О том, как праздновали Йоль у короля Харальда Синезубого

Со всех концов собирались в Йеллинге знатные люди, чтобы встретить Йоль у короля Харальда, и тесно сделалось и в покоях, и у столов. Но Орм и его люди на тесноту не жаловались, поскольку получили немалую выручку за своих рабов, продав их еще до праздника. А когда Орм разделил полученное между всеми, его люди почувствовали себя богатыми, остались довольны и хотели теперь вернуться в Листер, чтобы похвалиться там добычей и узнать, не слышали ли там чего об обоих кораблях Берсе, или одни только они остались из всех, кто ходил с Кроком. Но на праздники они пожелали остаться в Йеллинге, ибо праздновал Йоль у конунга данов было великой честью, возвышающей их в общем мнении.

Самым важным из гостей был сын короля Харальда, конунг Свейн Вилобородый, прибывший из Хедебю с большой свитой. Он был побочным сыном, как и все дети короля Харальда; и плохо было с приязнью между ним и отцом, так что оба почитали за лучшее избегать друг друга. Но на Йоль король Свейн всякий раз наезжал в Йеллинге, и все знали зачем. Ибо на Йоль, когда пища и выпивка всего обильнее и крепче, часто случается, что старые люди неожиданно умирают, в постели либо за столом; так сталось со старым королем Гормом, который, съев на пиру немалое количество свинины, два дня пролежал, лишившись дара речи, а после умер; и конунгу Свейну хотелось быть поближе к сокровищницам отца, когда тот скончается. Много зим кряду приезжал он впустую, и нетерпение его делалось сильнее с каждым годом. Его люди были могучие воины, строптивые и задиристые и с трудом уживались с домочадцами конунга Харальда; и уж совсем стало плохо, когда Харальд крестился, а с ним вместе и многие из его людей. Потому что Свейн держался старой веры и злобно высмеивал отцово обращение; он говорил, что даны избежали бы такого позора, хвати у старика ума умереть вовремя.

Но вслух он этого не говорил, покуда был в Йеллинге, ибо Харальд мог легко прийти в ярость и сделаться для всех опасным. Им было нечего сказать друг другу после обычных приветствий, и в пиршественной зале они пили здоровье друг друга не чаще, чем было положено.

Накануне Йоля сделалась снежная буря, но потом улеглась, и стало холодно, а наутро, когда священники служили рождественскую обедню, а королевскую усадьбу окутывал вкусный пар от готовящихся яств, с юга пришел драккар с изодранным парусом и обледеневшими веслами и встал у причала. Король Харальд сидел у обедни и был разбужен этим известием; он удивился, что за гость пожаловал, и вышел на свежий воздух поглядеть на корабль. Это было судно с высокими бортами, красная драконья голова высоко сидела на крутой шее, и лед намерз между клыков дракона от трудной морской дороги. Видно было, как люди в обледенелой одежде сходили на берег, и среди них один рослый хёвдинг в синем плаще, и другой в красном; тот, что был в красном, ростом не уступал первому. Харальд увидел это насколько позволяло расстояние и сказал:

— Похоже на корабль йомсборгских викингов или на судно свеев; а люди на нем заносчивые, потому что прибыли к конунгу данов, не подняв на мачте щит мира. Я знаю лишь троих, кто дерзнет на такое: Скеглар-Тости, Вагн Окессон и Стюрбьёрн. Но они вошли в гавань, не сняв с форштевня драконьей головы, хотя всякий знает, что духи страны не любят ее видеть; а я знаю лишь двоих, кому безразлично, что любят духи страны: это Вагн и Стюрбьёрн. Но видно по кораблю, что он не искал убежища от бури, а я знаю лишь одного, кого не остановит такая погода, какая была нынче ночью. Поэтому я полагаю, что это Стюрбьёрн, мой зять, которого я не видел четыре года, и подтверждает это его синий плащ, потому что он дал зарок носить синий плащ, покуда не отвоюет назад свою страну у короля Эрика. А кто тот другой, что на вид такой же рослый, точно не скажу, но сыновья Струтхаральда выше иных, все трое, и все они друзья Стюрбьёрна. Сигвальде Ярл это быть не может, потому что не любит он теперь пиров после того бесчестья, что навлек на себя, уйдя задним ходом их Хьерунгавага, а Хемминг, его брат, сидит в Англии. Третьего звать Торкелем Высоким, и это, должно быть, он.

Так сказал король Харальд, чья мудрость была велика; когда гости приблизились к королевской усадьбе и стало видно, что король оказался прав, он впервые после прибытия короля Свейна повеселел. Приветив Стюбьёрна и Торкеля, он велел тотчас истопить баню и приказал принести всем подогретого пива.

— После такой дороги это может оказаться кстати, — сказал он, — и даже великим воителям, как говаривали в старину:

Подогретого пива застылым лей,

подогретого пива усталым,

чтобы и телу стало теплей

и душе веселее стало.

Некоторые из Стюбьёрновых людей до того были изнурены путешествием, что стояли и дрожали, но когда их достигли кружки с горячим пивом, руки у них не дрогнули и не расплескали ни капли.

— А когда вы сходите в баню и отдохнете, мы сядем пировать, — сказал король Харальд. — И теперь мне этого хочется куда больше, чем когда мне было не на кого смотреть за столом, кроме собственного сына.

— Так Свейн Вилобородый тут? — сказал Стюбьёрн озираясь. — С ним я бы хотел потолковать.

— Он все надеется увидеть, как я умру от пива, — сказал конунг Харальд. — Но мне сдается, что если я и умру за праздничным столом, то разве что от его злобной мины. Ты скоро переговоришь с ним, но я хотел бы знать только, нет ли между вами крови?

— Крови нет, — сказал Стюбьёрн, — но она может быть. Он обещал помочь мне кораблями и людьми против моего родича в Упсале, но я ничего не получил.

— Теперь у меня так заведено, — сказал король Харальд, — что никакая вражда не должна проявиться до самого конца святой недели, и я хотел бы, чтобы ты хорошо понял это, даже если такая тишина и покажется тебе трудной. Ибо теперь я следую Христу, который мне немало помог, а Христос не терпит немирья в праздник, который приходится на день его рождения и в следующие за ним святые дни.

— Я человек безземельный, — сказал Стюбьёрн, — и не так богат, чтобы быть миролюбивым, и скорее я ворон, чем тот, кого он расклевывает. Но покуда я в гостях, то, сдается мне, я смогу сохранять мир наравне с остальными, во имя какого бы бога ни пировалось, потому что ты был мне хорошим тестем, и с тобой у меня никогда не было распри. Но ясно, что теперь мне придется сказать тебе, что твоя дочь Тюра умерла, и лучше бы я привез новости порадостнее.

— Это скорбная весть, — сказал король Харальд. — Отчего она умерла?

— Она не была довольна, что я взял себе наложницу из вендов, — сказал Стюбьёрн, — и пришла в такой гнев, что стала кашлять кровью; зачахла и умерла. Но в остальном она была хорошей женой.

— Я давно уже заметил, — сказал король Харальд, — что молодые умирают быстрее старых. Но путь это не омрачает чрезмерно твой дух теперь, когда мы празднуем Йоль, к тому же у меня еще осталось столько дочерей, что я не знаю, куда их девать. Они все спесивые и желают выйти только за высокородных людей с большою славой, и тебе нечего долго сидеть вдовцом, если какая-нибудь из них окажется по нраву. Ты должен их всех посмотреть. Сдается мне, праздничный мир у них может сделаться худым из-за такого дела.

— Не свадьба у меня на уме, но иное, — сказал Стюбьёрн, — только об этом мы после переговорим.

Из дверей и с хоров все глядели на Стюбьёрна, когда он направлялся в баню со своими людьми, ибо он был тут редким гостем и самым большим воителем севера со времен сыновей Лодброка. У него была русая борода, коротко остриженная, и светло-голубые глаза, и те, кто его прежде никогда не видел, изумленного перешептывались, какой он стройный и пригожий. И все знали, что сила его такова, что своим мечом, по имени Колыбельная Песня, он крошит щиты, словно лепешки, а воинов в доспехах рассекает пополам. Знающие люди говорили, что ему сопутствует старинная удача упсальских конунгов и оттого у него и сила и успех во всех рискованных делах. Но столь же хорошо известно было и проклятие, лежащее на этом роде, и несчастливая участь, что ему выпала, оттого он теперь безземельный хёвдинг, оттого случается порой, что на него нападает непонятная усталость и большая тоска. Тогда он затворяется один и лежит дни напролет, вздыхая и невнятно бормоча и не дозволяя никому приблизиться, кроме женщины, что чешет ему волосы, да старого музыканта, что наливает ему пиво и играет грустные напевы. Но как только тоска покинет его, он сразу спешит в море, в поход, и самых крепких из своих людей повергает он в трепет и изнеможение своей отчаянной храбростью и невеликой удачей в походе.

Оттого окружал его ужас, больший чем всех других хёвдингов, как если бы в нем было нечто от власти и опасности самих богов, а иные верили, будто он когда-нибудь, собрав силу, пойдет на Миклагард [19]и сделается там базилевсом и обойдет весь круг земной со своим могучим флотом.

Но другие будто бы видели по его глазам, что умрет он молодым и несчастливым.

В большом зале короля Харальда все было готово для праздника, и мужчины уже рассаживались по скамьям. Женщин на таком большом пире не было ни одной, ибо весьма нелегко, решил Харальд, сохранить мир между мужчинами, когда они сами по себе, но куда тяжелее, когда рядом с ними, пьяными, окажутся женщины, перед которыми можно показать свою удаль. Когда все расселись, королевский стремянный громко провозгласил, что мир Христов и короля Харальда да царит в зале и ни единый клинок да не будет обнажен, кроме как для того, чтобы разрезать угощение; рубленая же рана, либо колотая, либо всякая иная кровоточащая рана, нанесенная одним человеком другому, будь то пивной кружкой или мясной костью, ковшом или кулаком, будет приравнена к настоящему убийству и кощунству против Христа и невозместимому деянию, виновный в коем с камнем, привязанным к шее, будет утоплен в глубоком месте. Все оружие, кроме столовых ножей, было сложено в надворных постройках, и только челядь, сидевшая у стола конунга Харальда, имела при себе мечи; предполагалось, что эти люди смогут владеть собой даже после того, как выпьют.

Зал был построен так, чтобы в нем уместилось шестьдесят дюжин, не теснясь, а посредине его был стол самого короля Харальда, где сидело тридцать самых почетных гостей. Столы же для остальных стояли поперек зала по обоим его концам. Справа от Харальда сидел Стюбьёрн, а слева епископ Поппон; а по левую — старый, плешивый и рыжий ярл с Малых островов по имени Сиббе; далее сидели прочие сообразно своим заслугам, и у этого стола Харальд самолично распределял места для каждого. Орм не входил в число больших хёвдингов, но получил лучшее место, нежели рассчитывал, и Токе рядом с ним, ибо конунг Харальд был благодарен им за большой колокол и ему по сердце были висы Токе. Орм сидел третьим после епископа, а Токе четвертым, ибо Орм сказал королю, что не хотел бы разлучаться с Токе, хотя тот и может сделаться в тягость, выпив пива. Напротив них сидели хёвдинги из дружины конунга Свейна.

Епископ произнес молитву, которую король Харальд попросил прочесть побыстрее, после чего выпили трижды: во славу Христа, за Харальдову удачу и за возвращение солнца. Даже некрещеные выпили за Христа, поскольку это была первая здравница, а им очень хотелось пива; правда, кое-кто из них осенил свою чащу знаком молота и бормотал им Тора, пока пил. Когда же пили за удачу Харальда, королю Свейну пиво попало не в то горло и он закашлялся, так что Стюбьёрн спросил, не слишком ли тому крепко показалось.

Тут внесли жаркое, и воины и хёвдинги умолкли при виде его, затаив дыхание, и радостно ухмыльнулись; многие распустили пояса, чтобы сразу же быть в полной готовности. Ибо, хоть и были люди, утверждавшие, будто Харальд сделался на старости лет скуповат на серебро и золото, но никогда и никем не говорилось подобного насчет еды и питья, и менее всех теми, кто бывал у него на пиру в дни празднования Йоля.

Сорок восемь откормленных желудями свиней закалывались к празднику; и король говаривал, что если на все дни этого и не хватит, то все же для начала закуска неплохая, а уж потом придется удоволиться быками и баранами. Повара входили попарно друг за другом с большими дымящимися котлами; другие вносили миски с кровяной колбасой. Поварята с длинными двузубыми вертелами шли следом; и когда котлы устанавливались у столов, они погружали туда вертелы и выуживали большие куски, которые раскладывались гостям по порядку, чтобы никого не обидеть, и каждому досталось не меньше локтя кровяной колбасы, а то и больше, если было желание. Ковриги хлеба и печеная репа лежали тут же на столе на глиняных блюдах, а по торцам столов стояли кувшины с пивом, чтобы рога и кружки всегда были полны.

Когда свинину принесли к Орму и Токе, те замерли, повернувшись к котлу, и неотрывно следили, как поваренок орудовал вертелом. И радостно вздохнули, получив по немалому куску лопатки, и напомнили друг другу, как давно не сидели на таком вот пиру, и удивились, как только выдюжили столько лет в отвергающей свинину стране. Но когда подали колбасу, у обоих слезы выступили, и им подумалось, что ни разу не едали они с толком, с тех самых пор как отплыли с Кроком.

— Этот запах всего лучше, — тихо сказал Орм.

— Это тимьян, — хрипло ответил Токе.

Он запихнул колбасы в рот, сколько смог, откусил и принялся жевать, потом снова поспешно обернулся и схватил за шиворот слугу, собравшегося уже идти дальше со своей миской.

— Дай-ка мне теперь же еще колбасы, если это не вопреки воле короля Харальда; ибо я долго терпел лишения в стране андалусцев, где нет пищи для мужчин, и семь Йолей тосковал по этой колбасе и не мог ее отведать.

— То же и я, — сказал Орм.

Слуга засмеялся и сказал, что у конунга Харальда колбасы хватит на всех. Он отмерил обоим еще по немалому куску самой толстой колбасы, и они успокоились и принялись за еду.

Долгое время говорили не слишком много, как за королевским, так и за прочими столами, разве что просили добавить пива или нахваливали, прожевав, конунгово угощение.

Справа от Орма сидел молодой человек, резавший мясо ножом с узорной серебряной рукоятью: он был светлокожий, с длинными, красивыми и тщательно причесанными волосами. Он состоял в свите Торкеля Высокого, и было видно, что он хорошего рода, поскольку сидел на таком почетном месте за королевским столом, хотя и был еще безбород; это также явствовало из его наряда и выложенного серебром пояса с ножнами. Когда все немного насытились, он повернулся к Орму и сказал:

— На пирах вроде этого хорошо оказаться рядом с много повидавшими людьми, а мне показалось, что ты и твой сосед странствовали дальше многих.

Орм отвечал, что это верно и что он и Токе семь лет пробыли в Испании.

— Ибо по многим причинам, — сказал он, — наше путешествие оказалось дольше, чем мы ждали; и многие, кто вышел в путь с нами вместе, уже никогда из него не вернутся.

— Тогда вам будет что рассказать, — заметил их собеседник, — но хоть я и не заезжал так далеко, как вы оба, но и я тоже был в такой поездке, из которой мало кто возвратился.

Орм спросил его, кто он и что это за поездка.

— Я с Борнхольма, — сказал тот, — и зовусь Сигурдом, Буи Толстый был мне отец. О нем ты, верно, слышал, хоть и был далеко. Я был с ним в Хьерунгаваге, когда он пал, и там был взят в плен вместе с Вагном и другими. И не сидел бы я тут и не говорил с тобой, когда бы не мои длинные волосы: ибо именно они спасли мне жизнь, когда решили убить пленных.

К этому времени уже многие наелись и захотели поговорить; и Токе встрял в разговор, заявив, что рассказанное бронхольмцем кажется ему удивительным и что, похоже, это будет хорошая история, потому что сам он всегда считал, что длинные волосы скорее мешают, чем помогают воину. Торкель Высокий сидел, ковыряя в зубах тем приличным способом, который вошел в употребление среди знатных людей, повидавших мир, — прикрывая рот ладонью; он слышал их разговор и сказал, что длинные волосы не раз приносили воинам несчастье и что люди разумные всегда убирают волосы под шлем, но из рассказа Сигурда сына Буи, быть может, они узнают, что и длинные волосы могут принести умному человеку пользу, и, надо надеяться, все в зале услышат его историю.

Король Свейн уже успел прийти в благодушное настроение, несмотря на то, что поначалу был мрачен, увидев Стюрбьёрна; он сидел, откинувшись на спинку своего почетного сидения, глодая поросячью ножку, сплевывал на посыпанный соломой пол и с удовольствием наблюдал, как король Харальда, беседовавший со Стюрбьёрном о женщинах, ел и пил больше всех. Он услыхал разговоры о длинных волосах и вставил, что мудрый воин должен позаботиться и о собственной бороде; потому как когда бьешься в сильный ветер, борода может попасть в глаза именно тогда, когда ждешь броска или удара; и у него уже давно заведено — в боевом походе всегда заплетать бороду в две косы. Но теперь он желал бы услышать, какую пользу принесли Сигурду сыну Буи его волосы, ибо людям, побывавшим в Хьерунгаваге, обычно есть что рассказать.

Епископ Поппон не мог управиться со всем, что ему положили, и теперь сидел, икая от пива; но и он поспешил высказаться. Он сказал, что хотел бы поведать им всем историю конунгова сына Авессалома, попавшего в беду из-за своих длинных волос; это, сказал он, была бы хорошая и поучительная история, записанная в святой книге самого Господа. Но Свейн тотчас ответил, что пусть его рассказывает подобное женщинам и детям, если те станут слушать и между ним и епископом начались пререкания. Тогда Харальд сказал:

— Всем хватит времени для рассказов на таком пиру, как этот, длящийся шесть дней кряду; и мало найдется вещей лучше, нежели слушать хороший рассказ, когда наешься досыта и когда в кувшинах достаточно пива. Ибо так легче скоротать время между трапезами, и меньше свар за столом. И еще я хочу сказать, к чести нашего епископа, что он знает много хороших историй; я и сам слушал многие из них с удовольствием, как про святых и апостолов, так и о древних конунгах Востока. Он мне много рассказывал об одном из них, но имени Соломон, любимом Богом и похожим на меня, поскольку все знают, что у него тоже было много женщин. И сдается мне, что лучше бы епископу рассказать первому, пока он не устал от еды и пива, поскольку пить он умеет хуже нас, ибо не был к этому вовремя приучен. А после пусть и другие расскажут свое, те, что были в Хьерунгаваге, или со Стюрбьёрном ходили к вендам, или еще куда. А ведь тут сидят люди, бывшие в самой Испании и приплывшие оттуда со святым колоколом, от которого мне была большая польза; их мы тоже весьма хотим услышать, покуда длится этот пир.

Все нашли, что король Харальд сказал мудро, и стало так, как он предложил; и в этот вечер, после того как внесли факелы, епископ рассказал о царе Давиде и его сыне Авессаломе. Говорил он громко, так что все могли слышать, и с большим умом; и всем кроме короля Свейна его история понравилась. Когда епископ кончил, Харальд сказал, что эту историю стоило бы запомнить, как о Давиде, так и о его сыне, и Стюрбьёрн рассмеялся и, выпив со Свейном, сказал:

— Это, видно, был тебе совет, чтобы ты остриг волосы, как этот епископ.

Королю Харальду это понравилось, и он хлопнул себя по ляжкам и разразился таким хохотом, что скамья под ним заходила ходуном; а когда его люди и Стюрбьёрн увидели, что государь их смеется, то подхватили и они, и даже те, кто ничего не расслышал; так что весь зал гудел. Но людям конунга Свейна такое мало понравилось, сам же он побелел от злости и пробормотал что-то, закусив нижнюю губу, и вид имел опасный, словно был готов вскочить и начать буйство. Стюрбьёрн сидел откинувшись на спинку и глядел на него своими блеклыми глазами, не мигая, и улыбался; в зале тут сделалось большое смятение и с праздничным миром выходило неладное. Епископ простер вперед руки и что-то крикнул, но никто его не слышал, люди впились глазами друг в друга через стол, ища малейшего повода. Но тут оба шута Харальда, два низкорослых ирландца, прославленных своими ужимками, в пестром наряде и с перьями в волосах вспрыгнули на королевский стол и захлопали своими длинными руками по бокам, будто крыльями, вытянули шеи и закукарекали друг на друга, словно два петуха, так что все решили, что ни один петух так хорошо прокричать не сумеет; и тут все уже позабыли свой гнев и сидели, обессилев от смеха, глядя на их шутки. Тем и завершился первый день праздника.

На другой день, когда с едой было покончено и внесли факелы, Сигурд Буессон рассказал, что случилось в Хьерунгаваге и в чем оказалась польза от длинных волос. Все хорошо знали о том походе: как йомсбургские викинги и люди с Борнхольма и из Сконе поплыли на многих кораблях, под водительством сыновей Струтхаральда и Буи Толстого и Багна сына Оке, чтобы отвоевать Норвегию у Хакона Ярла, и что лишь немногие вернулись домой; и Сигурд мало говорил об этом, и вовсе ничего о том, как скрылся со своими кораблями Сигвальде, ибо это означало бы плохо сказать о Сигвальде, в то время когда среди слушающих сидел Торкель Высокий, потому что знал Торкеля как человека храброго и знал также, что он получил в бою большим камнем по голове, когда корабли встали борт о борт, и был без чувств, когда его брат ушел на веслах.

Сигурд был тогда на драккаре отца и помогал ему. Он рассказал о его смерти: о том, как Буи, когда в сильной битве на корабле сделалось очень тесно от норвежцев, получил удар мечом по лицу и лишился носа и большей части подбородка и как потом он поднял большой ларец с сокровищами и прыгнул с ним за борт; и как приемный сын Буи, Аслак Лысый, пошел будто берсерк, без шлема и щита, что в наши дни нечасто увидишь, и рубился обеими руками и не брало его железо, покуда один скальд из Исландии, бывший вместе с сыном Хакона, Эриком, не поднял с палубы наковальню и не разбил ему череп.

— А тем из нас, кто остался в живых на корабле отца, — сказал Сигурд, — уже было немного дела; нас было мало, и мы устали, и все наши драккары были очищены от людей, кроме корабля Вагна, который еще сражался. Мы все сгрудились на носу, так что не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой; под конец нас осталось девятеро, все раненые, и тут нас оттеснили щитами и взяли в плен. Нас вывели безоружных на берег; и вскоре пришли последние пленные с корабля Вагна, и сам Вагн среди них. Его волокли двое, на нем виднелись следы ударов меча и копья, а сам он был бледен и измучен и ничего не говорил. Нас усадили на бревно у самой воды, и ноги связали длинной веревкой, но руки оставили свободными; и так мы сидели и ждали, покуда Хакон Ярл решал, как с нами быть. Его приказ был убить нас немедля; и Эрик Ярл, его сын, пришел поглядеть, и с ними еще многие; ибо норвежцам любопытно было увидеть, как йомсборгские викинги держатся перед смертью. Нас было тридцать человек на бревне, девять с корабля Буи, восемь — Вагна, остальные с других драккаров; сам Вагн сидел крайним справа. О других же, кого я знал из тех, кто там сидел, я расскажу теперь же.

Тут он перечислил всех, чьи имена знал, в том порядке, как они сидели на бревне; и все в зале внимательно слушали, поскольку многие из перечисленных были известные люди, имевшие родичей среди слушателей.

— Тут пришел человек с секирой, — продолжал Сигурд Буессон, — и встал перед Вагном и сказал: «Знаешь, кто я такой?» Вагн посмотрел на него, но ничего не ответил, потому что был очень измучен. А тот продолжал: «Я Торкель Глина, и ты помнишь, наверное, что обещал убить меня и лечь с моей дочерью Ингеборг». Он сказал правду, потому что Вагн действительно дал такой обет перед походом, когда услыхал, что дочь Торкеля — самая красивая девушка в Норвегии и к тому же одна из самых богатых. «Но теперь, — широко ухмыльнулся Торкель Глина, — скорее похоже на то, что это я тебя убью». Вагн чуть улыбнулся в ответ: «Еще не все йомсборгские викинги убиты». «Но скоро будут, — сказал Торкель, — и я сам позабочусь, чтобы это было сделано честь честью; ты увидишь, как все твои люди падут от моей руки, а потом и сам немедля последуешь за ними». Тут Торкель подошел к другому концу бревна и стал рубить головы пленникам, одному за другим, как они сидели; секира у него была хорошая, и он работал чисто, так что второго удара уже не было нужно. И мне сдается, что те, кто видел это, не могли сказать иного, нежели что люди Вагна и Буи хорошо держались перед смертью. Двое, что сидели недалеко от меня, толковали о том, что чувствует человек сразу после того, как ему отрубят голову, и оба сошлись, что такое нельзя знать заранее. Один сказал: «Вот у меня в руке пряжка, и если я буду еще что-то чувствовать после того, как лишусь головы, я воткну ее в землю». Торкель подошел к нему и когда ударил, пряжка тут же выпала из руки викинга. Теперь оставалось еще два человека до того, как Торкелю подойти ко мне.

Сигурд сын Буи улыбнулся слушателям, сидевшим молча и в напряжении, поднял кружку и сделал большой глоток. Король Харальд сказал:

— Я гляжу, голова у тебя цела и, судя по бульканью, горло тоже в порядке, но если считать по тому, как у тебя там все сидели на бревне, то трудно понять, как тебе удалось спасти обе эти вещи, какой бы длины ни были твои волосы. Вот это назову я хорошим рассказом, но только не заставляй нас ждать его продолжения.

Все думали так же, как король Харальд, и Сигурд Буессон продолжал:

— Когда я сидел на том бревне, я боялся не многим больше других; но обидным мне казалось умереть, не успев сделать ничего такого, о чем можно было бы потом рассказать. Поэтому я сказал Торкелю, когда он подошел: «Мне жаль моих волос, я не хочу, чтобы они замарались кровью». Потом я отбросил их назад, и человек, который шел следом за Торкелем, — потом говорили, будто это его зять, — зашел сзади и намотал мои волосы себе на руки и сказал Торкелю: «Теперь руби!» Тот размахнулся, и в тот же миг я дернул головой вперед как можно резче, так что секира прошла между моей головой и Торкелевым зятем и отсекла ему обе кисти. Одна осталась висеть у меня на волосах.

Все в зале разразились хохотом, и Сигурд сам засмеялся и продолжал:

— Вы хорошо смеетесь, но это ничего в сравнении с тем, как смеялись норвежцы, когда увидали, как Торкелев зять повалился на землю, а Торкель стоял уставясь на него с вытаращенными глазами; некоторые даже попадали от хохота. Ярл Эрик подошел ко мне и сказал: «Кто ты такой?» Я ответил: «Сигурд мое имя, я сын Буи, и покуда не все йомсборгские викинги убиты». Ярл сказал: «Заметно, что ты родня Буи; хочешь, я подарю тебе жизнь?» «От такого человека, как ты, я ее принимаю», — ответил я. И с меня сняли веревку. Но Торкелю такое не понравилось, и он закричал: «Ах вот как теперь все повернулось? Тогда я лучше не стану медлить с Вагном». С этими словами он поднял секиру и кинулся к другому концу бревна. Но один из людей Вагна, Скарде, сидел от Вагна четвертым, и ему показалось несправедливым, что Вагна зарубят прежде его. Поэтому он бросился наземь со связанными ногами, когда Торкель уже подбегал к Вагну, и прямо перед ним упал ничком. Вагн наклонился и схватил его секиру, и не осталось в нем ничего от усталости, когда он обрушил ее на голову Торкеля. «Это была половина обета, — сказал Вагн, — и покуда не все йомсборгские викинги убиты». Норвежцы засмеялись еще пуще, и Эрик Ярл спросил: «Хочешь, я подарю тебе жизнь, Вагн?» «Хочу, — отвечал Вагн, — если все мы ее получим». «Да будет так», — сказал ярл, и всех освободили. Двенадцать человек нас осталось в живых с того бревна.

Сигурд услышал много похвал за свой рассказ, хвалили и то, как он извлек пользу из своих длинных волос. За столом пошли разговоры о том, что он поведал, и о его собственном везенье и удаче Вагна; а Орм сказал Сигурду:

— Многого из того, что известно всем, не знаем мы с Токе, поскольку мы пробыли так долго вдали от страны. Где теперь Вагн, и что с ним сталось после того, как он живой ушел с того бревна? Из твоего рассказа мне показалось, что его удача больше, чем чья-либо, о ком мне еще приходилось слышать.

— Это верно замечено, — отвечал Сигурд, — и удача его не стоит на месте. Он пришелся по сердцу Эрику Ярлу, и спустя какое-то время отыскал дочь Торкеля Глины и нашел ее еще красивее, чем ожидал; и она оказалась не прочь помочь ему осуществить другую половину обета, и теперь они поженились и хорошо живут. Он собирается воротиться с нею на Борнхольм, как только у него будет на это время, но судя по последним вестям от него, он пока еще в Норвегии, и жалуется, что долго еще не сможет оттуда уехать. Потому что получил в приданое так много дворов и к тому же столько всякого добра, что никак не продаст все это по хорошей цене, а продавать без нужды по дешевке у Вагна не в обычае.

— Есть одна вещь в твоем рассказе, которую я никак не уразумею, — сказал Сигурду Токе, — это ларец твоего отца Буи, который он взял с собой на борт. Ты его достал, прежде чем покинул Норвегию, или его выудил кто-то другой? Если он все еще лежит на дне, я уж знаю, что сделаю, если попаду в Норвегию, — я проверю кошкой все дно, потому что серебро Буи стоит таких хлопот.

— За этим ларцом охотились многие, — сказал Сигурд, — и норвежцы, и те, что уцелели из людей Буи. Многие ловили крючьями, но ничего не выловили, а один человек с Вика нырнул туда с веревкой и с тех пор его не видели. После этого все решили, что Буи из тех, что сумеет позаботиться о своих сокровищах и на дне, и будет крут с любым, кто посмеет на них посягнуть. Ибо он был человеком сильным и весьма привязанным к своему серебру. А знающие люди сходятся в том, что сила вышних превосходит силу живущих; так может статься и с Буи, хотя он и не вверху, а наоборот на морском дне, рядом со своим ларцом.

— Жалко серебра, — сказал Токе, — но ясно, что даже самый отважный человек ни за что не согласится угодить в объятия Буи Толстого на морском дне.

Тем и окончился этот вечер, а на следующий король пожелал услышать о приключениях Стюрбьёрна у вендов и куршей. Стюрбьёрн сказал, что сам он рассказчик неважный, и слово держал исландец из его дружины. Он звался Бьёрном сыном Асбранда и был славный воин и большой скальд, как все приезжающие из Исландии; и хотя он был несколько навеселе, он сперва сложил весьма искусно стихи в честь конунга Харальда в размере, именуемом теглаг. Это был самый новый и самый сложный из размеров у исландских скальдов, и стихи были составлены столь искусно, что немногие смогли понять, о чем они. [20]Все слушали с умными лицами, потому что худо прослыть ничего не смыслящим в стихах, и Харальд похвалил скальда и дал ему золотое кольцо. Токе сидел печальный, подперев голову руками, и вздыхал; он горестно бормотал, что вот это-то и есть подлинное скальдическое искусство; и теперь он понимает, что сам никогда не сложит такого стиха, какой приносит золотые кольца.

Человек же из Исландии, которого иначе звали Бьёрном Широкий Плащ и который два лета ходил со Стюрбьёрном, продолжал говорить, теперь уже о походах Стюрбьёрна и об удивительных вещах, приключившихся там; говорил он складно, и прошло долгое время, прежде чем его устали слушать; и все знали то, что он говорит, правда, поскольку сам Стюрбьёрн был среди слушателей. Ему было что рассказать об опасных затеях и о большой удаче Стюрбьёрна и даже о богатствах, захваченных его людьми. Закончил он тем, что сказал старинную песнь о Стюрбьёрновых предках, от богов и до его дяди Эрика, что теперь правит в Упсале, а последнюю строфу сложил сам:

К северу

за отчим правом

Стюрбьёрн гонит

сотню штевней;

скоро пир

победоносных

грянет

в Эрика палатах.

Это все встретили большим ликованием, и многие повскакивали со скамей и пили за удачу Стюрбьёрна. Стюрбьёрн велел принести дорогой кубок, дал его скальду и сказал:

— Это еще не вся награда, ты получишь больше, когда я сяду в Упсале. Там хватит платы для каждого в моей дружине, ибо мой дядя Эрик человек запасливый и припрятал много такого, что может мне понадобиться. Весной я поеду туда и открою его сундуки, и всех, кто желает ехать с нами, милости просим.

Среди людей Харальда, как и Свейна нашлось много таких, кого зацепили эти слова, и они тут же закричали, что хотят следовать за Стюрбьёрном; ибо все были наслышаны о богатствах Эрика, а Упсалу не грабили со времен Ивара Широкие Объятья. Ярл Сиббе с Малых островов был пьян и с трудом управлялся со своей головой и с пивной кружкой; но и он закричал громким голосом, что собирается пойти со Стюрбьёрном на пяти кораблях, потому как чувствует себя больным и усталым, сказал он, а лучше умереть воином, чем издохнуть на соломе, как скотина. Король Харальд сказал, что до него, то он слишком стар для похода, а его люди нужны ему и дома, чтобы держать в повиновении непокорных, но ему нечего возразить, если Свейн отправит людей и корабли в помощь Стюрбьёрну.

Конунг Свейн задумчиво сплюнул, отпил глоток и стал теребить свою бороду, а потом сказал, что трудно ему будет обойтись без людей и кораблей, потому что он знает им применение против саксов и ободритов.

— И мне казалось бы более разумным, — добавил он, — чтобы эту помощь оказал мой отец, ибо теперь, когда он состарился, его людям нечего делать, кроме как дожидаться кормежки да слушать поповскую болтовню.

Король Харальд пришел в ярость, и в зале началось большое смятение, и сказал, что легко понять, что Свейну хотелось бы видеть его безоружным.

— Но будет так, как я сказал, — выкрикнул он и сделался очень красным, — потому что я конунг данов, а не кто-то другой, и ты, Свейн, дашь Стюрбьёрну людей и корабли!

Конунг Свейн смолчал, потому что опасался гнева отца; и было заметно, что немало его людей хотело бы отправиться в Упсалу. Тут Стюрбьёрн сказал:

— Для меня было большой радостью узнать, сколь вы оба полны рвения помочь мне, и больше всего мне понравилось, что ты, Харальд, решаешь, кого посылать Свейну, а ты, Свейн, говоришь, чем мне поможет твой отец.

Тут многие разразились хохотом, и согласия в зале стало больше; и под конец было решено, что Харальд и Свейн помогут Стюрбьёрну; дюжиной кораблей каждый, с полной командой; не считая кораблей и людей, каких он наберет в Сконе; а за это Харальд и Свейн получают свою долю сокровищ короля Эрика. Тем и окончился этот вечер.

На другой день свинина кончилась, вместо нее на столе был капустный суп с бараниной, и всем это показалось хорошей заменой. В этот вечер один человек из Халланда рассказывал о большой свадьбе, на которой побывал в Финведене, у диких смоландцев. Там вышло несогласие насчет покупки лошадей, и дело быстро дошло до ножей; невеста же и подружки смеялись и хлопали в ладоши и подзадоривали ссорящихся. Когда же невеста, бывшая из почтенной семьи, увидела, как родственник жениха вырвал глаз ее дяде по отцу, она схватила факел со стены и ударила им жениха по голове, так что его волосы загорелись; тут одна разумная подружка бросила тому на голову свою юбку, выдрала волосы и спасла ему жизнь, хотя он много кричал, а когда выпростал голову, она была дочерна обожжена, а волосы спалены напрочь. Огонь же перекинулся на солому на полу, и одиннадцать пьяных и раненых сгорели живьем, так что эту свадьбу все в Финведене считают вполне удавшейся широкой свадьбой, стоящей того, чтобы о ней поговорить. А невеста живет себе счастливо со своим женихом, даром что новые волосы взамен сгоревших у него так и не отрасли.

Когда эта история подошла к концу, король Харальд сказал, что любит послушать такие вот занятные вещи о житье у сконцев, каковые от природы хитрые и злобные; и епископ Поппон пусть не устает благодарить Бога, что попал в Данию к приличным людям, а не в разбойничью шайку где-нибудь в Финведене или Веренде.

— А теперь, — продолжил король Харальд, — я хочу, чтобы завтра мы услышали о стране андалусцев и обо всем примечательном, что произошло с Ормом сыном Тосте и Токе сыном Грогулле в их путешествии, ибо, думаю, это окажется занимательным для всех нас.

Этим вечер закончился, а на следующее утро Орм и Токе обсуждали, кому из них двоих рассказывать.

— Ты наш хёвдинг, — сказал Токе, — поэтому тебе и след говорить.

— Ты был в путешествии еще до того, как появился я, — сказал Орм. — И ты бойчее меня. Да еще со временем может статься, ты устанешь рассказывать; а пока я заметил, что тебе невмоготу вечера, когда ты молчишь, а рассказывают другие.

— Говорить я не боюсь, — сказал Токе, — и надеюсь оказаться таким же крепким на язык, как и прочие. Но все же есть для меня в этом одна трудность. Я не могу говорить, если мало пива, потому что у меня сохнет в горле, а рассказ будет долгий. Четыре вечера прошли для меня благополучно, так что я выходил из-за королевского стола тихий и совсем не пьяный, и то мне это было непросто, хотя не пришлось говорить. Но худо, коли я впаду в дурное настроение и прослыву невежей за королевским столом.

— Остается надеяться на лучшее, — ответил Орм, — и даже если ты теперь сделаешься пьян за рассказом, вряд ли ты станешь злым и буйным от такого доброго пива.

— Пусть будет то, что будет, — сказал Токе неуверенно и почесал в затылке.

В тот вечер Токе рассказывал об отплытии Крока и что было дальше; как Орм попал в это путешествие, и как подобрали в море иудея, о, большом набеге на крепость в королевстве Рамироса, и о битве с андалусцами, и как они сделались рабами на галере, и о смерти Крока. После поведал он, как их освободили от гребли, и о том, как верен был дружбе иудей, и как они получили свои мечи от Субайды.

Когда он рассказал все это, король Харальд и Стюрбьёрн захотели поглядеть на мечи, и Орм и Токе передали им по столу Синий Язык и Красный Клюв. Король Харальд и Стюрбьёрн вынули их из ножен, примерились к ним и долго рассматривали; и оба согласились, что не видывали оружия лучше. После чего мечи пошли по кругу, поскольку многим такие клинки были в диковинку; и Орм беспокоился, пока они не вернулись, поскольку он чувствовал себя одиноким и почти голым без Синего Языка.

Наискось от Орма и Токе сидели двое братьев, звавшиеся Сигтрюгг и Дюре, они были людьми конунга Свейна; Сигтрюгг был кормчим на собственном корабле короля. Он был велик ростом и плотен, с широкой торчащей бородой чуть не до самых глаз. Дюре, его брат, был младше его, но и он считался в числе лучших людей в дружине Свейна. Орм заметил, как Сигтрюгг сперва мрачно уставился на него и Токе, потом, казалось, несколько раз порывался что-то сказать; когда ему передали мечи, он внимательно поглядел на них и кивнул и, казалось, с трудом с ними расстался.

Король Свейн, любивший слушать истории о дальних странах, велел Токе продолжать, и Токе, в течение всей возникшей паузы исправно налегавший на пиво, сказал, что готов продолжить, как только тот человек напротив налюбуется на его с Ормом мечи. Тут Сигтрюгг и Дюре отложили мечи, ничего не сказав, и Токе продолжал.

Теперь он рассказывал об Альмансуре и его власти и богатстве, и: как они попали в его дворцовую стражу и должны были почитать Пророка, отказывая себе во многом, и о походе, в котором участвовали, и о взятой добыче. Он уже дошел до похода через Пустую Землю и могиле Святого Иакова и рассказал, как Орм спас Альмансуру жизнь и получил в награду золотую цепь. Тут король Харальд сказал:

— Если цепь при тебе, Орм, я хотел бы, чтобы ты ее показал, ибо если она так же хороша среди сокровищ, как ваши мечи среди прочего оружия, то на нее стоит поглядеть.

— Она при мне, — отвечал Орм, — и надеюсь, останется при мне и дальше, и мне всегда казалось разумным показывать ее как можно реже, ибо она достаточно хороша, чтобы вызвать жадность у всех, кроме королей и самых могучих людей. Но было бы плохо, если бы я не показал ее тебе, конунг, и королю Свейну, и королю Стюрбьёрну и ярлам, но хорошо бы ее не пускали по кругу среди прочих.

Тут Орм расстегнул свою одежду и вытащил цепь, которую носил на шее, и подал ее Сигурду Буессону. Сигурд передал ее Халльберну стремянному, сидевшему тут же справа от него, Халльбьёрн протянул ее, минуя епископа Поппона, самому Харальду, ибо место епископа было пусто, поскольку тот уже пресытился празднованием и лежал в постели на попечении брата Виллибальда.

Король Харальд внимательно оглядел цепь и поднес ее к свету, чтобы лучше видеть ее красоту. Он сказал, что собирал украшения и драгоценности всю жизнь, но все-таки не знает вещи прекраснее, чем эта. Цепь была сделана из толстых пластин чистого золота, каждая пластина была продолговатая, в добрый дюйм длиной и в палец толщиной в самом широком месте, а к концам суживалась, там шло мелкое звено, соединяющее одну пластину с другой. Всего цепь состояла из тридцати шести пластин, и каждая имела в середине самоцвет, через одну алый и зеленый.

Когда Стюрбьёрн взял цепь в руки, то сказал, что это воистину работа Велунда кузнеца, но что ему кажется, в сокровищницах его дяди найдутся вещи не хуже, а Свейн заметил, когда цепь передали ему, что это сокровище из таких, за какие любой воин не пожалеет крови, а конунгова дочь — своего девства.

Потом Торкель Высокий осмотрел цепь, тоже похвалил ее и подал через стол Орму. Тут Сигтрюгг рванулся вперед, чтобы схватить цепь, но Орм оказался проворнее и успел первым.

— Ты-то что цапаешь? — сказал он Сигтрюггу. — Я что-то не слыхал, чтобы ты был конунгом или ярлом, а прочим ее незачем трогать.

— Я хочу драться с тобой за эту вещицу, — сказал Сигтрюгг.

— Может, ты и хочешь, — сказал Орм, — ибо мне ты кажешься человеком жадным и безрассудным. Но мой совет тебе — убрать прочь руки и оставить разумных людей в покое.

— Ты боишься со мною драться, — крикнул Сигтрюгг, — но драться будешь, или давай цепь, потому что у меня с тобой старые счеты и цепь я требую в возмещение.

— Видно, пиво тебе не в прок и затуманило ум, если ты говоришь такое; я никогда тебя прежде не видел, и не может у нас быть никаких старых счетов. А теперь, — продолжил он, уже теряя терпение, — умнее всего для тебя сидеть тихо и помалкивать, пока я не попросил у конунга Харальда разрешения съездить тебе по носу. Я человек мирный и не имею большой охоты браться за такое рыло, но сдается мне, ты вынудишь проучить тебя и самого терпеливого!

Сигтрюгг был могучим бойцом, которого боялись из-за его силы и буйного нрава, и не привык к таким речам. Он вскочил со скамьи, заревев, как тур, и выкрикивая ругательства, но еще мощнее прозвучал голос короля Харальда, когда он гневно приказал замолчать и спросил, из-за чего такой шум.

— Этот человек, конунг, — сказал Орм, — лишился рассудка от твоего доброго пива и от собственной жадности; потому что он кричит из-за моей цепи и говорит, будто у нас с ним счеты, хотя я его никогда прежде не видел.

Король Харальд посетовал, что от людей конунга Свейна всегда одно беспокойство, и спросил Сигтрюгга строго, отчего тот не желает держать себя в руках, хотя слышал о том, что в зале провозглашен, Христов и конунгов мир.

— Конунг, — сказал Сигтрюгг, — я расскажу все как есть, и ты сам признаешь, что я в своем праве. Семь лет назад я понес ущерб, и теперь узнаю, что эти двое из числа тех, кто мне его нанес. В то лето мы возвращались домой с юга на четырех кораблях, Борк с Вена, Палли Серебро, Фаравид Свенссон и я; и мы встретили три корабля, вышедшие навстречу, и из рассказа этого Токе я понимаю, чьи это были корабли. На моем судне был раб из Испании, черноволосый и желтый лицом, и пока мы переговаривались, он прыгнул за борт и утащил с собой моего свояка Оскеля, хорошего человека, и никто из; нас не видел больше ни того, ни другого. А вот теперь мы все услышали, что этого самого раба подняли к ним на корабль и он оказался иудеем Саламаном и принес большую пользу. Оба человека, сидящие тут, Орм и Токе, были теми, кто вытащил его из воды; это мы слышали из уст одного из них. За такого раба я мог бы получить немалую прибыль, а этот Орм стал теперь хёвдингом у людей с корабля Крока, и потому будет разумно, если он заплатит за мой убыток. Поэтому я требую теперь у тебя, Орм, твою цепь как возмещение за раба и за моего свояка, каковую ты либо отдашь мне по доброй воле, либо встретишься со мной в поединке тут же во дворе, на утоптанной земле, со щитом и мечом и теперь же. Убить тебя мне придется, после того как ты высказался насчет моего носа, ибо никто из сказавших мне, Сигтрюггу сыну Стиганда, кормщику короля Свейна, такие обидные слова, не прожил после этого и дня.

— Две вещи внушают мне надежду, когда я тебя слушаю, — сказал Орм. — Первая — это то, что цепь у меня и со мною останется, кто бы ни прыгал с твоего корабля семь лет назад. А вторая — это что у нас с Синим Языком тоже есть что сказать насчет того, кто из нас двоих проживет дольше. Но прежде мы должны выслушать, что скажет на это король Харальд.

Все в зале были рады, что дело идет к стычке, ибо можно было рассчитывать, что бой между такими людьми, как Орм и Сигтрюгг, окажется стоящим зрелищем. И Свейн, и Стюрбьёрн сочли, что это будет хорошей переменой после пира, но король Харальд сидел в раздумье, поглаживая бороду, и, казалось, сомневался.

— В таком деле трудно рассудить справедливо; и мне не кажется несомненным, чтобы у Сигтрюгга было право требовать у Орма возмещения за ущерб, причиненный ему помимо воли. Но ясно, что всякий, кто потерял раба и свояка, захочет за это виру. А поскольку обмен оскорблениями уже случился, то бой между этими двумя все равно произойдет, едва они скроются с моих глаз, и такая цепь, как у Орма, должно быть, вызвала уже немало убийств, а вызовет еще больше. Поэтому будет не хуже, если они сойдутся в поединке тут же, на потеху всем нам, а ты, Халльбьёрн, пойди проследи, чтобы площадку для боя утрамбовали и очертили там, где земля поровнее во дворе. И зажгите костры и факелы, и скажешь, когда все будет готово.

— Государь мой конунг, — сказал Орм огорченно, — я не согласен на такой поединок.

Все посмотрели на него, и Сигтрюгг и многие из людей короля Свейна засмеялись. Король Харальд покачал головой:

— Если ты боишься драться, я не вижу иного выхода, кроме как отдать цепь ему, как бы она ни была нужна тебе самому. На словах, ты, я слышал, был похрабрее.

— Дело не в поединке, — сказал Орм, — а в холоде. У меня всегда было слабое горло, и мороз для меня хуже всего, и нет для меня ничего опаснее, как после пива и тепла выйти на ночную стужу, особенно теперь, после того как я пожил в странах Юга и отвык от суровых зим. И мне кажется не слишком разумным, чтобы из-за этого Сигтрюгга мне потом всю зиму кашлять, потому что к этому я расположен, моя мать часто говорила мне, что кашель — это моя смерть, если я не буду беречься. Если мне будет позволено дать совет, то было бы лучше, чтобы бились мы тут, в зале, перед твоим столом, где места довольно. И сам ты сможешь видеть бой безо всяких затруднений.

Многие засмеялись над страхом Орма, но Сигтрюгг больше не смеялся, а выкрикнул, что уж позаботится, чтобы Орму не пришлось больше бояться кашля. Но Орм не обратил на него внимания, а сидел, повернувшись к королю Харальду и ожидая его решения. Конунг сказал:

— Худо, что молодежь пошла изнеженная и не чета прежней. Сыновья Лодброка не думали ни о горле, ни о погоде, как и я сам молодые годы, а среди молодых я уже не знаю никого, кроме Стюрбьёрна, кто был бы нашей породы. Но понятно, что мне в мои лета удобнее будет видеть бой оттуда, где я сижу. И хорошо, что епископ лежит в постели, потому что он бы восстал против этого. А я думаю, что мир, провозглашенный в этом зале, не нарушится тем, что делается по моему собственному позволению, и я не считаю, что Христос будет против поединка, если все делается по закону и обычаю. Посему да будет так, что Орм и Сигтрюгг сойдутся здесь, на свободном месте перед моим столом, со щитом и мечом, при шлемах и в броне и никто да не окажет им никакой иной помощи, кроме как при облачении в доспехи. И ежели один окажется убит, то так тому и быть, а если один из вас не сможет более стоять на ногах, отбросит меч или спрячется под стол, да не будет ему более нанесено ударов, но бой в таком случае считается проигранным, и цепь также. Я же и Стюрбьёрн и Халльбьёрн стремянный сами станем следить, чтобы все шло как положено.

Тут пошли принести доспехи Орму и Сигтрюггу, и в зале сделался большой шум, и многие кричали друг на друга. Люди короля Харальда находили лучшим из двоих Орма, а люди короля Свейна расхваливали Сигтрюгга и говорили, что он уже уложил девятерых в поединке, не получив сам при этом ни единой раны, которую пришлось бы перевязывать. Среди самых разговорчивых был Дюре, он спросил Орма, не боится ли он кашлять в могиле, а потом повернулся к брату и попросил того удовольствоваться цепью Орма и отдать ему, Дюре, Ормов меч.

Токе сидел мрачный, с тех пор как ему перебили рассказ, бормотал себе под нос и пил, но когда услышал слова Дюре, оживился. Он воткнул свой нож в стол перед Дюре, так что лезвие глубоко вошло в дерево, и швырнул рядом свой меч, не вынимая из ножен, потом перегнулся через стол, проворно, так что Дюре не успел уклониться, схватил его за уши и бороду, ткнул лицом в меч и сказал:

— Вот это оружие не хуже, чем у Орма, но попробуй добыть его сам, а не выклянчивай у других!

Дюре был сильный человек, и крепко вцепился Токе в запястье, но от этого сделалось больнее его ушам и бороде, он застонал, но освободиться не смог.

— Сейчас я разговариваю с тобой по всем правилам приличия, — сказал Токе, — ибо не хочу нарушать королевский мир в этом зале. Но я не выпущу тебя, покуда ты не дашь мне обещания драться со мной, ибо мой Красный Клюв не любит сидеть без дела, когда его братца нет рядом.

— Отпусти меня, — с трудом выговорил Дюре, — и я убью тебя, как только до тебя доберусь.

— Ты обещал мне это, — сказал Токе и отпустил его, сдув с ладоней часть его бороды.

Уши у Дюре были красные, но сам он был бел от ярости и, казалось, поначалу лишился дара речи, но потом поднялся и сказал:

— Это я сделаю с тобой теперь же, и так будет лучше, поскольку мы оба получим с братом по испанскому мечу. Так что пойдем справим нужду и не забудем прихватить мечи.

— Это верно, — сказал Токе, — ибо между нами не надо было церемоний. И за это я благодарен тебе на всю твою жизнь, а сколько времени она займет, это мы поглядим.

Они обошли стол, каждый со своей стороны, потом плечом к плечу прошли через проход позади одного из столов, стоящих поперек зала, и вывалились в одну из дверей в торцовой стене. Король Свейн глядел им вслед улыбаясь, ему нравилось, что его люди все время на виду и что слава о них все больше, и что все их боятся.

Теперь Орм и Сигтрюгг облачались для боя; место, где им предстояло схватиться, подметалось, чтобы воины не поскользнулись на соломе или на кости, брошенной собакам короля Харальда. Люди по обоим концам зала подались вперед, чтобы лучше видеть, и сгрудились на лавках и боковых столах по обе стороны открытого пространства, позади стола короля Харальда и у стены с четвертой стороны. Король Харальд был теперь в отличном настроении и горел желанием поглядеть на поединок, а когда, оглянувшись, увидел, как двое из его женщин чуть приоткрыли дверь и с любопытством смотрят в щелочку, то распорядился, чтобы все женщины пришли посмотреть, ибо трудно, как ему кажется, отказать им в подобном удовольствии. Он приготовил им места на почетной скамье возле себя и на освободившемся месте епископа, а двух самых красивых дочерей посадил по бокам Стюрбьёрна, и те не жаловались на тесноту; они шаловливо рассмеялись, когда он предложил им пива, и отважно выпили. Для женщин, которым не хватало места на почетной скамье, поставили лавку позади стола, чтобы не загораживать вид с конунгова места.

Халлбьёрн стремянный протрубил в рог и попросил тишины и объявил, чтобы все держались тихо и никто чтобы не выкрикивал советов сражающимся и не швырял никаких вещей под ноги дерущимся.

Оба были уже готовы и ступили на площадку друг напротив друга; и когда все увидели, что Орм держит меч в левой руке, послышался ропот, ибо бой между правшой и левшой тяжел для обоих, поскольку удар приходится на ту сторону, которая хуже защищена; щитом.

Было видно, что оба — бойцы, с какими не всякий бы захотел сойтись в сражении по доброй воле, и ни один из них не выказал страха по поводу развязки поединка. Орм был на полголовы выше Сигтрюгга и более длиннорукий, Сигтрюгг же был плотнее сложен и на вид казался сильнее. Они держали шиты прямо перед грудью и достаточно высоко, чтобы успеть прикрыть шею, и не спускали глаз с меча врага, чтобы быть готовым к каждому удару. Едва они приблизились друг к другу, как Орм ударил Сигтрюгга по ногам, но тот проворно отскочил и ответил мощным ударом, который пришелся по шлему. Тут оба стали осторожнее и принимали все удары на щит; и король Харальд объяснил своим женщинам, что это хорошо и что воины, видно, опытные, потому что не горячатся и не раскрываются и тем самым растягивают удовольствие зрителей.

— И трудно сказать, даже тому, кто видывал многое, кто из них победит, — сказал он. — Но рыжий кажется мне самым уверенным в себе из всех, кого я видел, хоть он и боится простуды, и может статься, у Свейна сделается через это на одного кормщика меньше.

Король Свейн, который вместе с обоими ярлами сидел на своем конце стола, чтобы видеть бой, презрительно улыбнулся и сказал, что никому из знающих Сигтрюгга не стоит огорчаться на его счет.

— И хотя мои люди не избегают поединков, — добавил он, — я не часто их теряю, разве что когда они подерутся между собой.

Тут вошел Токе. Он хромал и, казалось, бормотал стихи себе под нос; когда он шагнул на свое место, стало видно, что из бедра у него течет кровь.

— Что с Дюре? — спросил Сигурд Буессон.

— Времени ушло много, — ответил Токе, — но теперь он свою нужду справил.

Все взгляды обратились к бою, с которым Сигтрюгг, казалось, решил быстро покончить. Он яростно напал, метясь Орму в ноги и в голову и в пальцы руки на рукояти меча. Орм оборонялся хорошо, но сам, похоже, не очень преуспел и было заметно, что ему трудно справиться со щитом Сигтрюгга. Щит был больше его собственного, из плотного дерева, обитый толстой кожей, и лишь на вершине в середине было из железа; он был опасен тем, что меч застревал у него в венце и мог сломаться или вырваться из руки. Ормов щит был целиком из железа и с острым навершьем.

Сигтрюгг ухмыльнулся и спросил Орма, тепло ли ему теперь. По щеке у Орма текла кровь после первого удара по шлему, и он получил укол в ногу и царапину на руку; Сигтрюгг был покуда невредим. Орм ничего не ответил, но нагнувшись отступал шаг за шагом вдоль одного из поперечных столов. Сигтрюгг присел за своим щитом и на корточках наступал все яростнее, и большинству казалось, что победа уже близка.

Внезапно Орм ринулся вперед и, отбив удар Сигтрюгга мечом, со всей силы притиснул свой щит к его, так что заостренное навершие прошло сквозь кожу в дерево и там застряло. Он так сильно дернул щиты вниз, что обе рукояти переломились и бойцы попадали на спину; мечи у них были теперь свободны, и оба ударили одновременно. Меч Сигтрюгга скользнул вбок, пробил кольчугу Орма и нанес ему глубокую рану, но удар Орма пришелся тому прямо по шее, и крик огласил зал, когда голова отлетела прочь и, отскочив от края стола., упала в бочку с пивом у его торца.

Орм пошатнулся и оперся на стол; он вытер лезвие о колено, убрал меч в ножны и посмотрел на лежащее у его ног обезглавленное тело.

Вот теперь видишь, — сказал он, — кому по праву принадлежит цепь.

Поиск по сайту: