О том, как Кракова удача дважды переменилась, а Орм сделался левшой

Они спустились по реке с отливом и принесли мех вина и котел мяса в жертву за счастливое возвращение; потом взялись за весла, поставили парус и, поймав слабый ветер, двинулись вдоль длинного залива. Тяжело груженые корабли глубоко сидели в воде и продвигались вперед медленно; Крок сказал, что теперь, верно, придется грести так, чтобы руки помнили, до самых родных берегов. Эти слова вспоминал Орм на старости лет, были самые несчастливые из всех какие ему приходилось слышать; потому что они порушили Крокову удачу, благоволившую к ним всю поездку; словно кто-то из богов услыхал их и сделал так, что они сбылись.

Семь кораблей показалось с юга, из-за мыса, они шли на север, но завернули в залив, завидев корабли Крока, и стали поспешно приближаться на веслах. То были совсем не такие судна, какие люди Крока видели до сих пор: длинные и легкие на ходу. На них было полно вооруженных людей с черными бородами и с платками и подвесками на шлемах; а гребцы на веслах, по двое на каждом, были наги, и черные тела их блестели. Корабли правили прямо навстречу под пронзительные крики и резкий грохот маленьких барабанов.

Кроковы драккары выстроились борт к борту, прижимаясь к берегу, чтобы не оказаться в окружении. Но убирать паруса Крок не велел: если задует ветер, то они придутся кстати. Токе поспешил запрятать свою женщину между тюков с добычей и хорошенько прикрыл ее от стрел и копий. Орм помогал ему, а после оба встали у борта вместе с остальными. Орм был теперь хорошо вооружен; в крепости он раздобыл кольчугу, щит и отменный шлем. Один из спутников, стоящий рядом, спросил, не христиане ли то приближаются, чтобы отомстить; но Орм счел их скорее людьми халифа, поскольку у них не было креста ни на щитах, ни на знамени. Токе сказал, что славно вступать в битву, уже утолив жажду, потому что, похоже, придется жарко.

— А кто переживет эту битву, тому будет что рассказать; видно, люди это ражие [10]и их много больше, чем нас.

Чужаки подошли близко и пустили тучу стрел; они искусно гребли, окружая корабли и нападая со всех сторон, откуда возможно. Корабль, которым командовал Берсе, стоял ближе всех к берегу, так что к нему невозможно было подойти; но зато собственный корабль Крока стоял крайним справа и там завязался жестокий бой. Два судна противника встали бортами к его внешнему борту, одно впереди другого; они соединились между собой цепями с железными крючьями, и люди с ревом ринулись с дальнего корабля на ближний и оттуда на абордаж. Они нападали с большим перевесом, полные ярости, и хорошо управлялись с оружием; а Кроков драккар был сильно перегружен и чуть отстал от двух остальных, и третий корабль противника зашел к нему с другого борта и уже цеплялся крючьями. Тем временем в ходе боя корабль Берсе и третий, относимые течением из залива, были окружены четырьмя вражескими ладьями, так что на них тоже было чем заняться, пока Кроково судно билось с тремя. Поднялся ветер, и оба корабля Берсе стали удаляться под гром битвы на борту, оставляя за собой на воде кровавый след.

У людей на драккаре Крока немного было времени раздумывать о кораблях Берсе и что с ними будет, поскольку каждому хватало дела с врагами, нападавшими на них самих. Тех же так много шагнуло одновременно через планшир, что судно накренилось и едва не затонуло; и хотя многие из нападавших были убиты и попадали кто в воду, кто обратно на свой корабль, их покуда оставалось еще достаточно, и много еще наступало следом с обоих бортов. Крок бился отважно, и тем, кто с ним встречался, сказать уже было нечего; но вскоре и он увидел, что перевес противника слишком велик. Тогда он отбросил щит, перескочил через планшир, размахнулся секирой обеими руками и перерубил две цепи, удерживающие корабли рядом; но один из упавших врагов схватил его за ногу, и в тот же миг удар копья пришелся Кроку между лопаток, и он рухнул ничком на вражескую палубу, где на него накинулись и связали.

И пали многие из людей Крока, обороняясь из последних сил, и под конец все были истреблены, кроме нескольких, столпившихся в носовой части корабля; Токе и Орм были в их числе. Токе был ранен стрелой в бедро, но на ногах держался; у Орма же лоб был рассечен мечом, и он плохо видел, оттого что кровь заливала глаза. Оба очень устали. Меч Токе сломался от удара о навершье щита; он наклонился и обнаружил бочонок с пивом, который захватил в крепости и хранил на носу корабля. Отбросив обломок меча, он схватил бочонок обеими руками и поднял его над головой.

— Он сгодится еще кое на что, — сказал Токе и швырнул бочонок в ближайших врагов, так что двоих расплющило, а еще многих опрокинуло за борт.

И крикнув Орму и остальным, что больше им тут делать нечего, он прыгнул вниз головой в воду, чтобы попытаться добраться вплавь до берега. За ним попрыгали Орм и остальные, все, кто смог вырваться от врагов. В них полетели стрелы и копья, и несколько угодило в цель. Орм нырнул и поплыл. В старости он говаривал, что мало найдется вещей тяжелее, чем плыть в кольчуге, когда сам ты устал, а кольчуга мала. Скоро и Орм и Токе выбились из сил и уже было пошли ко дну; одно из вражеских судов подошло к ним, и им ничего не оставалось, кроме как дать себя вытащить из воды.

Чужаки победили и теперь плыли к берегу, чтобы осмотреть добычу и похоронить своих погибших. Они перебрались на захваченный корабль, побросали убитых в море и принялись рыться в его грузе; пленников свели на берег и посадили на землю со связанными руками и под надежной охраной; их всего было девятеро, и все раненые. Викинги ждали, что их убьют, и молча сидели, глядя на море; нигде не видно было ни драккаров Берсе, ни судов противника, исчезнувших с ними вместе.

Токе вздохнул и принялся бормотать себе под нос; потом он сказал:

Бросил я средь брани

бражну влагу, в жажде,

выпью скоро вволю

Одинова меда.

Орм лежал на спине, глядя в небо. Он сказал:

По мне так сидел бы я

в доме родимом,

пахту хлебал бы

и хлебом закусывал.

Крок был самым печальным, поскольку всю дорогу он считал себя удачником и героем, и вот у него на глазах его удача переломилась; он видел, как швыряют за борт павших, и сказал:

Морепахари

с пашни подвига

жнива не сжали —

безжалостна смерть.

Токе сказал, что это даже больше, чем он мог предположить — чтобы в одной компании оказалось сразу трое скальдов.

— И даже если окажется, — сказал он Орму и Кроку, — что вы оба не так охочи складывать строки, как я, остается утешенье и вам — что скальды пьют из самого большого рога на пиру у богов.

Тут послышался крик, и на Кроковом корабле поднялся шум, потому что победители нашли убежище девицы. Они сошли с ней на берег и, похоже, принялись сердиться из-за того, кому она достанется, потому что много народу собралось вокруг нее, и все хрипло каркали, задирая черные бороды. Токе сказал:

— Вот воронье дерется из-за куропатки, когда у ястреба подбито крыло.

Девицу подвели к предводителю чужеземцев; это был мужчина дородный, с проседью в бороде и золотыми кольцами в ушах; на нем была красная мантия, а в руках он держал серебряный молот на длинной белой рукояти. Оглядев девицу, он погладил бороду; потом обратился к ней, и было видно, что они понимают друг друга. Девушке нашлось что рассказать, и несколько раз она указывала в сторону пленников; но на какой-то его вопрос, когда и он тоже указал на них, она в ответ развела руками и покачала головой. Предводитель кивнул; потом он приказал ей что-то, подчиняться чему она, казалось, имела малую охоту, потому что простерла руки к небу и закричала; но когда он суровым голосом снова заговорил с ней, она покорилась, разделась и предстала перед ними обнаженной. Все вокруг вздыхали и теребили бороды, и потрясенные, что-то бормотали, потому что она была очень красива, с головы до пят. Предводитель велел ей повернуться спиной и внимательно осмотрел ее; он коснулся ее волос, длинных и каштановых, и пощупал ее кожу; потом выпрямился и прижал свой перстень с печатью, который носил на указательном пальце, к ее животу, груди и губам; и сказав нечто своим людям, снял с себя алую мантию и набросил девушке на плечи. Услыхав его слова, все приложили ладонь ко лбу, почтительно бормоча, и склонились в поклоне. Девица снова оделась, но осталась в мантии; ей подали еду и питье, и все глядели на нее с благоговением.

Пленные молча сидели и смотрели; и когда уже дошло до того, что девице отдали мантию и предложили еду и питье, Орм сказал, что у нее, похоже, самая большая удача из всех, кто плыл на Кроковом корабле. Токе согласился с ним, сказав, что тяжко ему впервые увидеть ее во всей красе теперь, когда она уже во власти другого; ибо время оказалось слишком коротко, а спешка чересчур велика; теперь ему плакать хочется оттого, что никогда уже не расколоть ему череп этому сивобородому толстопузу, который ее щупал.

— На одно я надеюсь, — добавил он, — что старикашка получит от нее слабое удовольствие; потому что я сразу же понял, какая она благородная и разумная, хоть мы и не могли говорить друг с другом; потому она наверняка сама сообразит воткнуть нож в тушу этого старого козла.

Крок сидел безмолвный, удрученный своей судьбой, повернувшись к морю, и не замечал ничего творившегося на берегу; вдруг он вскрикнул, и чужеземцы мигом всполошились, потому что четыре ладьи вошли в залив; то были корабли, напавшие на Берсе. Шли они медленно, и вскоре стало видно, что один из них глубоко сидит в воде и поврежден; один планшир глубоко вдавлен посредине, и много весел сломано.

Хотя пленники были опечалены собственным невезеньем, измучены ранами и терзаемы жаждой, они чуть не рассмеялись при виде этого судна. Они сразу поняли, что одному из кораблей Берсе удалось его протаранить, когда в открытом море поднялся сильный ветер, и что враги прекратили бой, когда у них осталось только три исправных судна, и пошли назад. Кое-кто даже предположил, что Берсе вернется и спасет их. Но Крок сказал:

— Он потерял много людей, ибо враги были уже у него на борту, так что обе руки были заняты, когда я видел его в последний раз. И ему легко было понять, что не многие из нас остались бы в живых, ведь он так и не увидел, чтобы наш корабль выходил из залива. Так что скорее он попытается добраться домой, с обоими кораблями или с одним, если народу не хватит на два. И если он доберется до дома хотя бы с одним, то повесть о походе Крока будет рассказана и останется жить в Листере. Но нас теперь непременно убьют, с досады, что два других наших корабля ушли.

Что до этого, то пророчество Крока не сбылось, потому что наконец им дали воды и пищи и осмотрели их раны. Тут они поняли, что станут рабами; кто-то счел эту участь лучшей, нежели смерть, но иные угомонились, есть ли что-либо хуже этого. Предводитель чужеземцев приказал рабам-гребцам сойти на берег и поговорить с пленными; те, казалось, были самых разных племен и перепробовали множество наречий; но никто из них не знал языка, какой бы поняли люди Крока. Чужеземцы задержались тут еще на два дня и починили поврежденный корабль.

На этом судне многие гребцы погибли, когда его протаранил драккар Берсе, и их место заняли пленники. К гребле они были привычны, и поначалу работа показалась им совсем не тяжелой, поскольку на одном весле сидело по два гребца. Но грести они должны были почти голыми, что поначалу казалось им великим срамом, и у каждого одна нога была прикована к цепи. Сперва они выделялись среди всех своей белой кожей, она лопалась у них на спинах от солнца, и каждый восход означал для них начало новой пытки. Но спустя некоторое время спины их задубели, и они забыли счет дням и не знали иного, кроме весел и сна, и голода, и жажды насыщения, и весел снова и снова. Наконец дошли они до того, что, измученные необычайно тяжким трудом, выучились засыпать на веслах, продолжая грести вместе с остальными и притом не выбиваясь из общего ритма и не попадая под бич надсмотрщика. Так они сделались вполне годными галерными рабами.

Они гребли в зной и в проливной дождь, порой в чудесную прохладу, но в холод никогда. Они были рабы халифа, но мало знали о том, куда гребут и чему служат. Они шли вдоль отвесных берегов и богатых долин и с тяжким трудом подымались по широким рекам с сильным течением; они видели по берегам мужчин, коричневых или черных, и порой поодаль женщинах в покрывалах; они прошли Ньорвасунд и достигли пределов, до которых простирается власть халифа, и видели богатые острова и прекрасные города, которые для них оставались безымянными. Они заходили в большие гавани, где их запирали в клеть для рабов, пока не приходила пора снова грести; они гребли что есть сил, преследуя чужие корабли, так что сердце готово было разорваться, и задыхаясь падали ничком при абордаже, видеть которого не могли.

Они не чувствовали ни печали, ни надежды и не взывали к богам; с них хватало человека с бичом, надзиравшего за гребцами. Они ненавидели его великой ненавистью, когда он стегал их; но еще больше — когда в разгар тяжелого их труда он расхаживал с большими ломтями хлеба, смоченного в кислом вине, и засовывал его им в рот; ибо это означало, что теперь им грести и грести без передышки столько, сколько они выдержат. Слов его они не понимали; но быстро научились понимать по звукам его голоса, сколькими ударами решил он оделить нерадивого; и отрадой было им придумывать ему мучительную смерть — как разорвут глотку или засекут плетьми, покуда кости не вылезут наружу из кровавого мяса.

Орм на старости лет говорил об этом времени, что тянулось оно долго, а рассказывалось коротко; ибо один день был как другой, как будто время остановилось. Но у него имелись все же признаки того, что время идет; признаком была борода. Он единственный сел на весла безбородым юнцом; но скоро борода его принялась расти, еще более рыжая, чем волосы, и скоро выросла такая длинная, что задевала весло, когда он наклонялся. Длиннее борода уже не стала, потому что от взмахов весла она секлась; и из всех способов стрижки, говаривал он, этот оказался наихудшим.

Другим признаком было то, что сила его прибывала. Он был силен, когда сел на весла, а грести привык еще у Крока на корабле; но труд раба тяжелее, чем труд свободного человека, и от долгого напряжения у него поначалу кружилась голова от усталости. Он видел, как у других разрывалось сердце и кровавая пена текла по бороде и как падали они навзничь на скамью и умирали в судорогах и их выкидывали за борт; но он знал, что выбирать приходится лишь между двумя вещами: грести, пока гребут другие, хотя бы ему пришлось грести до самой смерти, или получить бичом от надсмотрщика. Он говаривал, что всякий раз предпочитал первое, хотя избежать второго тоже особенно не удавалось; однажды, в самом начале, он попробовал бича и после понял, что случись это еще раз, он впадет в ярость, и тогда смерть его будет делом решенным.

Потому греб он как можно старательнее, даже когда голова кружилась и болели плечи и спина; но спустя какое-то время перестал замечать усталость. Его сила все прибывала, и уже приходилось быть осторожным, чтобы не рвануть слишком резко и не сломать весло, казавшееся в его руках не тяжелее щепки: за сломанное весло полагалось суровое наказание бичом. Все время своего рабства на халифовой галере он сидел по правому борту, и оттого произошло такое удивительное дело, что сел он на весла правшой, а встал левшой. И всю свою жизнь потом держал он и ложку, и меч в левой руке; только копье продолжал метать правой. И приобретенная им сила, большая, чем у прочих людей, осталась при нем и изрядная ее часть сохранилась даже в старости.

Но был и третий знак, кроме роста бороды и силы, говоривший о том, что время идет, покуда он трудится на веслах; постепенно Орм начал понимать язык чужеземцев, сперва то или иное слово, потом все больше и больше. Некоторые рабы были родом из дальних земель на юге и востоке и говорили на языке, похожем на собачий лай, которого никто, кроме них самих, не понимал; другие были пленники из христианских земель на севере и говорили между собой на своем наречии; но много было и андалусцев, прикованных к веслам за разбой или бунт, или же прогневавших своего халифа учениями о своем боге или пророке; эти говорили по-арабски, как и их хозяева. Даже надсмотрщик с бичом говорил на их языке; а поскольку всякому гребцу небесполезно понять, чего хочет этот человек, то он сделался для Орма хорошим учителем, хотя вовсе о том не заботился.

Это был тяжелый для понимания язык, и еще более тяжкий для произнесения, со звуками из глубины гортани, более всего похожими на карканье ворона и кваканье жабы; Орму и его товарищам казалось удивительным, что эти чужеземцы берут на себя труд издавать эти тяжелые звуки, вместо того чтобы говорить по-человечески, как у них на Севере. Но Орм показал себя самым способным к изучению этого языка; быть может, потому что он был младше всех, а может быть, оттого что всегда заучивал разные трудные слова, попадавшиеся у старых скальдов, даже когда не понимал их смысл.

Так и получилось, что Орм стал первым, кто начал понимать, что им говорят, и единственным, кто мог ответить хотя бы одним-двумя словами. Поэтому он стал вожаком и толмачом для своих собратьев, так что приказы передавались через него; и ему приходилось многое выяснять для остальных, худо-бедно задавая вопросы тем из гребцов, что говорили по-арабски и кое-что знали. Хотя он был младшим из норманнов и рабом, как и все, но благодаря этому ощущал себя хёвдингом, ибо ни Крок, ни Токе ничего не усвоили из этого чужого языка; и потому Орм всегда говорил, что после удачи, силы и владения оружием для человека, попавшего в чужую страну, нет ничего важнее умения учиться.

На корабле было около пятидесяти воинов; гребцов же было всего семьдесят два, на восемнадцати парах весел. Со скамьи на скамью перелетал шепот о том, как бы освободиться, пересилить воинов и добыть свободу; но кандалы были крепки, а надзор неусыпен, и стража выставлялась всякий раз, едва они бросали якорь; и даже во время боя с вражеским кораблем выделялось несколько воинов, чтобы следить за невольниками и убивать всякого, кто выкажет беспокойство. Когда их выводили на берег в какую-нибудь из халифовых военных гаваней и запирали в клеть для рабов вплоть до выхода их судна в море, то и тогда они оставались под строгим наблюдением, и им никогда не дозволялось собираться всем вместе; и по причине всего этого несчастным уже казалось, что ничего больше их в жизни не ждет, кроме гребли до самой смерти или покуда какой-нибудь чужой корабль не одолеет их галеру и не вернет им, быть может, свободу. Но кораблей у халифа было много, всегда больше, чем у противника, и надеяться на последнее особенно не приходилось. Тех, кто пытался перечить и противиться, засекали плетьми до смерти или живыми выбрасывали за борт; но порой, если это были сильные гребцы, их просто оскопляли и вновь сажали на весла; а поскольку рабов никогда не подпускали к женщинам, то это наказание у них считалось наихудшим.

Даже на старости лет, повествуя о своем рабстве на галере, Орм помнил, где кто сидел из его соплеменников и даже из числа остальных гребцов; он помнил, кто за каким веслом сидел, и кто из гребцов умер, и кто пришел им на смену, и кого секли больше других. Он говорил, что ему нетрудно упомнить все это, потому что в снах он часто переносится на тот корабль и видит перед собой напряженные спины с рубцами от бича, и слышит стоны, и всегда тут же приближающиеся шаги надсмотрщика. Крепкий тес нужен был для его кровати, чтобы она не ломалась, когда Орм упирался ногами в изножие, гребя во сне; и он говорил, что нет большего счастья, чем проснуться и понять, что это только сон.

Впереди, за три пары весел до Орма, слева по борту, как и он, сидел Крок, но теперь это был уже совсем другой человек. Было ясно, и Орму и остальным, что участь галерного раба для него даже тяжелее, чем для них, потому что этот человек привык приказывать и много лет полагался на свою удачу. Теперь он был молчалив и редко отвечал, даже когда к нему обращались сидевшие поблизости соплеменники; а так как он по своей большой силе мог грести с легкостью, то сидел постоянно как бы в полусне и, казалось, все время размышлял о чем-то ином. Случалось ему промедлить, и его весло ударяло не в такт с остальными; тогда на него сыпались удары надсмотрщика. Но никто не слыхал от него ни жалобы, ни произнесенных шепотом проклятий; он опять брался за весло и попадал в такт, но продолжал задумчиво глядеть вслед уходящему надсмотрщику, как следят за улетевшей осой, которой уже не поймать.

Товарищем Крока по веслу был человек по имени Гунне; он все жаловался, что ему достается много ударов заодно с Кроком, но мало что слышал в ответ на свое ворчанье. Но наконец однажды, когда надсмотрщик больно ударил их обоих, и причитания и злоба Гунне были особенно сильны, Крок глянул на него, будто впервые увидел, и сказал:

— Потерпи, Гунне, не долго тебе осталось терпеть от меня докуку. Я хёвдинг и не создан для такого, но мне покуда надо управиться еще с одним делом, если мне достанет для этого моей удачи.

Больше Крок ничего не сказал, и что за дело он надумал, Гунне так и не удалось из него вытянуть.

Прямо перед Ормом сидели два человека, по имени Халле и Эгмунд; они много толковали между собой о славных прошлых днях, о пище и пиве, и о девушках у них дома, и придумывали различные способы смерти для надсмотрщика, но как добраться до него, не знали. Сам Орм сидел на одном весле с темнокожим чужестранцем, которому за какое-то преступление отрезали язык; он проворно управлялся с веслом и плеть касалась его редко, но лучше бы Орму сидеть рядом с земляком или хотя бы с человеком, который может разговаривать. Худшим же, по мнению Орма, было то, что безъязыкий, который не мог разговаривать, мог зато кашлять, причем таким кашлем, страшнее которого Орму не приводилось слышать; лицо его делалось тогда серым, и он бился, как рыба на песке, и вид имел такой жалкий, что казалось, долго не протянет. Это заставляло Орма тревожиться за собственное здоровье. Ибо хоть жизнь гребца на галере не стоила в его глазах особенно дорого, но умирать от кашля ему тоже не хотелось, и он понял это, едва услышав перханье безъязыкого. Орм расстраивался от этих мыслей и хотел бы, чтобы Токе был поближе.

Токе сидел сзади через несколько весел, и переговариваться друзьям удавалось очень редко, когда их сводили на берег с корабля или вели назад на борт, потому что в доме для невольников их держали связанными по четверо в маленьких клетушках, в том же порядке, как они сидели на веслах. Токе не изменил своего нрава и всегда находил повод посмеяться; у него часто случались препирательства с напарником по веслу, человеком по имени Тюме, который, на взгляд Токе, недобирал своей доли работы, зато перебирал ее в еде; и он сочинял нид [11], то о Тюме, то о надсмотрщике, и распевал их вместо весельной песни, так чтобы Орм и прочие его слышали.

Но всего более был он озабочен поиском какого-нибудь способа освободиться; и когда он впервые смог переговорить с Ормом, то сказал, что у него уже почти готов хороший план: все, что ему нужно, это подходящая железка. Ею он надеется вскрыть одно из звеньев цепи; делать это надо темной ночью, когда корабль будет стоять в гавани и все, кроме стражи, уснут; тогда один за другим, потихоньку передавая друг другу железку, они сумеют освободиться. Когда же северяне будут свободны, надо будет в темноте передушить всю стражу, не подымая шума, и забрать оружие; а уж сойдя на берег, они найдут, чем заняться дальше.

Орм сказал, что план этот хорош, вот только бы его выполнить; и при удушении стражи, если против ожиданий до этого дойдет, он готов помочь. Но где раздобыть железку? И как им, нагим и под неусыпным надзором, сохранить ее на борту незамеченной? Токе вздохнул и сказал, что тут есть о чем подумать; но лучшего плана пока не предвидится, и надобно выжидать время и надеяться на счастливый случай.

Он переговорил и с Кроком и рассказал свой план ему; но Крок слушал рассеянно и в ответ произнес не много.

Некоторое время спустя галеру вытащили на берег верфи халифа, чтобы очистить и осмолить его дно; многие рабы, скованные по двое, тоже были приставлены к этой работе, и среди них северяне, знавшие толк в корабельном ремесле. Вокруг них стояли вооруженные стражники, и прохаживался надсмотрщик со своим бичом, следя за работами; двое стражников с луками и стрелами повсюду следовали за ним, для его охраны. Возле галеры грели в чане смолу, а неподалеку стояла бочка с водой для рабов.

Крок и Гунне стояли у бочки и пили, когда один из рабов проходил мимо, таща товарища, который споткнулся во время работы и повредил ногу, так что не мог на нее ступать; его посадили и дали пить, и надсмотрщик подошел посмотреть, в чем дело. Бедняга лежал на земле и причитал, а надсмотрщик, будучи недоверчивым, хлестанул его, чтобы посмотреть, сможет ли тот встать на ноги. Но раб остался лежать, и все вокруг не сводили с них глаз.

Крок стоял в нескольких шагах позади, по другую сторону бочки с водой; он придвинулся ближе, потянув за собой Гунне, и вдруг разом отрешился от своего безразличия. Когда он был уже достаточно близко и увидел, что длины цепи ему достаточно, то одним прыжком настиг надсмотрщика и, схватив его за пояс и за шиворот, поднял в воздух. Тот издал громкий крик, и стражник, стоявший ближе других, повернулся и вонзил свой меч в Крока. Но Крок, словно ничего не заметив, прошел еще несколько шагов и сунул надсмотрщика головой в кипящую смолу. Шатаясь, Крок не сводил глаз с того, что еще виднелось из чана; потом рассмеялся и сказал:

— Вот теперь моя удача исправилась!

После чего упал и умер; и у всех невольников, видевших это, родился великий крик радости оттого, что они видели такой конец надсмотрщика. Но люди Крока почувствовали еще и печаль, и потом долго говорилось между ними о подвиге Крока и последних его словах. Они сходились в том, что погиб он как хёвдинг, и надеялись, что надсмотрщик прожил в чане еще достаточно долго и успел прочувствовать смолу как следует.

Токе сложил вису в честь Крока:

Плоше плети вышло

плеточнику — глоткой

в Ран коней корыто

рухнул в жаркой кухне;

Кроку жребий крут был,

к рабу у арабов, —

в час вернуло счастье

честь, и месть свершил он.[12]

Когда они опять вышли в море, у них уже был новый надсмотрщик, но все, похоже, заметили, что этот кое-чему научился и был с бичом куда осторожнее.

Поиск по сайту: