задачу перед представителями ведомств - мы должны получить информацию из первых рук. Но это не встретило понимания. Мне предложили сотрудников пресс-служб, а мне фельдсвязь не нужна. Вся беда в том, что война не всегда так богата экшном. Мы для себя избрали очень жесткий график проведения пресс-конференций. А Лесин приказал нам проводить первую пресс-конференцию в семь часов утра. Мы прекрасно понимали, что это невыполнимо. И мы вошли в состояние стагнации. Кстати, ведь Ястржембский иссяк точно через такое же время, через какое иссяк Росинформцентр.

- А тут еще драконовская система аккредитаций для работы журналистов в Чечне...

- В условиях, когда нет керосина, а каждый рейс - это сложная система согласований, это единственный выход. Потому что мы вторгаемся со своими информационными интересами в сферу боевых действий, где у командира голова болит о другом. Конечно, в результате такого рода акции не имеют никакого отношения к журналистике. Писателей в свое время по Беломорканалу возили и показывали, как ударно трудятся заключенные, но они плыли на пароходе, их поили и кормили...

Журналист радиостанции «Свобода» Олег Кусов работал на Кавказе во время антитеррористической операции в Дагестане в 1999 году, на его глазах формировалась новая, более жесткая система работы властей со СМИ. Кусов и сам был участником нескольких инцидентов и даже подавал официальную жалобу по поводу его незаконного задержания. Кроме того, он принимал участие в поисках пропавшего в январе 2000 года своего коллеги Андрея Бабицкого и до сих пор не верит в историю с обменом журналиста «Свободы» на пленных русских солдат. Олег Кусов - о своей работе на Кавказе и результатах деятельности Росинформцентра.

- До появления Росинформцентра (РИЦ) получать аккредитации было сложно?

- До создания РИЦ аккредитации давали в Моздоке, в пресс-центре объединенной федеральной группы Казанцева, этим занимался полковник Александр Веклич. Он лично принимал журналистов, в том числе и нашу группу «радио Свобода», в октябре 1999 года, сразу после начала контртеррористической операции. И я, и Бабицкий получали разрешения у него. Эта бумага имела срок действия несколько месяцев. Она действовала примерно как мультивиза (хотя, конечно, это была не виза, ведь мы находились на территории России).

- После создания РИЦ система взаимодействия с журналистами стала жестче?

- Как-то, в ноябре 1999 года, мы вместе с внештатным корреспондентом радиостанции Юрием Багровым приехали в район блокпоста «Кавказ» на чечено-ингушской границе. Надо сказать, что до этого мы часто бывали в этом районе границы, и кроме милицейского поста там никого и не было. А потом к ингушским милиционерам добавились солдаты внутренних войск. И никто нам не мешал, мы спокойно передвигались. Но вот в ноябре 1999 года Федеральное командование приняло решение создать этот блокпост «Кавказ» и поставить его начальником полковника Хрулева. Как нам удалось узнать, он был прикомандированным офицером из Ленинградского военного округа. Он лично подчинялся командиру Западной группы войск генералу Шаманову. И с момента появления этого поста и непосредственно Хрулева у всех появились проблемы. Отказы пропускать людей через пост мотивировались просто - идут боевые действия, вход запрещен, и точка.

- Это было связано именно с личностью Хрулева или все же свидетельствовало об общем настрое федералов в отношении журналистов?

- Думаю, ужесточение режима в принципе, дело было в этом. Но конечно повлияли и личные качества. Например, дагестанский пост был лояльнее к беженцам, а ингушский пост Хрулева действовал более сурово. Итак, в ноябре 1999 года мы, как обычно, приехали на пост «Кавказ», записывать беженцев. Я задавал вопросы, Багров держал диктофон. И во время работы появился Хрулев и выхватил у Багрова технику. Он ничего не объяснял, а рядом стояли два автоматчика. Не драться же нам с ними. Но мы попросили оформить это изъятие техники, как положено. А в ответ услышали нечто невразумительно-матерное. И решили обратиться «наверх». Через несколько дней в Моздоке я обратился с жалобой к Векличу, написал официальную объяснительную. Я знаю, что Веклич старался выяснить судьбу диктофона, надо сказать, он был возмущен этим происшествием.

- Дело ведь не в диктофоне, не правда ли?

- Ну, разумеется, не только и не столько в нем, важен сам факт такого отношения к нам. Я знаю, что он обращался с жалобой «наверх», но у него просто не хватило полномочий. Переломать все это было не в его силах. Зарождалась система «царьков», которые делали на своих участках все, что хотели. Хрулев уже тогда чувствовал себя таким царьком. Хотел под себя подмять и чеченские власти, и ингушскую милицию (кстати, сейчас он - командующий 58 армии на Кавказе, сделал все-таки карьеру). Так что мы пытались узнать судьбу техники и получить сатисфакцию. Но бесполезно. А потом нас даже за шлагбаум не пускали. Нам приходилось работать, стоя на трассе у блокпоста «Кавказ» и прямо там разговаривать с беженцами. Конечно, мы пытались пробраться, и ведь мы не действовали вне закона, у нас была аккредитация. Но уже было очень сложно проникать на эту территорию, ужесточилась вся система, а имя «Хрулев» стало именем нарицательным, символом полного военного беспредела.

- Это ведь был не единственный случай, когда вам не давали работать?

- Буквально через несколько недель после случая с диктофоном от беженцев мы узнали, что на трассе «Кавказ» от Ачхой-Мартановского поворота скопилась целая очередь из беженцев и они там и расположились, хотя те места бомбит авиация. Узнав об этом, мы решили проверить эту информацию, взглянув на все собственными глазами. И на моей личной «шестерке» вместе с известным военным психиатром Леонидом Китаевым-Смыком проехать к этим беженцам. Мы подъехали к блокпосту и убедили ингушских милиционеров, что мы имеем право интересоваться и получать информацию о том, что происходит на той стороне. И они нас пропустили. Но уже на блокпосту нас снова остановили. Некий майор федеральных войск, подручный Хрулева, с двумя автоматчиками на нас буквально набросился. Забрал наши документы, автоматчикам приказал забрать и отогнать машину, а нас под конвоем повели к начальству. Хрулев приказал нас обыскать, допросить и поместить в специальный вагон для арестованных. Надо сказать, что Китаеву-Смыку в то время было под 70 лет. Нас тщательно обыскали, именно тщательно, я с таким столкнулся впервые в своей жизни. Осмотрели нас с ног до головы. У меня в подкладку провалилась спичка, они чуть не отпороли подкладку. Нашли у меня в кармане жвачку и велели ее попробовать. Ну, я пожевал, с удовольствием. Не знаю, чего они боялись, отравы, наверное. После этого нас отвели в вагончик для арестованных и продержали там сутки. Ночью в вагончик к нам привезли чеченцев, как было сказано, боевиков. Их взяли во время последней зачистки в Самашках. Потом привезли еще каких-то людей. Среди них, кстати, был родной брат Ахмеда Закаева Али Закаев, тогда он был заместитель главы администрации Ачхой-Мартана. Что касается нас, то к нам в вагончик, например, приходили ОМОНовцы, и один из них говорил буквально следующее: «Я в голову раненый, я могу вас пристрелить, и мне ничего не будет».

Китаев-Смык даже с ним вел беседы как психолог. И тому, кстати, действительно стало лучше, он даже немного успокоился. И все это для нас закончилось благополучно только благодаря Андрею Бабицкому. Он, узнав о нас, поехал к Аушеву, тот при нем вызвал министра внутренних дел Ингушетии и приказал ему нас вызволить. И в результате замминистра внутренних дел Ингушетии приезжал к Хрулеву, о чем-то долго с ним говорил, и нас отпустили. Машину, правда, вернули лишь через несколько суток. И если бы не вмешательство Бабицкого, могли бы нас отправить в Моздок в фильтрационный пункт, и неделю мы бы там проторчали, испробовав все «прелести» тамошней действительности. Занятно, что в машине моей, в бардачке, валялось мое старое, уже просроченное удостоверение помощника депутата ГД Александра Дзасохова. Меня спрашивали об этом удостоверении, и я им долго объяснял, что я был помощником депутата, но это было давно. И когда я попросил вернуть мне машину, Хрулев договорился до того, что сказал, дескать, пусть Дзасохов приедет и заберет ее. Хотя он к тому времени уже был президентом Осетии.

- Что еще изменилось для журналистов с появлением РИЦ?

- Сложнее стало получать саму бумагу, за ней приходилось ездить в Москву. Ну, а там - у всех все было по-разному, кому друзья помогали, связи. «Свобода» эту аккредитацию получала, мягко говоря, не быстро. Но она, по сути, была бесполезна для нас как для журналистов, ищущих реальную информацию. Мы имели право передвигаться только группами и в сопровождении представителя штаба. И нас возили на «PR-акции мира и дружбы», а не на реальные события. Эти поездки только дезориентировали журналистов. А что касается самостоятельных поездок, то нас просто никуда не пускали, все реально стало жестче. При этом от границы «отодвинули» и внутреннюю ингушскую милицию, и мы уже не могли на них рассчитывать, они для нас стали бесполезны. А они ведь были к нам лояльны, сочувственно относились, они сочувствовали беженцам и нас воспринимали как союзников, соратников что ли.

- Андрей Бабицкий тогда помог вам с Китаевым-Смыком. Но позже, после его странного исчезновения и вы ему помогли?

- История с Бабицким в январе 2000 года застала нас в Дагестане, мы собирались через штаб Восточной группы войск Трошева попасть в Гудермес. Тогда, когда у Шаманова журналистам было сложно прорываться, у Трошева было спокойнее. Во время одной из таких поездок мне сообщили с радиостанции, что от Бабицкого, который уехал в Чечню, нет новостей. Мы и сами уже что-то подозревали, потому что несколько дней не слышали его репортажей. Я пытался получить какую-то информацию на месте, но ничего не вышло. Журналисты разных изданий тогда пытались хоть что-то узнать по своим личным связям, отправившись в Моздок. Александр Евтушенко (тогда собкор «Комсомольской правды»), Владимир Долин («радио Свобода»), Николай Тапурия (собкор агентства «Франс пресс») и я. И мы на моей машине просто приехали в Моздок и стали прорываться в различные силовые учреждения. Ездили в Чернокозово к прокурору района и там узнали, что там Бабицкий и был арестован.

Федералы «мутили воду», и только после журналистских поисков им приходилось давать хоть какую-то официальную информацию. И в Чернокозово при нас «Нива» с черными стеклами уехала куда-то в глубь Чечни. Потом выяснилось, что как раз в этой машине Андрея Бабицкого и повезли на обмен. Мы не поверили в эту историю с обменом и в то, что он сам вызвался. Такое впечатление, что Бабицкого просто хотели упрятать подальше от всех, кто его ищет. И держали его где-то в селе. Это - мое личное мнение. Ну, дальнейшая история всем известна.

- То есть, те, кто его арестовал, испугались огласки?

- Думаю, да, они испугались этого внимания. Что его и спасло. И Андрей потом сам это признавал, рассказывал, что арестовавшие его люди были достаточно агрессивны. Ему случайно удалось сбежать. И ведь обнаружили его в Махачкале дагестанские милиционеры. Его отвели в пресс-службу дагестанского МВД, министр тогда очень обрадовался, что журналист найден, милиционерам, которые его обнаружили, потом даже премию дали, по 500 рублей каждому. А Андрей все еще боялся, никому не верил. Он мне позвонил, сказал, что находится «у моря». В ходе разговора я понял, что он в Дагестане и понял, что он несколько потерял способность ориентироваться, кто друг, а кто враг. Он находился в дагестанской милиции и не мог до конца доверять им. Когда мы за ним ехали, от нас и не скрывали, что нашу машину «ведут», прямо при нас солдаты рапортовали по телефону, что это «та самая машина с московскими номерами». И весь наш путь из Владикавказа через Моздок в Махачкалу нас таким образом «пасли».

- В то время схема только формировалась, она не была четкой, потому и происходили все эти инциденты?

- Разумеется. Когда эту систему работы с журналистами только начинали отрабатывать, мы еще могли прорываться, хоть и попадали в истории. И выстраивание этой работы с журналистами потому и сопровождалось насилием, что не было четкой системы. Потом, когда систему создали, это просто стало нереально. Это касалось и иностранных журналистов. Среди них были и те, кто бывал и на других войнах и знает о других системах работы с журналистами. Иностранцы сначала сидели в гостинице и пытались найти информационные пути в Чечню. И помощью местных жителей пытались пользоваться, и прорываться, но все же обращались в официальные органы, к федеральным властям. Знаете, иностранных журналистов, особенно тех, кто бывал и в других «горячих точках» мира, удивляло как раз то, что они даже формальной информации получить не могут. Не давали даже обычных пропагандистских пресс-релизов. Естественно, в ходе этого молчания у журналистов рождались подозрения, что «там» творится что-то страшное, раз их «туда» не пускают и не хотят давать никакой информации. На других войнах была работа с журналистами, говорили правду или ложь, которую можно было попытаться проверить, но говорили хоть что-то, а тут не было вообще ничего. И поражало именно то, что с ними не хотят работать, они не понимали и так и не поняли этой системы, нелогичности ее принципов.

В октябре 1999 года находящимся в Ингушетии польским журналистам Вацлаву Радзивиновичу (Gazeta wyborcza) и Анджею Заухе (радиокомпания RMF) позвонили из Росинформцентра и пригласили совершить поездку из Москвы в Моздок. Журналисты возвратились в Москву, чтобы во вторник утром уехать в Моздок вместе с группой, организованной РИЦ. Но когда корреспонденты обратились в Центр за подробностями, оказалось, что в списке участников поездки они не числятся. В результате их работа на Северном Кавказе была пусть и временно, но сорвана. Это не единичный случай такой «особенной» работы властей с иностранными СМИ. О том, как это было, рассказывают польские журналисты АНДЖЕЙ ЗАУХА и ВИКТОР БАТЕР.

Анджей Зауха (радио RFM):

- Вы выяснили потом, что произошло, почему вы не поехали?

- Мы с моим коллегой не просто собирались в Чечню, у нас были в порядке все документы, у нас была аккредитация. Мы думали проехать через Ингушетию, но потом решили не рисковать, не ходить подпольными тропами. И названивали в РИЦ, пока один из сотрудников не пообещал нам, что в ближайшее время будет организована журналистская поездка. И вот нам позвонили и сказали, что такая поездка намечается. Но проблема была в том, что через Моздок проехать нам не разрешили бы, нам надо было вернуться в Москву, и уже оттуда на самолете вместе со всей группой вылететь на Кавказ. По-другому - никак, хотя это было так глупо, ведь мы в то время были уже в Назрани. Но мы вернулись в Москву и буквально из аэропорта позвонили в РИЦ. А нам сказали, что нас в списках нет, и список выезжающих уже закрыт. Было страшно обидно, и было ощущение, что кто-то сделал это специально, чтобы мы в Чечню сами не въехали. То есть, нас решили не прессовать, а просто провернуть такой трюк.

- Но вы пытались выяснить, что случилось, может быть, жаловаться?

- Мы не стали связываться. Вернее, может быть, мы и написали какую-то дежурную жалобу, но на этом все и закончилось. И потом у нас вышел некий бонус, премия. Потому что из Назрани в Москву мы летели в самолете, набитом беженцами, и сделали очень интересный материал. Беременные женщины, пожилые люди, которых родственники отправили в Москву, чтобы они там спокойно пожили. И одна из беременных начала рожать прямо в самолете. Бортпроводница в шоке. И вдруг оказалось, что на борту была известная врач, руководитель центра медицины катастроф МЧС. Она много ездила по горячим точкам. Эта врач снялась с места, разогнала весь бизнес-класс, выбросила в хвост сидящих там мужчин, и эта беременная в бизнес-классе и родила. Потом ребенка вынесли в салон показать всем, и был настоящий праздник, женщине денег собрали. Мы сделали корреспонденцию, даже звонили в Москву коллегам, но те не заинтересовались. Хотя, согласитесь, символическая была история.

- А сам процесс получения аккредитации для иностранцев был сложный?

- Да, процесс был сложный. Для иностранцев в чем-то особенно сложный. Заявку надо было сначала подавать в МИД, своему куратору (иностранные журналисты имеют в МИД своего куратора, «по национальному признаку»). В департамент информации и печати. И они пересылали заявку в Минобороны, а вот оно потом думало, и этот процесс мог длиться несколько месяцев. Но у нас ведь срочность, если что-то происходит, лететь надо сразу. Я предполагаю, что крупные агентства или известные газеты могли получать и быстрее, они были в каких-нибудь приоритетных списках. Но это только мое предположение. В общем, получить аккредитацию было сложно, не говоря уже о том, что главным условием ее получения было согласие на условия, которые ставили российские власти. Надо было постоянно находиться при кураторе, постоянно под наблюдением, ходить только туда, куда можно, ездить только на их транспорте. В таких условиях невозможно обсуждать что-то с рядовыми гражданами, если рядом стоят люди в погонах.

Было много странных историй с иностранцами. Самая громкая - задержание группы американцев. Они вышли на блокпост, там их и задержали, вокруг них «танцевали» полковники, записи у них отобрали. Потом вмешался американский Госдеп, и военные тут же сменили гнев на милость, угостили журналистов коньяком, усадили в самолет, только чтобы они не гневались. И отправили в Москву. Ходили слухи, что надо просто дать тысячу долларов кому-то из среднего звена ФСБ на месте, чтобы он посадил корреспондентов в свой вертолет в Моздоке и доставил в нужное место. Но все это я знаю со слов моих знакомых журналистов. В Чечне мы с начала войны так и не были.

Виктор Батер (телекомпания ТVN, Польша):

- Какие у вас были проблемы с аккредитацией РИЦ?

- Лично у меня особенных проблем именно с получением документов и не было, но у многих моих коллег они были. Например, у журналистов польского телевидения TVP - это главный польский телеканал, первая кнопка. Они не были постоянно аккредитованы в Москве, и решили получить временную аккредитацию. Сначала в МИД, потом в МВД. Но проблема была в другом. В том, что сама эта аккредитация - полный бред. Она дает право работать там, но только под прицелом военных. Заканчивается все тем, что можешь поехать и снять сюжет только с теми, на кого укажут русские проводники. Ребята с TVN знали об этом и изначально не были согласны с такой постановкой вопроса. Потому они взяли и сами поехали во Владикавказ. То есть, они с большим трудом получили эти документы, но поехали не с группой, а одни. У них была цель - найти Кадырова и взять у него интервью. Были какие-то контакты, с которыми они по телефону договаривались, были связи - это ведь не первая их поездка на Кавказ. И во Владикавказе начались проблемы. За ними постоянно следили и ходили, даже проводили беседы - выясняли, кто они. А также сообщили, что их аккредитация не дает им права находиться на этой территории. В общем, журналисты были постоянно на прицеле. И все же поехали в Чечню. Там были проблемы другого рода - они не смогли найти тех людей, с которыми договорились. И поехали в Назрань, и вот там начались новые сложности. Они поехали в сторону Приэльбрусья, в Кабарду, и вроде бы там у них были договоренности по поводу интервью с Басаевым. Состоялось ли оно - я не знаю. Кажется, так и не состоялось. Потому что за ними постоянно был хвост, их задерживали, и в конечном итоге выдворили из Северного Кавказа. Отобрали все документы, а когда они ссылались на Москву и все имеющиеся разрешения и аккредитации, никто на это не обращал внимания. И в это время мне звонили практически все здешние ГБшники, которые работают в пресс-центрах МИДа, потому что они знали, что я им помогал получать аккредитацию. Они достали своими вопросами о том, где мои друзья, что они намерены делать, даже угрожали, что у моих коллег будут большие проблемы с дальнейшим получением разрешительных документов. Хотя на самом деле я вам говорю, что эти московские документы ничего на Кавказе не давали.

- То есть наши спецслужбы ничего не могли там сделать? Или не хотели?

- Тогда именно не хотели. Помню, первая конфликтная ситуация у меня была в Ботлихе, в Дагестане, в 1999 году. Я туда поехал без какой-либо особой аккредитации, Росинформцентра еще не было, потому я каких-то специальных документов не получал. Просто дернулся и все, когда все началось. Я поехал вместе с одним знакомым немецким журналистом. И у нас был спутниковый телефон, с которого мы и передавали информацию и интервью - я тогда работал на радио. Мы поехали в Ботлих, и местные спецслужбы быстро нас вычислили. Мы жили у моих друзей-дагестанцев и каждый день передавали свои репортажи по телефону. За нами приехали на второй день нашей работы. Повезли в какой-то штаб, угрожая кровавой расправой, и посоветовали в течение двух часов убираться отсюда, на этом разговор был закончен. Мы уехали, правда, не в течение двух часов, на следующий день уехали. Раз уж такая ситуация, мы не хотели подставлять наших хозяев, у которых мы жили. Так вот, с нами общались исключительно представители местных спецслужб. Русские вообще не высовывались. Из центра люди были, но им как бы до нас никакого дела не было. Хотя именно они наверняка и давали указания. Такого, как сейчас, тогда не происходило. Когда я последний раз был в Чечне, уже в новое время, где-то год назад... знаете, у меня нет особой любви к российским спецслужбам, но когда я видел, как кадыровцы обращаются с российскими спецслужбами, было даже обидно.

- А наши спецслужбы предоставляли альтернативную информацию? Ведь со СМИ в зоне военных действий работают во всем мире. И стараются предоставить «свои» данные.

- В Чечне не было абсолютно ничего, никакой «конкуренции», никакой альтернативной информации не давали. Был ли только бардак и угрозы, и такое творилось вплоть до Беслана. Я помню в Беслане, в ночь штурма, еще до того, как все началось, мы сидели в палатке и ужинали. И тут вдруг вваливаются двое представителей «местных», матерятся, пьяные. А может быть, они просто изображали пьяных. Один из них вытащил нож и пытался пырнуть в одного из наших приятелей. И что странно, ведь в то время по всему лагерю постоянно ходили русские спецслужбы, а в этот момент не было никого. Наши крики о помощи, попытки избежать драки - все это результатов не принесло. Мы вынуждены были сами этих ребят повалить и обезоружить. И только в этот момент появилась милиция, но нападавшие на нас почему-то все же смогли скрыться.

Русские представители спецслужб тогда постоянно за журналистами следили. Мы приехали в Беслан из Чечни, там 31 августа были выборы. И мы уже собирались возвращаться, когда нам сообщили о случившемся. И сотрудники российских спецслужб, которые нам давали аккредитацию в Чечню, приехали в Беслан вместе с нами, постоянно к нам подходили, дескать, если нужна помощь - обращайтесь. И при этом они ничем помочь не могли, зато пытались получать информацию от нас. Один даже подходил, просил, дескать, тут столько иностранцев, если я кого знаю, чтобы давал ему консультации. С другой стороны, этот бардак периодически и помогал нам. В 2000 году я в первый раз поехал в Чечню от телевидения. Мы тогда ездили группой журналистов, и с нами был небезызвестный Топорков. Мы приехали в Минводы, автобусов не было, что-то там не удалось организовать. Мы с моим оператором тогда просто взяли вещи, поймали такси и поехали в Грозный сами. И весь вечер и половину следующего дня мы спокойно работали, нас везде пускали с нашими аккредитациями, нормально общались. Мы переночевали в частном доме, хозяева тоже были вполне общительны, наутро даже охрану нам дали. И после работы, в обед, мы подъехали к военной базе, к которой должны были подвезти всю журналистскую группу. Там мы с ними и встретились и получили от наших кураторов публичный нагоняй за нашу самостоятельность. Но при этом, что мы там наснимали - они даже не интересовались и не посмотрели. Так что в этом плане бардак иногда помогал.

Рассказывает корреспондент британской газеты The Sunday Times в России Марк Франкетти, одним из первых иностранных журналистов получивший возможность работать на Кавказе.

- Вы работали на Кавказе с самого начала спецоперации?

- Кажется, мы - я и фотокорреспондент The Sunday Times чуть ли не первыми получали аккредитации от Росинформцентра, под номерами 001 и 002. Я очень часто бывал на Кавказе в то время, и, в общем-то, работать нам не мешали. И хотя, даже несмотря на полученную аккредитацию, всегда во время поездок в Чечню нужно было специальное сопровождение, но, в принципе, особенно и не проверяли. Мне кажется, что в самом начале спецоперации они не хотели, чтобы мы там работали. И контроль тогда был довольно жесткий. Но ведь в любом случае, если человек упорно искал возможности и работал, у него эти возможности появлялись. Я, например, несколько раз летал туда с Геннадием Трошевым. И тогда это не был вопрос аккредитации. Он просто взял меня с собой, и как доступ к информации, конечно, это была уникальная возможность, ведь я летал прямо с ним, в его вертолете. Так что, с одной стороны, журналистам не разрешали там работать самостоятельно, без сопровождения. Но с другой, - никто не проверял, не отслеживал публикации, и когда мы летали с Трошевым, никто особо не нервничал, когда потом материал был опубликован. Мне кажется, что, как это ни странно, гораздо больший контроль сегодня, когда уже войны нет, когда все более спокойно.

- Сегодня тоже нужны аккредитации?

- Разумеется, аккредитации нужны. И мы и сегодня не можем официально поехать туда без этого документа. Его выдают Министерство внутренних дел и Министерство иностранных дел, и его очень долго приходится получать, порядка двух месяцев. Когда аккредитация на руках, это дает возможность поехать работать в Чечню, но опять же только в сопровождении представителей МИДа. Надо подписывать специальный документ, что журналист ознакомлен с правилами работы и так далее. То есть, и сегодня все поездки организовывает МИД. Они решают, к кому ехать, с кем встречаться, на какой срок.

- Это решают центральные силовые структуры или органы «на местах»?

- Наверное, они решают это как-то совместно. Когда такая поездка организуется, обычно в план включается интервью с Рамзаном Кадыровым. И так далее. Главное, что ведь это просто смешно. Ведь сегодня ситуация там гораздо спокойнее. Там сейчас не идет война, нет спецоперации. И почему существует такой жесткий контроль, я не знаю.

- Сейчас у вас есть аккредитация?

- Как-то я поехал в Чечню сам, чтобы получить интервью с Рамзаном Кадыровым. Это было не просто интервью. У меня была история человека, который 360 дней сидел в подвале, в Гудермесе (сейчас он уехал из Чечни, кажется, получил политическое убежище в Норвегии). И у него были конкретные обвинения против главы республики. Так что, пообщавшись с ним, я пытался организовать интервью с Кадыровым. Чтобы рассказать ему, о чем мы пишем. Чтобы дать ему возможность оправдаться. Я разговаривал с его людьми, они все устроили, Кадыров был согласен на встречу, все на все были согласны. Мы договорились, и я поехал в Грозный. А в тот день, когда я приехал, приехала в Чечню и делегация иностранных журналистов. Там были люди из New York Times, и их сопровождал представитель МИДа. Он меня узнал, и в результате интервью вообще отменили. Потому что я приехал в нарушение всех правил, без сопровождения и так далее. Мне это показалось нелепым. Ведь если я договорился с премьер-министром об интервью, то при чем тут сопровождение МИДа? Например, когда-то, за год до смерти Кадырова-старшего, я брал у него интервью, и тогда никаких проблем не было. В общем, после этого случая, когда пришло время, и срок моей аккредитации истек, новую мне не дали, не продлили мне разрешение работать. Именно потому, что я нарушил эти правила. Тогда разрешение было действительно полгода, сейчас - сейчас я даже не знаю, сколько времени оно действительно. Сейчас я пытаюсь снова получить эту аккредитацию. Ведь тогда мне сказали, что разрешения я больше не получу. И не то, чтобы они читали газеты и задумались, что вот Марк Франкетти гадость написал или встречался с кем-то «не тем». Нет. Просто меня увидел этот МИДовец и написал рапорт. В общем, этого интервью с Кадыровым у меня так и не случилось.

- Но ведь вы договорились напрямую с главой республики.

- Самое интересное, они в МИДе говорили, что если люди Рамзана возьмут на себя ответственность, если есть договоренность о встрече на таком уровне, то в принципе разрешения и не нужно. Но это все не так, это все - слова. Но в чем-то проще работать сейчас. Ведь сейчас там нет войны. Такие поездки сейчас происходят чаще, чем в то время. Но это не интересно. А если неофициально - они за этим сейчас пристальнее смотрят. Вот это меня и поражает. Мы получаем какой-то специальный документ, хотя у нас есть российская виза. Но ведь Чечня - часть России. И там нет чрезвычайного положения, нет военной операции. Там действительно спокойнее, чем в конце 90-х, строится республика, люди нормально живут. То есть, тогда это хоть как-то можно было оправдать ситуацией в республике, но почему такая ситуация сохранилась сегодня - я этого не понимаю.

Ольга Алленова, специальный корреспондент московской газеты «Коммерсантъ» - одна из тех, кто работал в Чечне с самого начала антитеррористической операции.

- Ты начинала работать в Чечне с самого начала антитеррористической операции?

- В 1999 году я была стрингером, то есть ни на кого конкретно не работала. Осенью 1999 года я работала в газете «Северная Осетия» (я родом из этой республики), и как-то мне дали задание поехать на Моздокский аэродром на встречу с прилетавшим в Чечню Владимиром Путиным, он тогда был еще премьер-министром. Он прилетел, а ведь уже шла война, уже в Чечню были введены войска. Я сходила на эту встречу и написала материал для нашей газеты, после чего многое во мне изменилось - тогда на аэродроме я познакомилась с большим количеством российских журналистов и как бы увидела изнутри, как делаются новости, история. Это было очень ново для меня, и мне хотелось продолжать ездить в Чечню, чтобы участвовать в написании этой истории, но тогда была такая позиция в Северной Осетии, что мы должны писать только все, нацеленное на мир. Дескать, войны в Чечне нет, у нас все хорошо, мир, дружба и так далее. А я все это видела совсем по-другому, тогда уже в Моздоке было много беженцев из северных казачьих станиц Чечни, они были унижены, измучены, напуганы, и все было слишком очевидно. В результате я решила уйти из своей газеты и писать для московских изданий. Я тогда уже была знакома с некоторыми московскими журналистами, но особых, крепких связей все же не было. Так что я работала стрингером несколько месяцев, иногда впустую. Предлагала свои статьи разным изданиям, например, «Российской газете», потом «Коммерсанту». «Коммерсантъ» взял мои материалы, после чего я стала с ними постоянно работать.

- Тогда РИЦ еще не работал, и ты ездила без специальных разрешений?

- Да, тогда разрешение не нужно было. Все журналисты работали на военной базе в Моздоке, на аэродроме. И попасть туда было несложно, журналисты были внесены в специальный список, и их пускали на базу по пресс-картам. Другой вопрос, что попасть в этот список местным журналистам было почти невозможно, а у меня тогда все еще была местная пресс-карта, и я старалась «сесть на хвост» московским журналистам. Они ездили на машине с надписью «пресса», и их порой даже не останавливали. Потом, когда я уже немного обросла связями, меня все же внесли в список. Было трудновато, и все же это был не самый трудный период.

Трудно было, когда я уже работала внештатником «Коммерсанта», и с Моздокского аэродрома уже регулярно вылетал транспорт в Чечню. И попасть на вертолет, который вылетает в район боевых действий, на передовую, - вот это уже было тяжело. Брали туда только центральные телеканалы, к тому же и проверенных людей, которых военные знали. Я не могла летать, наверное, полтора-два месяца - меня сразу отфутболивали. Не за статьи - тогда их еще никто и не видел. Отфутболивали только потому, что я местная журналистка, стрингер. Если ты не журналист центрального телеканала - ты никто, тебе сразу говорили «до свидания». Не только ко мне было такое отношение, ко многим газетчикам. И в какой-то момент я скооперировалась с ребятами, работавшими на ростовском военном телевидении, они ходили в военной форме, у них имелись какие-то специальные удостоверения, так что им было проще. И они меня стали брать с собой практически нелегально. Вертолет садится, военные говорят: «Берем первый, второй каналы и военное ТВ». А я где-то рядом, практически в кустах прячусь и жду. Как только кто-то из военных отвернется, мне журналисты машут, сигнал подают, я бегу и прячусь в вертолете, за брезентом. В Ми-8 внутри часто хвостовая часть была завешена брезентовой тканью, которая закрывала какие-то ящики, может, боеприпасы - я не знаю. В общем, они меня туда прятали. А когда уже мы в воздух поднимались, я вылезала из-за своей занавески. Естественно, никто не стал бы сажать вертолет, чтобы меня высадить. Долгое время так все и продолжалось.

- Когда вы прилетали в район боевых действий, вас водили только группой?

- Естественно, да никто бы и не полез на рожон. Это же война, и все прекрасно слышат, как кругом стреляют, что-то ухает и грохает. Передвигаться приходилось быстро и перебежками. Помню, мы прилетали на вертолете на Терский хребет - тогда там линия фронта проходила. Нас встречали какие-то офицеры, видимо, которые работали с прессой. Нас собирали и вели, кажется, в штаб командования, туда, где Шаманов сидел, и журналисты уже в штабе или рядом с ним что-то записывали. И по ходу где-то в окопах можно было быстренько пролезть, с солдатами поговорить. Но, честно говоря, содержательного ничего эти поездки мне не давали. Ну что скажут солдаты в окопах или генерал, который в штабе находится? Все это можно было прочесть в сообщениях информационных агентств. Другой вопрос, что для меня все это было ново и интересно. Так что я настаивала на том, чтобы ездить в такие поездки. И так было весь год - с момента прилета Путина, с октября, и практически до самого Нового года.

- Но ведь в то время должен был уже действовать Росинформцентр (РИЦ), разве с ним не надо было согласовывать свои действия?

- Я даже помню, с чего все это начиналось. В конце 1999 года в Моздок прилетел Сергей Ястржембский, посмотрел на нас и спрашивает: «И что, как вы тут работаете, вы вообще застрахованы»? А среди нас больше половины - стрингеры, никто не думал о страховке, никто не допускал мысли, что с нами что-то может случиться. Может, мы молодые были, поэтому и не думали об этом. Он, конечно, немножко обалдел от всего этого. И пообещал нам, что вскоре будут введены специальные правила для журналистов в Чечне. Кто их будет соблюдать, тому были обещаны встречные шаги и всяческая помощь в работе. Многих из нас это напугало, ведь, согласно предполагаемым правилам, журналист должен был обязательно аккредитоваться от какого-то издания. Но если ты стрингер, то никто же тебя не аккредитует. Еще какое-то время, пока все это разрабатывалось, я продолжала ездить самостоятельно. А в начале 2000 года я уже поехала в Москву, чтобы мне выдали документ, чтобы «Коммерсантъ» меня официально аккредитовал. И вот появился этот Центр, согласно документам он уже работал, но я прекрасно помню, что с конца 1999 года и до начала 2000 года его на деле-то и не было. По прежнему всем заправлял пресс-центр Минобороны. Они решали, кого брать на борт, кому разрешить выезд в Чечню, а кому - нет. И они могли не взять с собой только потому, что журналист - внештатник. К тому же газета, более того - еще и какая-то «вражеская» газета. Так что приходилось совершать нелегальные вылазки, и я все равно ездила, как раньше, ребята меня запихивали в вертолет тайком. Хорошо помню, прямо перед праздниками, в самом конце 1999 года я именно так нелегально летала. Интересно, что этим же бортом летел сам Шаманов, и его пресс-секретарь Натим Гаджимедов увидел меня уже в вертолете, когда я вылезла из-за своей занавески. И лицо у него было жуткое, но он Шаманову ничего не стал говорить, иначе влетело бы ему прежде всего. Он меня, конечно, отругал, всем был «втык» за самодеятельность. Но он тогда все-таки очень помог - и разместиться, и организовать интервью с Шамановым, хотя я еще не знала, пойдет ли оно в результате куда-то. Это было мое первое интервью в «Коммерсанте».

- Ну, а с появлением РИЦ что изменилось?

- С начала 2000 года были какие-то гражданские люди от РИЦа при пресс-центре Минобороны, которые выполняли эту работу, но собственно РИЦа все же не было. То есть все они работали при пресс-службе Минобороны, и все равно управляли всем военные. А руководил всем полковник Фирсов, который буквально пинал всех, кто не работал на центральные телеканалы. Пресс-центр Минобороны выдавал такие тоненькие бумажные аккредитации, которые позволяли хоть как-то передвигаться. Но мне такая аккредитация не светила, потому что я была для них никто. И вот как-то благодаря вот этим гражданским от РИЦа, которые появились в военном пресс-центре, нам удалось достать пустые бланки со штампами, мы их сами и заполнили. Причем, там даже не было одной нужной печати и подписи, но как-то мы проходили. Военных на постах, видимо, это не очень интересовало, они видели, что бумага есть, и этого было достаточно. По этой бумажке я в начале 2000 года села в машину МЧС, и это была первая машина МЧС, которая въехала в Грозный сразу после бомбежек, хотя там еще были боевики. Это было самое начало января - я подошла к сотруднику МЧС, который формировал колонну, и сказала, что я - журналист, корреспондент московской газеты. Естественно, я ему не сказала, что я - стрингер. Он посмотрел мою липовую аккредитацию и посадил меня в этот грузовик. Сотрудники МЧС вообще были там самыми нормальными людьми, с ними всегда легче всего работать. Впервые в Грозный я попала именно с ними - до этого журналисты летали под Грозный, в Черноречье, на другие позиции, но не в город. Мы приехали, а там такая жуть - разруха, трупы кругом, еще ничего не убрано. Такое впечатление, что полчаса назад только все и прекратилось.

- А уже внутри республики сотрудники РИЦ как-то отслеживали передвижения журналистов?

- После того, как я съездила в Москву и получила бумаги от «Коммерсанта», я вернулась в Моздок, на военную базу, где жили журналисты, и в этот момент туда и приехала группа людей Ястржембского, ее возглавлял Михайловский. Они тогда и перевезли журналистов с одной военной базы на другую, из Моздока в Ханкалу. Я попала в Ханкалу, и там, согласно правилам, установленным Ястржембским, мы самостоятельно вообще не могли передвигаться по Чечне - только с машиной сопровождения. Внутри военной базы можно было ходить где угодно, но там делать было практически нечего, а из нее - никуда. А что касается выезда с сопровождением, то огромная проблема была найти ведомственную машину, военные не очень любили с нами возиться. Если это и происходило - как правило, это все были какие-то показные вещи. Приезжали в Грозный, собирали каких-то русских людей возле церкви. И они говорили нечто типа «Ура Путину» или «Мы верим, что все будет хорошо». Чтобы хоть на метр отойти от этих людей, подойти к ближайшему дому, посмотреть, что там, поговорить с его жильцами - с этим уже были сложности, военные за всем наблюдали. Михайловский делал, что мог, он был хороший менеджер, но военный пресс-центр не особо давал им развернуться.

В марте 2000-го шли бои за Комсомольск, и туда попасть можно было только на вертолете. И вот собирает пресс-центр Минобороны журналистов, а нас там было 14 человек. И начальник пресс-службы Геннадий Алехин сказал мне: «Ты не летишь, я баб с собой не беру, это - плохая примета». За меня и коллеги вступались, дескать, если уж Минобороны так верит в приметы, то почему 13 пассажиров на борту военных не смущает. И все равно не взял. Было очень обидно, ведь меня уже знали, я чего-то добилась уже к тому времени. И в итоге я полетела в Комсомольск со знакомым штурманом, он меня попросил из вертолета не выходить. Сказал: «Обратно повезу раненых СОБРовцев, можешь с ними поговорить». Был, конечно, соблазн выйти из вертолета, когда он там приземлился, но я понимала, что и парня этого я подставлю, и неясно, как потом обратно добираться, да и страшно - стрельба кругом, куда бежать, все равно непонятно. А в апреле я начала сама потихоньку выходить с базы. Мне подали пример знакомые журналисты, съемочная группа ТВ-6, там был журналист Женя Баранов, экстремальщик, они с его оператором наняли машину и на ней ездили по Чечне без военных. Водитель их был из Дагестана, он жил с ними на базе - они как-то умудрились ему пропуск выписать. И у них всегда были эксклюзивные материалы. И я сначала ездила с ними, потому что с ними я видела настоящую войну, настоящую жизнь Чечни. Но телевизионщики работали две недели, а потом надолго уезжали. И после того, что я видела с ними, было совершенно невыносимо сидеть на базе в том информационном вакууме, который там существовал. И когда группа Баранова уехала, я начала выбираться с Ханкалы уже одна. Самое страшное - надо было выйти с базы и голосовать на дороге, ловить любую машину. А ведь это был 2000 год. Сначала у меня тряслись коленки, два-три раза все обошлось, а потом я как-то перестала бояться. Казалось, что сверху тебя кто-то ведет и охраняет. И с апреля до середины лета я так и ездила. В Гудермес или в Грозный, или в Урус-Мартан - всюду, куда мне надо было.

- И что, военные, которые за журналистами наблюдали, они этого не видели? Они газету не читали?

- Видимо, не видели и не читали. Потому что проблем у меня не было никаких. Все мои коллеги знали, что я путешествую сама. Потом парень из газеты «Ставропольская правда» Эдик Корниенко подошел ко мне и говорит: «Я читаю твои репортажи и очень хочу тоже, как ты, сам везде ездить». И я взяла его с собой, и некоторое время мы ездили вместе. Ему понравилось, что можно реально что-то увидеть и куда-то попасть. Когда на трассу стали выходить мы вдвоем и ловить машину, мне уже было, конечно, совсем не страшно. Конечно, были неприятные ситуации. Однажды мы поймали попутку в Гудермес и водитель сказал, что довезет нас. А на Аргунском круге он нас высадил, сказав, что он передумал и на самом деле ему надо в Толстой Юрт, и дальше он нас не повезет. А в то время Аргунским кругом нас все пугали - говорили, что это ваххабитское место, что там рынок рабов и там очень опасно. И вот мы - эдакие курортники, с рюкзаками, в шортиках и футболках, пешком шли через круг до ближайшего КПП, чтобы там, на глазах у военных, поймать попутку и ехать дальше. Пока мы шли, к нам прицепились четверо парней, у одного точно был пистолет, я видела, они шли за нами, спрашивали, кто мы и откуда. Шли довольно долго и вели себя недружелюбно. Мы сказали, что мы стрингеры, что мы не работаем ни на кого, только на себя и ценности ни для кого не представляем. Уж и не знаю, что тогда сработало, но они нас не тронули. Мы с моим тогдашним компаньоном до сих пор вспоминаем это, и он говорит, что это была самая страшная его история. Но ничего, тогда все казалось более спокойным - мы дошли до КПП, поймали машину и съездили в Гудермес.

А вот с середины лета у меня начались проблемы. Мой компаньон, кажется, уже уехал в Ставрополь. Помню, я возвращалась из Гудермеса одна, меня в Ханкале тормозят солдаты на входе, спрашивают: «Кто такая?» Хотя до этого не возникало таких проблем. Солдаты вызывают машину, везут меня в пресс-центр с ханкалинского КПП. А в пресс-центре мне говорят, дескать, «мы узнали, что ты сама ездишь, ты нарушаешь правила, мы тебя лишим аккредитации и вышлем в Москву». Я им сказала, что ради бога, пусть высылают. Но тогда я вернусь в Чечню следующим же рейсом и буду работать тут вообще без аккредитации. А в то время Ястржембский не лишал аккредитации вообще никого. Я помню, во время моей работы там, может быть, был один или два случая лишения аккредитации каких-то иностранцев. И за какое-то серьезное нарушение с их стороны. Я прекрасно знала, что лишение права работать в Чечне - это грандиозный скандал, и сотрудники РИЦ на это не пройдут. И оказалась права. Они меня никаких прав не лишили, но руководитель пресс-службы Минобороны Константин Кухаренко (тогда все еще решали не люди Ястржембского, а военные) сказал мне, что, если я нарушаю правила, то на базе меня больше не будет.

- А как себя вел в той ситуации РИЦ?

- Ну, в тот момент их уже в Ханкале не было. Они как-то очень мало там просуществовали. А вообще лично для меня сотрудники РИЦ сделали очень много. Во-первых, у них был Интернет, и им могли пользоваться все журналисты в Ханкале. Во-вторых, у них был спутниковый телефон. Да, у меня тогда уже тоже был свой спутниковый, но ведь были журналисты, у которых вообще не было связи, и Михайловский им помогал. Затем, они очень грамотно вели себя с военными. Благодаря Михайловскому и его людям, мы часто куда-то выезжали - в Грозный, на какие-то спецоперации, они нам зинданы чуть ли не дудаевские находили. Заходишь в подвал - а там еще одеяла лежат, подушки, на которых спали пленные. Они «трясли» военных, чтобы те давали журналистам информацию. Они - профессионалы, и понимали, что если информацию не давать, то журналист будет искать ее сам. А если поделиться, то большая часть журналистов удовлетворится тем, что им дали. Так что этим ребятам я только спасибо могу сказать. И им было не важно, что я - внештатник. Михайловский говорил: «Мне важно, что ты пишешь, и твои заметки выходят в «Коммерсанте». А военным было важно, есть ли у меня документы. Но группа Михайловского просуществовала там всего пару месяцев, в конце апреля их работу стали сворачивать, и они уехали. Может, кто-то из них и остался, но я к тому времени уже перестала пользоваться услугами пресс-службы. И когда меня задержали в Ханкале, Михайловского там уже не было. В общем, когда Кухаренко сказал мне, что, если я не выполняю правила, то, что называется, «до свидания», я, честно говоря, даже обрадовалась. Трудно было каждый день выходить с базы, ловить машину, тратить на это время и силы. Проще было жить в Грозном, нанять кого-то из местных жителей и ездить по республике с ним. Так что я собрала вещи и ушла. А Кухаренко напоследок договорился даже до того, что сказал, дескать, я неизвестно где хожу, а потом у них с базы утечки происходят. Я говорю: «Погодите, неужели я имею доступ к секретной информации? То, что я говорю по «спутнику», - все это можно прослушать. Какой-то бред! Скажите честно, что вам не нравится, что я добываю независимую информацию». Они же давали журналистам только дежурные пресс-релизы, сухие цифры - обстреляно столько-то домов, ранено столько-то, погибло столько-то. Так что я уехала из Ханкалы. Сначала жила в Гудермесе - на тот момент у меня уже появились знакомые, и я жила у них, хозяин дома меня и возил по окрестностям.

- А ваши знакомые чеченцы - они видели, что в итоге выходит в вашей газете?

- Думаю, они ничего не видели, там не было ни газет, ни Интернета, и это были простые люди. Впрочем, я ничего такого, что могло бы оскорбить их чувства, и не писала. Благодаря этим людям я многое узнала - поняла чеченский менталитет, чеченских мужчин и женщин, которые очень по-разному смотрят на жизнь, поняла, что такое для них эта война и мы, русские, которые туда пришли. Я перестала видеть в них врагов и поняла, почему они видят врагов в нас. Потом я переехала в Грозный, жила у других знакомых, и это уже были люди посерьезнее, вхожие во власть. Хозяин дома, где я жила в Грозном, был в ополчении у авторитетного чеченца, у него было оружие, в общем, у него было довольно безопасно жить. Естественно, тогда я уже чаще ездила в Москву. Чтобы попасть в Москву, надо было долететь до Моздока на вертолете. Пока я жила в Ханкале, я так и делала. Но чтобы попасть на борт, надо было специальное направление пресс-центра Минобороны, а я же с ними разругалась. Так что все держалось на личных контактах. У меня были знакомые штурманы на вертолетах, которые летали в Моздок, они меня сажали к себе в кабину, и я летала с ними. И эту проблему надо было решать каждый раз заново. Можно было просидеть в Ханкале на взлетном поле сутки или двое, прежде чем дождешься «своего» штурмана - и это только, чтобы до Моздока долететь.

- Как изменилось отношение к журналистам после упразднения РИЦ? Сложно ли работать в Чечне сегодня?

- Нет, сейчас мне несложно работать в плане легитимности, легальности. Меня никто нигде не задерживает. Были проблемы после нападения боевиков на Нальчик, когда я написала несколько критических материалов о работе МВД. Довольно долго аккредитацией журналистов в Чечне занималось МВД России. И после этих статей мне не дали аккредитации в Чечню, и я не смогла поехать на парламентские выборы. Это был 2005 год. А потом я ездила в Чечню уже без всяких специальных бумаг. Там уже даже на постах этих аккредитаций не спрашивали. Ведь войны нет, спецоперации нет, так почему я, гражданин России, не могу туда поехать? Если вспомнить Беслан, то тогда чекисты на Кавказе отсеивали некоторых журналистов - какую-то грузинскую группу задержали, были истории с Политковской, с Бабицким. Но у меня проблем не было. И сейчас у меня нет сложностей с передвижением по республике, но в целом обстановка там очень угнетает. Я обычно прилетаю в Махачкалу или во Владикавказ, беру такси и еду в Грозный на такси, только с паспортом, даже журналистское удостоверение стараюсь не показывать. Там сейчас проблемы с тем, что чиновники всего боятся. Ведь Кадыров - авторитарный руководитель, и все его подчиненные боятся слово молвить. И объективную информацию получить сложно. Если сегодня работать только с пресс-службой, то все так же, как во время войны, - ничего толком не узнать и не увидеть. Надо жить там и работать с местными жителями. И это все еще довольно рискованно - к российским журналистам большинство местных относятся раздраженно, дескать, «вы все врете, а мы страдаем из-за вас». Но нормальную информацию можно получить только так - приехать, не афишируя себя, и пытаться работать. И желательно не попадаться на глаза кадыровской службе безопасности. Потому что если что-то случится, что-то произойдет в селе, в котором ты живешь, то у службы безопасности и в МВД будут к журналисту те же вопросы - а что это пресса тут делает, что это она тут пишет.

- А обычные люди не боятся с журналистами общаться?

- Если люди знают, что я не подставлю и не упомяну их имена, они все скажут. У меня сейчас в Чечне все еще много знакомых, с которыми можно поговорить. Они дают мне информацию, которую я могу использовать. Вот, например, недавно я написала статью о том, как в Чечню приехал Сергей Степашин с проверкой от Счетной палаты. Кадыров его повел в новое здание чеченского УФСБ, и его охрану в здание не пустили, попросив разоружиться. Это же нормальное требование, почему непонятные люди с оружием должны свободно проходить в здание УФСБ? Но Кадыров разозлился и ушел оттуда вместе со своей охраной. А через два часа ворота в здание по всему периметру были заварены, и сотрудники УФСБ оказались там заблокированы на целые сутки. Лишь депеши Патрушеву слали с просьбой о помощи. И Патрушев лично звонил Кадырову и разбирался. Только после этого ворота были разварены. А если бы в эти сутки что-то произошло в Грозном? А чекисты в это время в блокаде... Бред! Мне эту историю рассказали знакомые, которые точно знали, что я их не выдам. Я насобирала еще несколько похожих историй, и получился в результате большой материал, что Кадыров - эдакий князек, который распоряжается и Чечней, и российскими силовиками. Выходит, война была зря, раз сидит теперь в Чечне второй Дудаев и делает что ему вздумается. Только сколько людей погибло. И сколько денег закачивается в республику, хотя сама республика - отрезанный ломоть. При всем этом я уверена, что чеченский народ заслуживает именно такого руководителя, как Кадыров. Наверное, никто другой, более мягкий или интеллигентный, не сможет держать эту республику в узде. В общем, если бы не личные связи, я бы не смогла всего этого написать. Я бы работала с пресс-службами и была бы уверена, что там все в порядке.

- Есть ли реакция на такие твои статьи?

- Конкретно на мои статьи реакции нет. Но знакомые рекомендуют мне в Чечню не ездить и Кадырову на глаза не попадаться. Хотя однажды уже меня тоже предупреждали - после того, как я написала материал о сдаче ичкерийского бригадного генерала Магомеда Хамбиева и взяла у него интервью, знакомый авторитетный чеченец предупредил меня: «Рамзан очень злой из-за этой статьи». Через пару месяцев я встретилась с Кадыровым в Москве, он назначил интервью в своем номере в «Золотом кольце», мы туда пришли с фотографом, и мне было не по себе, тем более что там целый этаж кадыровский, и одни его охранники кругом. Но ничего, он был довольно сдержан, даже не напомнил об этом тексте про Хамбиева, только спросил: «За что вы меня так не любите?» Так что, я думаю, этот человек, когда надо, умеет держать себя в руках. В Чечню я уже не езжу давно, последний раз я была там прошлой осенью, чуть меньше года назад. Сейчас для меня Чечня не актуальна, я прекрасно понимаю, что там происходит. У меня там много знакомых, и все говорят примерно одно и то же. А вот что происходит в Ингушетии, я не понимаю. Такое впечатление, что сейчас там творится то же самое, что было в Чечне в самом начале. Там никто ничего не контролирует, никто не понимает, что происходит, люди страшно злые. Ингуши видят в нас источник опасности, мы их боимся, а они - нас. Последний раз, когда я ездила в Ингушетию, было очень страшно. Через КПП не пропускали, и только когда я им сказала, а в чем, собственно, проблема, сейчас нет войны, почему мне нельзя проехать - только после этого меня пропустили, сказав, что никакой ответственности за меня нести никто не хочет. То есть пропустили, но чуть ли не с угрозами, что я оттуда не вернусь. К журналистам там плохо относятся все - даже милиция и военные. В Карабулаке знакомого оператора милиционеры толкали автоматом в живот и требовали отдать кассету. Еще одну съемочную группу выгнали за оцепление и с угрозами запретили снимать. И все это очень плохо, потому что, если журналистам не дают работать, значит, общество не сможет узнать, что происходит в этом регионе.

Поиск по сайту: