АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

Злопамятный верблюд и ишак под одеялом

Читайте также:
  1. Верблюд
  2. Музыку включать верблюдам.

 

Наша жизнь в Джебеле вне полетов не отличалась большим разнообразием и остротой впечатлений, хотя и тут случились запоминающиеся истории.

На аэродроме жила верблюдица, с легкой руки пилотов получившая кличку «Варька». Варька была вполне миролюбивой животиной, и всю свою жизнь посвящала пожиранию близлежащих верблюжьих колючек и газет. Была она абсолютно домашней и не обращала никакого внимания на окружающих. И вот однажды злодей Павлишин, пользуясь этим ее полным доверием, решил пошутить: загасил на ее шкуре сигарету. Придавив «бычек» к её верблюжьей ляжке, Серега с интересом ждал реакции на свой садистский поступок. Кося лиловым глазом на своего обидчика, верблюдица некоторое время продолжала спокойно заниматься своим делом. Павлишин уже начал было сомневаться, способно ли чувствовать что‑нибудь это непарнокопытное, как бедняга с диким рёвом сорвалась и помчалась в чистое поле, а вернее сказать, в чистую пустыню. Довольный Сергей заржал от умиления.

На следующий день мы играли в футбол, вблизи, как обычно мирно паслась Варька. В какой‑то момент Павлик полез под колючую проволоку за закатившимся мячом. Когда он за ним нагнулся, сзади появилась его недавняя «подружка» и с размаху дала шутнику смачный пинок. Павлик летел метров пять. Поднялся, побежал, верблюдица за ним. Шустро влетев в первую попавшуюся дверь, он успешно скрылся от преследовавшей его животины.

С того времени начался для Сереги самый настоящий кошмар. Злопамятная «ладья пустыни» прямо‑таки жить без него не могла и поджидала его буквально везде: у дверей казармы и столовой, на переходах к автобусу и обратно. Серый мелкими перебежками, прячась за спинами товарищей, пробирался к местам нашего пребывания в Джебеле. А когда скрыться от нее не было никакой возможности, просил нас отогнать «обожающую» его скотину. Я сам лично несколько раз отгонял это прекрасное животное обыкновенной веткой местного саксаула. Странно, но верблюдица на это реагировала абсолютно адекватно, уходила гордой и неторопливой походкой высоко задрав голову.

Как‑то в наш военный городок, возможно формально закрытый, а на самом деле открытый и ни чем не огороженный пришел явно чем‑то огорченный таджик. На ломанном русском языке он рассказал. Что у них большая беда, и нужна помощь. ОФ быстро собрал добровольцев, и мы поехали в армейском грузовике к месту указанному таджиком. Оказывается, верблюд провалился в глубокую яму, и вытащить его своими силами не представлялось никакой возможности. Гришин, трезвым не затуманенным алкоголем взглядом оценил обстановку и тоном человека, который всю жизнь только и занимался спасанием животин, принял решение:

– Так, без подъемного крана здесь не обойтись. Всем оставаться на месте, я поехал за подъемным краном.

Через час ОФ вернулся вместе с подъемным краном, за рулем которого сидел наш инженер эскадрильи. Не знаю, откуда они его откопали, но армия в те времена не бедствовала и техники, даже на полевых аэродромах было более, чем предостаточно. Инженер эскадрильи, привыкший выполнять задачи любой сложности, дал команду развернуть купол тормозного парашюта. Два юрких туркмена, спустившись в яму, ловко подвели под брюхо несчастного животного купол парашюта, инженер закрепил фалы за крюк подъемной стрелы, и через мгновение верблюд гордой походкой удалялся к местам своего постоянного обитания. Благодарности счастливых туркменов казалось бы, не было предела, но он нежданно – негаданно, появился в виде ящика водки. В глазах ОФ, по‑моему, было счастья больше чем у всех туркменов причастных к спасенному верблюду. По‑видимому, его незаурядный мозг уже подсчитывал, это ж столько можно пить? И вечер закончился очередной пирушкой, половина которой была посвящена благородной теме спасения верблюда. Начиная наше пиршество, ОФ, пока еще в состоянии говорить, произнес красивую речь о том, какое благородное дело мы сегодня сделали. Что верблюд для туркменов – это все, и что стоит он ни много, не мало, а минимум три тысячи рублей, а это больше половины «жигуленка». И что если бы мы его не спасли, то пустили бы они его на мясо.

Кстати, в летной столовой нас частенько кормили верблюжатиной, и честно говоря, она мне не очень нравилась, своим пресновато слащавым вкусом.

В один из скучных вечеров мы с Колпачком решили скоротать время в компании красавиц нашего пищеблока. Славик был очень неравнодушен к женскому полу, да и я большим равнодушием не отличался. Но ему, как истинному ловеласу, сам процесс обольщения прекрасной половины человечества представлял истинное удовольствие. Мне же мешали врожденные застенчивость и робость. Красивых женщин я мысленно обожествлял и не то, что заговорить – смотреть в их сторону не решался. Помогали более уверенный сотоварищ и вино. Взяв пару бутылок, мы с Колпачком без приглашения ввалились в варочный цех летной столовой. Отлично понимая цель нашего прихода и для приличия, пригубив вина, женщины продолжали заниматься своими делами, а мы пытались их развлечь своим трепом. Никто нас не гнал, но особо и не жаловал. Любовь к летчикам здесь жила со времен Великой Отечественной войны на генетическом уровне, им прощались все мелкие шалости.

Около часу ночи прибежал один из наших однокашников и сказал, что нас вызывает начальник лагерного сбора подполковник Сорель. Сочтя это за неуместную шутку и послав лейтенанта подальше, мы продолжали охмурять наших ненаглядных кормилиц. Через полчаса прибежал тот же лейтенант и снова повторил приказ Сореля. К тому времени у нас появилась надежда на более близкие контакты, и лейтенант опять ушел один. Наконец, спустя еще полчаса на кухню явился начальник штаба эскадрильи Вася Чекуров. Был он заметно навеселе, но как можно строже потребовал убыть в казарму, грозя всевозможными карами со стороны начальника лагерного сбора.

Проклиная армейские порядки, мы поплелись за ним. Я шел в предчувствии какого‑то подвоха. Это ощущение усилилось, когда я увидел, что практически все летчики столпились возле нашей комнаты. Сорель, распушив усы, с нарочито хмурым видом спросил, почему нас так долго вызывали, и жестом приказал войти в комнату. Я открыл дверь и в полумраке увидел Женю Романко, который почему‑то тут же стал кричать:

– У него пистолет! Заберите у него пистолет! Он всех нас перестреляет!

Оружие действительно было у меня при себе, в кармане‑кобуре летной куртки. В те времена офицерам доверяли больше, чем в нынешнее время.

– Странно, что же такое надо сотворить, чтобы я всех перестрелял? – промелькнуло в голове. И тут я увидел, что все кровати пустые. Все, кроме моей: на моей постели возвышалась какая‑то груда, накрытая армейским одеялом. В комнату следом за нами ввалились все бодрствующие летчики во главе с Сорелем. Я подошел к кровати и сдернул с нее одеяло. Взору открылась потрясающаяся картина: на моих простынях дрых осел. Кто‑то даже подложил ему копыта под голову, и мирное животное, сладко посапывая, смотрело свои ослиные сны. Не побеспокоил его и восторженный гогот столпившихся вокруг мужиков.

Стрелять и возмущаться, у меня и в мыслях не было, но и оставлять все как есть не хотелось. Ни к кому конкретно не обращаясь, я спросил:

– И кому я обязан таким приятным сюрпризом?

Сорель почему‑то ответил вопросом на вопрос:

– Это ваших рук дело?

– Что, себе в постель осла положить?

– Вы отлично понимаете, о чем я говорю!..

Под общий хохот наш диалог продолжался несколько минут. Наконец, Сорель понял, что я тут не при чем, дал команду заменить мне постель и удалился. Народ между тем не спешил расходиться. Несколько минут ушло у нас на то, чтобы разбудить ишака. Но и проснувшись, всем своим видом и поведением он давал понять, что не собирается покидать нагретое ложе, и недовольно отбрыкивался всеми четырьмя копытами. Голова с длинными ушами утопала в мягкой офицерской подушке. Согнать осла с кровати помогло только применение грубой физической силы. Но и уходить из комнаты он никак не желал. Летчики тащили его за привязь и за уши, толкали в зад, пинали в бока, а он реагировал на это с истинно ослиным упрямством.

Кое‑как выпроводив его на улицу, толпа еще долго и громко обсуждала событие. Разбуженный шумом, вышел представитель политотдела дивизии майор Похмелкин. Был он полной противоположностью своей фамилии – вел и всячески пропагандировал трезвый образ жизни. Нередко, возмущаясь нашими пьяными выходками, он с пафосом произносил:

– И это люди, которых я боготворил! В жизни не мог подумать, что летчики могут быть такими. Как можно доверять вам ключи от неба Родины!

Обратившись к командиру эскадрильи, безуспешно пытающемуся сдвинуть осла с места, Похмелкин призвал к его совести:

– Николай Николаевич! Какой пример вы подаете молодым офицерам? Ведь вы же коммунист!

Майор Третьяков отреагировал очень быстро и очень прямо, послав его на три буквы, добавив при этом все, что он думает о политработниках. Ойкнув и ахнув, пообещав, что он доведет дело до партийной комиссии дивизии, трезвенник Похмелкин убежал к себе.

Немного позже я узнал, как ишак оказался в моей постели.

В тот вечер «старики» «квасили» без молодежи, а молодые пилоты разбрелись кто куда. Мы с Колпачком, понятно, были на пищеблоке, остальные непонятно где. Мой друган, Шура Швырев, человек неиссякаемой фантазии и энергии, изнывая от безделья, решил развлекать себя самостоятельно. Найдя вблизи привязанного к столбу осла, он затащил его в подъезд к «старикам», и долго ждал их реакции. Но из подъезда никто не выходил. Тогда он загнал бедную скотину на второй этаж и привязал к двери комнаты, где вовсю пировали наши руководители. И опять ожидания ни к чему не привели. Тогда Шура стал кричать под дверью, подражая ослиному реву. Но и на это никто не обращал внимания. Швырев начал барабанить в двери. Когда послышались чьи‑то шаги, он предусмотрительно скатился вниз и стал следить за развитием событий. Нетвердой походкой вышел самый младший по должности Вася Чекуров. На окрик Сореля: «Кого там черт принес?» – Вася невозмутимо ответил:

– Кажется, к нам ослик пришел.

Бросив пить, все высыпали проверить, в своем ли уме начальник штаба эскадрильи. За дверью действительно стоял осел, успевший к тому времени изрядно кругом нагадить. Возмущению «стариков» не было предела: чьих рук дело?! Они быстренько догадались, что это проделки молодежи второго года обучения, то есть нашей братии. Предусмотрительный Шура, почувствовав скорую расправу, прибежал в нашу ночлежку и, как был во всем, забрался под одеяло. Прибывшая «оперативная группа» обнаружила его мирно посапывающим. Шура с недовольным видом, некстати, разбуженного человека спросил:

– Что случилось? Чего спать не даете?

– Где остальные? Немедленно всех собрать! – последовал строгий приказ.

После сбора всех начали пытать, чьих это рук дело. Все, конечно, отпирались, особенно правдоподобно это получалось у Швырева, тем более что он ведь спал, а это алиби. Ага, а двоих‑то не хватает? Справедливо решив, что Колпачка интересуют только бабы, сосредоточили все подозрения на мне. Жажда отмщения и наказания стала уходить на второй план, и кто‑то предложил положить животное ко мне в постель, тем и наказав за наглый проступок. Идея всем понравилась, в том числе и Сорелю. Уложив ишака в мою кровать, стали ждать нашего возвращения. Сгорающий от нетерпения провокатор Швырев ненавязчиво подсказал, где мы находимся. Ну, а остальное развивалось по уже описанному сценарию.

На Шуру, несмотря на все его проделки, никто всерьез не обижался. Был он старше нас на два года, в училище пришел из армии. Прибыв в полк, всем нам объявил, что он переросток и вне очереди пойдет на должность начальника штаба эскадрильи, дабы ему не переходили дорогу и чтобы он успел поступить в академию. Должность была некомандной и большим спросом не пользовалась, поэтому в карьеризме Швырева никто не упрекал. Был он всегда в благодушно‑легкомысленном настроении. Его приколы и шутки порой были обидны, но всегда изобретательны и неожиданны.

В один из пятничных или субботних вечеров после изрядного пития пошел он вместе с Иваном Шлапаковым прогуляться по пустыне. Шура не упустил возможности поиздеваться над простодушным и немного наивным тугодумом Иваном. Гуляя под черным южным небом, Шура, уйдя вперед, остановился и со среднеазиатским акцентом строго произнес:

– Стой! Чья идет? Моя стрелять будет!

Иван сначала ничего не понял, а затем, когда до него дошел смысл сказанного, заикаясь, начал объяснять, что он свой. Дело в том, что караульную службу в Советской Армии несли в основном выходцы из Средней Азии, которые предпочитали сначала стрелять, а потом вникать в объяснения. Заветной мечтой каждого такого солдата было убить, или хотя бы задержать нарушителя и в качестве поощрения съездить в отпуск на малую родину. И нажать на спусковой курок автомата Калашникова было для него не сложнее, чем зарезать барана. Для нарушителя же единственным спасением было беспрекословно выполнять команды такого часового. Иван, забыв, с кем он имеет дело, начал объяснять, что он пьяный летчик, гулял с другом по пустыне и, видимо, немного заблудился… Швырев, все в той же роли, резко оборвал его пространные объяснения грубым окриком:

– Стой! Моя твоя не понимает! – И, не давая ему опомниться, добавил:

– Твоя ложиться будет! А то моя стрелять будет!

Для пущей убедительности он достал пистолет, перещелкнул затвор и выстрелил вверх. Проблем с патронами в те времена не было, и мы частенько упражнялись в стрельбе по банкам и бутылкам.

Инстинкт самосохранения заставил Шлапачка упасть лицом вниз на песок неприветливой туркменской пустыни. Лежа, он все еще повторял:

– Мы пьяные летчики! Мы заблудились! Не стреляй! Вызови разводящего!

Любитель розыгрышей сымитировал вызов разводящего, очень похоже подражая звонку или зуммеру, а затем доложил:

– Разводящая? Начальника караула? Моя часовой Саидов, на пост задержала пьяная летчика! – Сделав паузу, как бы выслушивая указания начальника, Шура вдохновенно продолжал:

– Летчик земля лежит, очень пьяная, как русский свинья… Моя понял, разводящий жди, летчика лежат! Поняла, чурка черножопый! Служу Саветская Саюз!

Ночная январская прохлада даже в Туркмении действует отрезвляюще, и вскоре Иван стал приходить в себя. Сомнения зародились в его задурманенной башке. Почувствовав подвох, он стал прощупывать часового:

– Шура, это ты что ли?

– Лежать, пьяная летчика! Моя стрелять будет!

– Шура, ведь я тебе голову откручу!

– Моя стрелять будет! – для верности Шура выстрелил еще раз вверх.

– Шура, это ты? Сознайся! Я все прощу!..

Понимая, что развязка неизбежна и что если Иван его догонит, то расправы не миновать, Шура постепенно начал отходить и, удалившись на безопасное расстояние, с радостным гиком бросился прочь. Протрезвевший Ваня с криком «Убью скотина!» бросился за ним. Шуре удалось спастись бегством. В общежитии, где они наконец‑то встретились и где нельзя было учинить скорый суд, запыхавшийся Иван прошипел своему недавнему мучителю:

– Шура, если хоть одна душа узнает об этом, клянусь своей матерью, что убью тебя.

Швырев клятвенно заверил, что будет нем, как могила. Но как нельзя утаить шила в мешке, так нельзя заткнуть рот Шуре. Уже на следующий день история передавалась из уст в уста.

 

«Дурак, дурак, а полковник!»

 

В один из дней прибыл к нам на аэродром легендарный летчик Бакинского округа ПВО, старший инспектор‑летчик нашей дивизии подполковник Михаил Андреевич Переверзев. Он прославился как ас, которому по силам любые полетные задания независимо от их сложности и от погодных условий. Однако самым примечательным в его биографии был тянувшийся за ним по жизни шлейф всевозможных скандальных приключений, связанных с обильным употреблением спиртного. Не обошлось без приключений и розыгрышей и на этот раз.

Пропьянствовав всю ночь в компании «стариков», Михаил Андреевич под утро забылся тревожным сном, буквально упав лицом в салат. Зная его привычку спрашивать на следующий день, не натворил ли он чего лишнего, кто‑то из молодых офицеров предложил намазать его стопы сажей и «пройтись» ими по вертикальному периметру комнаты, включая стены и потолок. Идея понравилась, и ее быстро воплотили в жизнь. Проснувшись с больной головой, инспектор, как обычно, начал расспрашивать, не начудил ли он накануне.

– Да нет, ничего страшного, за исключением того, что бегали по потолку, – вполне серьезно объяснили ему вчерашние собутыльники. Не веря своим ушам, Михаил Андреевич воочию убедился, что следы на стенах и потолке полностью совпадают с его измазанными сажей стопами. Как он ни допытывался о подробностях своих ночных «похождений», никто не рассказал ему правду.

– Что ли с пьянкой кончать?.. – жалобно и обреченно произнес легенда авиации.

Еще Переверзев отличался способностью перефразировать пословицы и поговорки. В то время, когда Николай Фоменко еще пешком под стол ходил, из уст нашего подполковника, как из рога изобилия, сыпались прибаутки:

– Без рубашки ближе к телу.

– Тело мастера боится.

– Сделал дело – вытри тело.

– Взялся за грудь – говори что‑нибудь.

– В темноте, да не в обиде.

– И на старуху бывает порнуха.

– На безрыбье и сам раком станешь.

– Однажды лебедь раком щуку.

– Сколько волка ни корми, а у ишака длиннее.

– Волков бояться – в лес не водить.

– Зубов бояться – в рот не давать.

Он кого угодно мог взять измором, бесконечно долго рассказывая всевозможные истории, вплетая в них присказки и переделанные поговорки. Интересно было слушать в первый раз, в последующие Михаил Андреевич повторялся. Мне рассказывали, как инструктировал персонал начальник госпиталя, куда должен был приехать Михаил Андреевич для прохождения ВЛК:

– Так, завтра приезжает Переверзев. Чтобы через три дня и духу его здесь не было!

Обычно стационарно ВЛК проходят минимум за десять дней. Переверзев был исключением из правил.

Многие, зная, каково это – оказаться в цепких руках Михаила Андреевича, старались держаться от него подальше, особенно в застолье. Обычно он на это не обижался, зато увидев новое лицо в компании, подсаживался к своей жертве и весь вечер ее истязал.

Однажды, гуляя в ресторане города Красноводска и испытывая денежные затруднения, он подсел к официанту‑азербайджанцу и предложил ему сделку – свозить на истребителе в соседний Иран. В те времена в Советском Союзе насчитывалось полтора миллиона азербайджанцев, а в Иране – пять.

– Мамед, наверняка там у тебя есть родственники! – окончательно убедил он своего будущего партнера. Получив согласие, а вместе с ним и сто рублей в качестве аванса за будущую работу, Переверзев спокойно провел остаток вечера в компании друзей.

Мамед оказался не так прост каким казался и, возможно, был тайным осведомителем наших спецслужб. Через какое‑то время Мишу вызвали в компетентные органы для дачи объяснений. Уже через пару часов начальник, проводящий следственные действия, с криком:

– Уберите от меня этого идиота подальше! Чтобы я его больше не видел! – выгнал его из своего мрачного учреждения. На дворе был далеко не тридцать седьмой год, и Михаил Андреевич спокойно продолжал летать, в том числе и вдоль границ суверенного Ирана. Даже КГБ не могло прийти в голову, чтобы такой человек мог предать Родину, почти как у Высоцкого «Мол кроме водки ничего, проверенный, наш товарищ!».

Впоследствии, когда Михаил Андреевич получил вполне заслуженное им звание полковника, войска ПВО облетела фраза, сказанная им о самом себе:

– Дурак, дурак, а полковник!

 

 

Есть второй класс!

 

Мое звено

 

В Джебеле мы пробыли около трех недель. Я успешно сдал на квалификацию военного летчика третьего класса. Венцом успешной сдачи стала посадка на аэродром Небит‑Даг, где проходили службу мои однокашники. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что все они уже военные летчики второго класса. Их полк попал под эксперимент по подготовке летного состава, проводимый в авиации ПВО. Традиционно предварительная подготовка проходила в две летные смены, у них она была пятнадцать календарных дней. Летали всю неделю, иногда прихватывая выходные дни. И когда в обычном полку годовой налет в сто часов для рядового летчика считался счастьем, то в Небит‑Даге триста часов было нормой. Искренне позавидовав однокашникам, я благополучно улетел на своем Су‑11 в Джебел, чтобы рассказать об их успехах остальным.

Пролетели джебельские деньки, и вот мы уже на борту транспортника, на пути в родную Астрахань.

Меня перевели в звено старшего лейтенанта Олега Алексеевича Рюмина, самого авторитетного из молодых пилотов полка. Был он на два года старше выпуском, но уже имел невероятно большой налет и «первый класс». Он готовился поступать в испытатели, где количество часов, проведенных в воздухе, – один из главных критериев уровня подготовки претендента. Зная об этом, Рюмин всеми правдами и неправдами стремился летать как можно больше. Он давно уже приучил командиров эскадрилий начинать планирование полетов с его фамилии.

К тому же он умудрялся подлетывать еще и «на стороне». Дело в том, что в Астрахани базировался центр боевого применения авиации ПВО. Центр обеспечивал проведение боевых стрельб не только истребительно‑авиационных частей войск ПВО и ВВС, но и армий – участников Варшавского договора. Практически каждую неделю кто‑то из «демократов» прилетал показывать свое боевое мастерство на полигоне центра. Для создания тактического фона, то есть обозначения самолетов противника, летали летчики центра. Однако их не хватало, и командование постоянно обращалось в полк с просьбой выделить подготовленные экипажи для этих целей. Наши командиры шли на это с большой неохотой, так как приходилось задействовать как летный, так и инженерно‑технический состав, ведь полеты выполнялись на самолетах полка. Рюмину удавалось ненавязчиво уговаривать и командиров, и «технарей» на сверхурочные полеты. За три с небольшим года после окончания училища он налетал почти тысячу часов, в среднем более трехсот в год. Этому налету мог бы позавидовать и американский пилот. Имея такой опыт летной работы, сконцентрированный в небольшом промежутке времени, он был одним из самых подготовленных и «влетанных» летчиков полка, а возможно, и всей авиации ПВО. Командование полка планировало его на самые сложные задания, которые он всегда выполнял с присущим ему мастерством и блеском. Высокий, худощавый, с мужественным красивым лицом, обладающий невероятной притягательной силой и каким‑то магнетизмом. Он всегда был центром любого общества, душой любой компании. Прирожденный лидер, всегда уверенный в себе, он легко и естественно решал сложные вопросы так, что ни у кого не оставалось и тени сомнения в правоте его слов или действий.

В состав звена входили Славик Колпаков, Толик Голушко и я. Мы были достаточно дружны между собой, хотя и соперничали в прохождении летной программы переучивания и отслеживали уровень подготовки друг друга.

Понимая, что успех летной подготовки целиком зависит от меня самого, я часами сидел в кабине самолета, мысленно отрабатывая те или иные элементы полета. Тренажер стал одним из основных мест моего обитания на предварительной подготовке. Все это было довольно рутинной работой, и большинство пилотов пренебрегало ею. Но я героически боролся с собственной ленью и буквально ломал себя, используя любую возможность «полетать» на земле. Вдобавок я постоянно стоял над душой у планирующих полеты командиров эскадрилий и, в конце концов «приучил» их планировать полеты нашей эскадрильи, начиная с моей фамилии.

Результат не замедлил сказаться. Я очень уверенно и быстро продвигался по программе, обходя своих однокашников. На разборе полетов меня обычно не вспоминали, а если и поднимали, то для того, чтобы поставить в пример.

 

«Встреча» в облаках едва ни оказалось последней

 

В один из январских дней я должен был впервые вылететь самостоятельно днем в сложных условиях.

На проверку полетел с командиром эскадрильи Балобановым. Высота полета для отработки захода на посадку по приборам шесть тысяч метров. Нижний край сплошной облачности был шестьсот метров, верхний – около десяти тысяч. Весь полет проходил в плотных сумрачных облаках. Надо сказать, что это не соответствовало условиям, разрешенным для первого вылета. По писаным и неписаным авиационным правилам первый самостоятельный полет должен быть за облаками, чтобы у летчика была возможность немного успокоиться после пробивания облачности. Но я безукоризненно выполнил контрольный полет, и авантюрист, в хорошем смысле, Балобанов после секундной паузы на принятие решения для приличия спросил:

– Справишься?

– Так точно! – без раздумий ответил я.

– Тогда лети! Все делай так же, как со мной! И все будет отлично! – напутствовал меня командир.

Окрыленный и воодушевленный доверием командира, иду занимать готовность в кабине самолета. Мой Су заправлен наполовину. Взлетаю на форсаже, чуть промедлил с уборкой шасси и оно при скорости более пятисот километров в час шасси не убралось, поэтому пришлось сразу же после взлета задрать угол до сорока пяти градусов. С земли это смотрелось очень эффектно. Самолет с треугольными крыльями полностью показывал свою спину, энергично уходя от земли сразу же после отрыва. Длинный, полосатый, как зебра, острый и конусообразный язык пламени форсажа гармонично дополнял величественную картину взлета. При этом морозный воздух далеко разносил грохот двигателя, превышающий предельно допустимые децибелы. Войдя с углом сорок пять градусов в облака, я отключил форсаж и «собрав стрелки в кучу», установил заданный режим полета. Надо сказать, что и в самостоятельных полетах я всегда старался выдержать режим, как говорится, по нулям, и это у меня получалось намного лучше, чем тогда, когда рядом был инструктор, хотя и с инструктором получалось неплохо. Полная раскрепощеность и прекрасное чувство абсолютной власти над самолетом придавали всем реакциям такой импульс, что иной раз казалось, будто самолет – неотъемлемая часть и продолжение моего тела.

В том полете я, стараясь оправдать доверие своего командира, четко выдерживал высоту шесть тысяч метров и приборную скорость шестьсот километров в час. Стрелки словно застыли на заданных параметрах. Полет проходил в сплошной, густой облачности. Развернувшись на привод, я доложил руководителю направление и высоту полета. Буквально через несколько секунд последовал доклад еще одного летчика, который также шел на привод на высоте шесть километров. По голосу я определил, что это Миня Отбеткин, окончивший училище годом раньше меня. Руководитель полетов Володя Прытков разрешил выходить на шести тысячах. У меня промелькнула тревожная мысль, что у нас одна высота. Но я тут же успокоил себя, решив, что РП виднее, откуда и как идет Миша. Над приводом я, каким‑то шестым чувством почувствовав неладное, бросил взгляд в закабинное пространство. Обычно летчик при пилотировании в облаках сосредотачивает все свое внимание только на приборах. Но на сей раз, какая‑то неведомая сила заставила меня посмотреть вперед, через остекление фонаря кабины. И то, что я увидел, было невероятным. Мимо меня на расстоянии «вытянутой руки» пронесся истребитель. Самолет прошел чуть выше и левее. Если учесть, что видимость в этих облаках была не более двадцати – двадцати пяти метров, а скорость сближения – тысяча восемьсот километров в час, то я его видел тысячные доли секунды. Самолет отпечатался в сетчатке моих глаз как фотоснимок. Я и испугаться толком то не успел, а может даже и не моргнул глазом… Между нами действительно были считанные метры, если не сантиметры. Несмотря на столь неприятный сюрприз, после пролета коллеги, я не впал в ступор, понял, что это и есть тот самолет, в кабине которого находится Миня. Понятно, что грубейшую ошибку допустил руководитель полетов, который дал нам выход на привод на одной высоте. И мы, оба четко выдержали заданный нам эшелон. Тем не менее, полет надо было продолжать, эмоции отошли на второй план, и я помятую меру ответственности моего командира эскадрильи приложил максимум старания, чтобы оправдать его доверие. Выполнив заход в облаках, уверенно пробил облачность, выскочив под нижнюю кромку облаков, визуально обнаружил родную взлетно‑посадочную полосу и красиво «притер» истребитель на больших посадочных углах. Попутно отслеживал по радиообмену и полет Миши, который приземлился после меня минуты через три.

На земле меня ждал очередной «Боевой листок» в честь самостоятельного вылета в сложных метеоусловиях. Пока я с удовлетворением рассматривал свидетельство своего очередного шага в летном мастерстве, ко мне с кулаками бросился Отбеткин, крича, что я его чуть не убил. Невероятно, но он тоже видел меня в облаках! Видно и его какая‑то неведомая сила заставила посмотреть через лобовое стекло. Не слушая моих объяснений, он истерично обвинял меня в непрофессионализме и раздолбайстве. Когда мне все это надоело, я его послал подальше и пошел докладывать командиру эскадрильи о результатах полета. Доложил, что полет выполнен без замечаний, за исключением инцидента, связанного с Миней. Попутно я высказал предположение, что произошло это потому, что Прытков разрешил Отбеткину выход на привод на моем эшелоне. Борис Николаевич матюгнулся в адрес руководителя назвав его недоделанным «педерастом», и пообещал разобраться на своем уровне, а на «придурка» Отбеткина велел не обращать внимания. Анализируя этот полет, я понял, что находился на волоске от гибели. За все время службы я не встретил ни одного летчика, которому «посчастливилось» бы увидеть другой самолет на встречных курсах в облаках. Косвенно и я был виноват в этом инциденте. Ведь я слышал, что руководитель дал Мишке ту же высоту, что и мне, но я постеснялся переспросить, уточнить, не на одной ли высоте мы идем друг на друга. Для себя я сделал вывод, что излишняя скромность в авиации не приветствуется. Много позже став авиационным командиром, я часто приводил в пример тот, по счастливой случайности, благополучно закончившийся полет. При этом я всегда обращался к летчикам:

– Товарищи пилоты, Вас всегда кто‑то вольно или невольно хочет убить, жизнь в Ваших руках, не идите как кролики в пасть удава!

 

Молчание не золото!

 

В один из летных дней я выполнял полет с начальником воздушно‑огневой и тактической подготовки (ВОТП) полка майором Филипповым. Майор был грузным и невероятно флегматичным человеком. Никакие события не могли нарушить его размеренную и спокойную жизнь. Полет выполнялся на самолете Су‑7у. После запуска и выруливания мы остановились перед ВПП в ожидании, когда произведет посадку другой самолет. В Астрахани были две взлетно‑посадочные полосы, параллельные друг другу. Разрешалась одновременная посадка двух самолетов на северную и южную полосы при визуальном контакте самолета, летящего сзади, с самолетом, летящим впереди. В тот момент, когда мы остановились перед полосой, к ближнему приводу подходил Як‑40, а к дальнему – Су‑11. Пилотировал истребитель заместитель командира эскадрильи Николай Ермуханов. Пройдя дальний привод, он, как и положено, доложил руководителю полетов. РП, все тот же Прытков, дал неоднозначную команду:

– Посадку разрешаю на северную заходит.

Видя все со стороны, я, конечно, понял, что разрешил он ему посадку на северную полосу, потому как на южную заходит другой борт. Как в известной присказке «Казнить нельзя помиловать», знаки препинания не были расставлены, и Ермухан был вправе понять, что ему разрешили посадку на южную, а на северную заходит другой самолет. Оба самолета при взгляде с СКП и из кабины нашей спарки проецировались под острым углом, и было очень трудно определить, есть ли между ними боковой интервал. Но я в какой‑то момент понял, что оба они заходят на одну полосу. И тут же флегматик Филиппов очень буднично и спокойно сказал мне по СПУ:

– По‑моему, заходят на одну полосу.

В тон ему я ответил:

– По‑моему, тоже.

До полосы оставалось километра два, и я был уверен, что мой инструктор передаст Ермухану команду проверить заход или уйти на второй круг. Но Филиппов молчал, молчал и руководитель полетов, я же, «сопливый» лейтенант, по неписаным авиационным законам, не имел права голоса. Скорость Яка при заходе на посадку двести километров в час, скорость «Сухого» в два раза больше. Естественно, что Ермухан очень уверенно нагонял незадачливого «гражданина». И вот, буквально за сто метров до взлетно‑посадочной полосы, самолет Ермухана, пролетев над Яком в считанных сантиметрах, очень красиво и мягко совершил посадку. Як‑40, попав в спутную струю «Сухого», некоторое время поболтался в ней, а затем очень резко и круто, на высоте каких‑то десяти метров, с креном порядка шестьдесят градусов развернулся вправо и ушел прочь от аэродрома. Занимая взлетно‑посадочной полосу, я взглядом сопровождал удаляющийся самолет, пока он не превратился в точку и не исчез из поля зрения.

На стартовом командном пункте помощником руководителя полетов был мой однокашник, он и рассказал потом, что было после того, как Ермухан выполнил свой смертельный трюк. Командир Яка с вполне справедливым воплем «Убийцы!!!» развернул самолет под девяносто градусов и полетел куда глаза глядят. «Гражданский» руководитель полетов начал его уговаривать, чтобы он возвратился, в ответ был послан грубо и далече. В конце концов, Як уговорили, и он благополучно вернулся и закончил полет. Володя Прытков за две бутылки коньяка через посредников пытался уболтать командира Яка не выносить сор из избы. За столь низкую плату был обруган так же и послан туда же. Понимая, что торг неуместен, Прытков повысил ставку сразу до пяти, и она прошла. И на сей раз ни к чему не способный руководитель вышел сухим из воды.

Немного позже анализируя этот и другие случаи, я для себя вывел три правила.

Первое. Команды должны быть всегда однозначными, не содержать двоякого смысла.

Второе. Убедись, что летчик тебя правильно понял.

Третье. Если стал свидетелем развивающейся аварийной ситуации, никогда не молчи. Имеешь ты право голоса или не имеешь, разберутся потом.

По этим правилам я жил все последующие годы, к ним приучал своих подчиненных. Возможно, поэтому не потерял ни одного летчика за десять лет командования полком.

 

«Ну, ты везунок!»

 

Заместитель командира нашей эскадрильи майор Геннадий Степанович Кадухин был одним из лучших летчиков полка. В день, когда ему стукнуло сорок два года, мы вместе летали на Су‑7у. Возможно, он решил сделать себе подарок на день рождения, а может, посчитал, что я созрел, наконец, для таких полетов, – одним словом, после выполнения мною полетного задания он взял управление на себя, и в считанные секунды с высоты пять километров мы низверглись на какие‑нибудь десять метров. Казалось, крыло нашей спарки, которая неслась над землей со скоростью семьсот километров в час и с креном семьдесят градусов, вот‑вот зацепит за гребень бархана. Безжизненная степь ожила, я четко вижу стебли прижатых к земле ветром полыни и ковыля. Косматые гнезда перекати‑поля, складки оврагов, плеши бугров мелькают, как в бешеном калейдоскопе. Вот мы проносимся над разбросанным стадом овец. Восседающий на лошади чабан‑калмык замирает на месте. Над ним Геннадий Степанович энергично перекладывает крен, и мы чертим по степи уже другим крылом. Обезумевшие от небесного грохота овцы разбегаются в разные стороны. Чабан, который служил ориентиром начала виража, вновь в поле нашего зрения. На сей раз он негодующе трясет ярлыгой. Его возмущение можно понять: одуревшие от невероятного грохота животные вряд ли в скором времени будут набирать вес. Наверняка после нашего прохода часть овец преждевременно окотились, а другая потеряла к этому способность.

После того знаменательного полета я и сам стал постепенно спускаться поближе к земле. Сначала это были полеты на высоте сто метров, затем планка понизилась до пятидесяти, в конце концов, и десять метров не стали пределом. На воздушное хулиганство у нас смотрели сквозь пальцы, не поощряя, но и не ведя с ним борьбу.

Помню, как однажды мой командир звена прилетел с зеленым от камыша «брюхом», и даже привез с собой несколько веток этого растения, которое обильно росло в дельте Волги. Не знаю, ведал ли об этом командир полка, наверняка знал, но насколько я помню, официальных разборок по этому поводу не было.

Все полеты, так или иначе, проходили над Волгой, где был настоящий простор для таких экспериментов. Уже к лету я наизусть знал все очертания и изгибы великой реки. Техника пилотирования на предельно малых высотах, которой я овладел, позволяла летать ниже верхней палубы курсирующих по Волге теплоходов. Наверное, это было здорово – смотреть с палубы на проносящийся ниже тебя самолет. Если, конечно, кто‑то успевал вовремя его заметить. Когда позволяло время, я обычно проходил вдоль палубы два раза. Во время второго прохода зрителей становилось гораздо больше. В редких случаях бывал и третий проход, и уж тогда борт корабля был просто забит народом.

Облюбовал я себе и остров на середине Волги, севернее Астрахани километров на сорок. Он располагался очень удобно относительно нашего маловысотного маршрута. После третьего поворотного пункта линия пути на аэродром пересекала этот небольшой – метров двести шириной и с полкилометра длиной – островок. Меня он привлекал еще тем, что был покрыт редкими деревцами акаций и кустарником. По вершинам деревьев очень легко было определять высоту полета, что затруднительно над водной поверхностью. Обычно, снизившись над островом до метров двадцати–пятнадцати, я продолжал полет над водой, выискивая подходящий объект – чаще теплоход. После каждого маршрутного полета или полета на перехват маловысотной цели я строил заход на этот островок. Такие полеты мне удавалось выполнять практически в каждую летную смену.

Однажды, ранним утром, полеты летом начинались очень рано, проносясь, очередной раз над своим любимым островом, я с удивлением обнаружил на нем целый палаточный городок из разноцветных палаток. Красные, зеленые, синие, желтые они компактно расположились на песчаном берегу. Жители городка мирно спали, что меня и возмутило. Прижав истребитель как можно ниже, я «врубил» форсаж и ушел боевым на повторный заход. Второй заход был более скоротечным. На высоте около десяти метров я разогнал свой «Сухарь» до тысячи километров в час. Появился и первый зритель он стоял возле палатки и ошарашено смотрел в мою сторону. Я опять включил форсаж, и чтобы самолет не разгонялся выпустил тормозные щитки – четыре больших «лопуха» в задней части фюзеляжа. Я представил себе, какой грохот стоит за моим истребителем. И опять крутой боевой разворот с восходящей бочкой, и повторный заход на остров. В третьем заходе я снизился настолько, насколько мне позволяла скудная растительность. Высота была метров пять не больше. На сей раз из палаток выскочили все обитатели острова. Девушки и парни с напряжением ждали моего появления. Наверное для многих оно было совершенно неожиданным и страшным, я успел заметить, что несколько человек упали на землю. Промчавшись очередной раз с тормозными щитками на скорости более тысячи километров, я круто взмыл вверх с углом шестьдесят градусов, убрал тормоза и выполнил, как бы прощаясь, несколько бочек подряд. На высоте я услышал голос руководителя, который настойчиво запрашивал мое место.

– Подхожу к третьему, – уверено успокоил я потерявшего меня руководителя.

Командир звена Олег Рюмин был со мной сдержан, но достаточно доброжелателен, чего нельзя было сказать о его отношении к Анатолию Голушко. Казалось, он постоянно к нему придирается по мелочам. Толик обладал красивым каллиграфическим почерком и хорошо рисовал. Его рабочая тетрадь была настоящим произведением искусства. На каждой странице был рисунок, показывающий или пространственную траекторию полета, или кабину самолета, или последовательность действий летчика на каком‑то этапе. Но командир звена постоянно находил изъяны в его подготовке и «драл» по полной программе. По жизни Толик был славный парень, по‑детски немного наивный, свято верил в мужскую дружбу, очень любил свою жену Галку, и души не чаял в маленькой дочери. И Анатолия многие любили и уважали, изредка подтрунивая над его наивностью.

Олег любил мужские посиделки и нередко проводил свободное время в компании холостяков за кружкой пива. Мы часто вели разговоры на всевозможные темы, связанные с авиацией. Я никогда не злоупотреблял почти приятельскими отношениями со своим командиром, не лез ему в душу, не задавал некорректных вопросов. Даже за столом называл его строго по имени‑отчеству. Но однажды все‑таки задал ему вопрос, который вертелся у меня на языке: почему он так относится к Анатолию? И в ответ услышал, что Голушко рано или поздно убьется. Поначалу я изумился, а потом понял: инструктор «расшифровал» профессиональную непригодность моего однокашника. Он не мог прямо сказать, чтобы тот уходил из авиации, но и сознавал, что оставаться в ней ему нельзя. А сама действительность той поры заставляла оставаться в авиации неспособных пилотов, и большая часть из них, если вовремя не уходила, то погибала. Возможно, эти противоречия постоянно мучили моего командира, и придирки были его своеобразной защитной реакцией. Может быть, так он пытался выжить моего однокашника из армии, давая ему шанс остаться в живых. Явных‑то причин для списания не было, летчик уже второй год летал самостоятельно – и это еще больше злило Рюмина.

В один из летных дней Толик Голушко, пролетая по кругу, крутил бочки. Было это над Трусово, километрах в десяти от аэродрома. Глазастый подполковник Переверзев заметил это хулиганство с земли. Проводив взглядом самолет Анатолия, который выполнил полностью круг, он подозвал командира полка:

– Спорим, сейчас подойдет к первому развороту и выполнит бочку.

– Да брось шутить, Михаил Андреевич, – недоверчиво ответил Миронов.

Оба стали наблюдать за удаляющимся самолетом. И действительно, на удалении десять километров едва видимый самолетик крутанул бочку. Миронов тут же бросился к телефону выяснять, кто посмел. Вычислить Голушко не представило большого труда, и к моменту заруливания на ЗЦ его уже ждала целая команда во главе с командиром полка. Больше всех проступку своего подопечного обрадовался Олег Рюмин, у которого появился повод отстранить его от полетов раз и навсегда.

Суровая кара не заставила себя ждать, и бедолагу не только отстранили от полетов, но и сняли со всех видов летного довольствия. На него было страшно смотреть. Обычно разговорчивый и общительный, Анатолий ходил мрачнее тучи. Оказывается бочку он крутил для своей жены, у которой был день рождения. При мне в полку он больше не летал, и Олег Рюмин после этого инцидента успокоился.

Лето 1976 года. Впервые нам, молодежи, доверили участвовать в полковых учениях. В составе полка мы совершаем маневр на аэродром Ростов‑на‑Дону. Двадцать восемь экипажей, из них девять моих однокашников, впервые должны были взлететь в Астрахани, а приземлиться на другом аэродроме. Для нас это было своего рода экзаменом после первого этапа обучения в боевом полку.

Сказывалась пора «озеленения» и вопреки всякой логике нас назначили ведущими пар и звеньев. А назначили потому, что у большинства из нас допуска в составе групп не было и наши «дикорастущие» командиры, почему‑то решили, что ведущим группы лететь гораздо проще, чем ведомым. С высоты пройденного мной опыта, это был настоящий авантюризм, но в то время я мало задумывался об этом, вернее считал, что так и должно быть.

Ведущим первого звена был Шура Швырев, а ведомыми у него – командир полка подполковник Миронов, старший штурман дивизии подполковник Савченко и заместитель командира полка подполковник Сорель, все высококлассные летчики и лидеры по жизни. Я был ведущим второй пары второго звена, следовавшего за первым на десятиминутном интервале.

На протяжении всего полета в эфире не умолкали голоса трех подполковников, которые командовали своим ведущим лейтенантом. Самое удивительное, что иногда команды противоречили друг другу. Слышится голос Миронова:

– Отверни вправо на десять градусов.

Тут же недовольно кричит Савченко:

– Ты куда вертишь вправо?

В ответ на каждый сердитый окрик Швырев пытался что‑то бурчать в свое оправдание. Было понятно, что он не знает, кого слушать.

Погода стояла безоблачная, и от первого звена на высоте одиннадцати тысяч метров остались четыре жирных инверсионных следа. За нашим звеном также тянулись пока еще тонкие нити инверсий. Я подумал: какая потрясающая будет картина на небе после пролета всего полка! При подходе к Ростову появилась дымка. Чтобы не слишком утруждать себя контролем пути по направлению, я подошел поближе к ведомому первой пары майору Филиппову. Пройдя звеном над аэродромом, ведущий дал команду «Роспуск», и мы один за другим начали разворачиваться на обратнопосадочный курс, обеспечивая себя безопасной дистанцией. Я решил «схитрить» и продолжал идти примерно в трехстах метрах за Филипповым, чтобы точно выйти в створ полосы. Но, видимо, таких хитрованов наказывает Бог. Выйдя на посадочный курс на удалении около пяти километров, я неприятно удивился, увидев прямо перед собой «задницу» самолета Филиппова. Затянув обороты на малый газ, начал уменьшать скорость. Установив ее триста шестьдесят километров вместо четырехсот пятидесяти, «подпер» ее оборотами двигателя и стал визуально строить заход на посадку. Самолет ведущего начал удаляться, но все же был достаточно близко, чтобы обеспечить меня безопасной дистанцией. На удалении четыре километра я услышал истошный крик руководителя полетов, явно обращенный ко мне:

– На оборотах! Не снижайся! На оборотах!

Дав обороты, я посмотрел на скорость и высоту. К моему ужасу, скорость была триста тридцать километров в час, высота пятьдесят метров, а вертикальная скорость снижения – пятнадцать метров в секунду. До столкновения с землей оставалось три секунды. Мозг мгновенно оценил ситуацию, а она была патовой. Снижаться было нельзя, так как рядом земля, а перевод самолета в горизонт на такой скорости был чреват сваливанием на крыло. Катапультироваться на такой высоте также было поздно. Нас успели «натаскать» на расчет в уме высоты катапультирования в зависимости от вертикальной скорости снижения. Она составляла десятикратной вертикальной скорости, то есть в данном случае сто пятьдесят метров. В считанные мгновения нашлось единственное верное решение: не дергаться и ждать, когда увеличится тяга двигателя, а вместе с ней и скорость. Я задержал ручку управления и ждал своей участи. Руководитель полетов кричал отчаянно, до хрипоты. Но я и без него осознавал катастрофичность происходящего. В полутора километрах перед ближним приводом самолет, находящийся на закритических углах атаки, начал «вспухать». Скорость триста шестьдесят километров, высота тридцать метров. Я начал плавно прибирать обороты двигателя. Скорость триста восемьдесят, высота пятьдесят, до полосы пятьсот метров. Осторожно затягиваю обороты на малый газ и приземляюсь напротив СКП на громадных углах атаки. Это была одна из красивейших моих посадок. Правда, руководителя полетов это не порадовало: он, не переставая, крыл меня матом до самого сруливания с ВПП. Хорошо, что за мной садились еще более двадцати экипажей, и он переключил свое внимание на них, и не запомнил, как я понял позже, мой позывной.

Я понимал, что «облажался» по полной программе. Если меня вычислят, временное отстранение от полетов можно будет посчитать за счастье. Прикинув, что повинную голову меч не сечет, пошел сдаваться командиру звена. Выслушав меня внимательно, Рюмин пристально посмотрел на меня и сказал только:

– Ну, ты везунок! Если не вспомнят, молчи! Не сознавайся! Я сам с тобой разберусь!

После того как все благополучно приземлились, нас собрали для разбора полетов. Приехал РП и с пеной у рта возмущенно рассказал про мой заход. Оказывается, с его слов, на удалении три километра у меня была высота всего около десяти метров. Если бы я на доли секунды позже дал обороты двигателя, догорал бы сейчас мой труп в искореженном металле Су‑11‑го. Руководитель полетов, в суматохе не запомнивший мой позывной, с жаждой мести и крови грозно вопрошал:

– Кто?

Я уже открыл, было, рот, чтобы сознаться, но Рюмин сильно дернул меня за рукав и прошипел:

– Молчи, дурак!

Я залился пунцовой краской от стыда за свое малодушие. Руководитель полетов, извергая проклятия, стал подозрительно вглядываться в лица пилотов. На секунду остановив взгляд на моей красной физиономии, перевел глаза на следующего. Кровь отхлынула от моего лица, и я облегченно вздохнул. Командир полка пообещал вычислить «негодяя» и разобраться с ним по полной программе. Не найдя виновного, нас отпустили перекурить и отдохнуть перед маневром в Астрахань. Рюмин, хлопнув меня по плечу, еще раз сказал:

– Ну, ты везунок! – И после короткой паузы добавил: – Ничего, за одного битого двух небитых дают!

В курилке Швырев самозабвенно, в красках описывал, как он «вел» троих подполковников. Закончил он свой рассказ фразой, которая впоследствии обошла полк и понравилась всем, в том числе и тем, в чей адрес была обращена: «Зае… ли три подполковника!»

 

Во главе полка

 

Как ни пугали меня ночными полетами, но и они давались мне с такой же легкостью, как дневные.

Евгений Михайлович Кравец, к тому времени ставший заместителем командира эскадрильи, постоянно хвастался перед летным составом, что в Мариновке на Су‑9 он набирал высоту двадцать пять километров. Правда, когда я просил показать мне эту высоту, он отказывался, говоря, что не хочет рисковать в ожидании назначения его командиром эскадрильи. И вот теперь у меня появился шанс выполнить такой же полет, но только ночью. На сей раз я его «достал» этими двадцатью пятью тысячами, и он сдался.

Заблаговременно заняв готовность в кабине самолета, я, облаченный в высотное снаряжение, ждал своего учителя. Каково же было мое удивление, когда тот появился без ВКК (высотно‑компенсирующий костюм) и без ГШ (гермошлем). На мой вопрос, а как же рекорд, он меня успокоил: нормально, мол, слетаю и так. И вот мы уже на сверхзвуке, на высоте пятнадцать километров. Евгений Наумович берет управление, разгоняет приборную скорость тысячу сто километров в час и задирает нос самолета на угол порядка тридцати градусов. Высота начинает энергично увеличиваться, но, по моим расчетам, если мы и выскочим на рекорд, то без скорости. На высоте восемнадцать километров Наумыч переворачивает самолет на спину с криком по СПУ:

– Ой! Меня начало надувать!

Мириады звезд оказываются у нас под ногами, и вот мы уже вместо тридцати градусов набора несемся к земле с таким же углом. После отключения форсажа мой инструктор возвращает самолет в нормальное положение, рассказывая мне сказку, как его неожиданно «надуло». Но я‑то отлично сознаю, что «надувает» он меня: на нем и костюма‑то нет, нечего и надувать. Делая вид, что не понимаю истинной причины резкого изменения режима полета, с восторгом отзываюсь о быстроте его реакции.

Оказалось, все рассказы Кравца о его рекордных полетах – блеф чистой воды. Так мне и не удалось побывать на Су‑9 на высоте более двадцати километров. Но за девятнадцать лет полетов на самолете МиГ‑25 я это упущение с лихвой компенсировал. Однако об этом потом.

Жарким летним месяцем полк летит в Кюрдамир. И опять нас, молодых, ставят ведущими пар и звеньев. Двадцать с лишним экипажей из астраханской жары летят в пекло Кюрдамира. Перелет туда спланирован днем, обратно – ночью. Я ведущим у легендарного Михаила Андреевича Переверзева. Зная его разного рода подколки к молодым пилотам, стараюсь не давать повода для замечаний.

На этот раз во главе полка пришлось лететь мне. Полет проходит без особых происшествий, вот только офицер боевого управления пункта наведения Махачкала стал вдруг давать нам несуразные команды. Сначала он никак не мог понять, что мы идем парой. Потом, окончательно запутавшись, начал спрямлять нам дорогу на Кюрдамир. Дело в том, что попутно мы должны были проверить боеготовность местных зенитно‑ракетных и радиотехнических частей, и посему наш маршрут имел несколько изломов, которые, по всей видимости, до ПН не довели. Офицер наведения упорно пытался наставить нас на «путь истинный». Когда Переверзеву все это надоело, он, не стесняясь в выражениях, пообещал серьезно разобраться с наведенцем.

Выходим на десяти тысячах на привод Кюрдамира. Помня, что за нами следует целый полк, я, предварительно дав команду на роспуск, затянул обороты и, с креном семьдесят и углом снижения тридцать градусов поставив самолет в крутую спираль, через пару минут был уже на третьем развороте на высоте девятьсот метров в посадочной конфигурации. Приземлившись, как обычно, сдвинул откидную часть фонаря. Лучше бы я этого не делал. Меня тут же ошпарило так, будто в сауне поддали жару. Не знаю, какая была температура в тени, но на солнышке – градусов шестьдесят, не меньше.

После заруливания подошел к Переверзеву получить замечания. Хитро и изучающе глядя на меня, будто первый раз видит, мой ведомый задал вопрос:

– А мы что, истребители?

Я ничего не понимаю.

– Еле за тобой удержался до третьего разворота! – пояснил Миша.

– Так я же дал команду «Роспуск»! – догадавшись, о чем речь, оправдываюсь я.

– А я ее не расслышал, – вредничает ведомый.

Самолеты один за другим плюхаются на горячую бетонку аэродрома.

Не знаю, чем бы закончился наш диалог, но в это время, на счастье мне и на неудачу себе, выкатился за пределы ВПП Валера Криницын. Переверзев бросил меня и помчался оценивать обстановку для приема оставшихся экипажей, поделив ответственность и риск с руководителем полетов. После посадки полка, когда напряжение спало, он занялся разборкой с основным «виновником торжества» Криницыным. Бедолагу отстранили от полетов, оставив и летчика, и самолет на жаркой кюрдамирской земле. Больше обо мне Миша по поводу «роспуска» не вспомнил.

Назад мы полетели ночью в такой же последовательности. Но на десятиминутном интервале. И опять Махачкала, решив реабилитироваться, стала невпопад давать команды Переверзеву, решив, что мы идем парой. Миша упорно молчал, слушая команды незадачливого штурмана наведения, но когда тот его «достал», матом предложил выйти на улицу и посмотреть, какое на дворе время суток, и уточнить, какие идиоты ночью летают парой. Махачкала озадаченно задумалась и надолго замолчала.

Мне поручили сообщить жене Валеры Криницын, что он остался в Кюрдамире. Та открыла дверь, будто караулила под ней. Не видя мужа, она в истерике запричитала:

– Погиб! Так и знала, так и знала!

Я, обычно корректный с женщинами, на этот раз рявкнул:

– Тихо, дура! Соседей разбудишь! Ничего с твоим Валерой не случилось. Жив он и здоров, остался в Кюрдамире из‑за неисправности самолета. Завтра прилетит транспортником.

Эмоциональная женщина, обливаясь слезами, бросилась меня целовать.

Я извинился за грубость и удалился в раздумье, что можно ведь сойти с ума, каждый раз, с таким настроением ожидая мужа из полетов.

 

«Как стать Маршалом Советского Союза?»

 

В то время летных происшествий было чрезвычайно много. Сто пятьдесят и более ежегодных потерь в самолетах было обычным явлением для авиации страны. Борьба с аварийностью велась в коммунистическом духе: грозное Постановление ЦК КПСС 1965 года предписывало раз и навсегда покончить с этим порочащим наше социалистическое общество позорным явлением, но никто по‑настоящему в суть вещей не вникал, кардинальных мер не принимал, и самолеты как падали, так и продолжали падать, летчики как гибли, так и продолжали гибнуть. Главнокомандующий войсками ПВО страны Маршал Советского Союза Павел Федорович Батицкий, которого не единожды заслушивали по этому поводу в самых высоких инстанциях, решил во всем лично разобраться.

Надо отдать должное Павлу Федоровичу: в его довольно преклонном возрасте он решил лично посетить все авиационные полки своего необъятного хозяйства. Начался его знаменитый вояж по авиационным гарнизонам. После каждого такого посещения за ним оставался солидный шлейф дисциплинарных взысканий вплоть до увольнения из Вооруженных сил. Командиры всячески пытались отвести от себя надвигающуюся беду, предусмотрев все возможные варианты развития событий при встрече с главкомом.

Нас почти ежедневно собирали и инструктировали, как отвечать на вопросы, что можно говорить и что нельзя, какие вопросы задавать можно, а какие – ни в коем случае. Волновались командиры не зря: помимо безопасности полетов главком проверял боеспособность и боевую готовность частей.

Как и бывает при подобной всеобщей напряженности, происходило множество курьезных случаев. Так, прилетев в Гудауту, Батицкий захотел пить. Оказалось, предусмотрели все, кроме несчастной бутылки минеральной воды. Не было минералки и у свиты. В предынфарктном состоянии командир полка с командиром батальона аэродромно‑технического обеспечения лихорадочно искали эту проклятую бутылку. И вдруг какая‑то женщина сказала, что у нее вроде бы в холодильнике стоит початая бутылка боржоми. Подполковник Меретин вне себя от радости рванул за ней. Схватив из холодильника почти полную, запотевшую бутылку, он, не проверив содержимое, с чувством выполненного долга вручил ее главкому. Тот, изнывая от жажды, прямо из горлышка сделал несколько больших глотков. И без того красная маршальская физиономия стала багроветь на глазах. Смачно сплюнув, Батицкий был не в состоянии ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он не успел произнести и слова, а подполковник Меретин уже знал, что наступили последние мгновения его службы в Вооруженных силах Советского Союза. И действительно, как только маршал оправился от парализовавшего его дыхание спазма, в негодующем его реве можно было различить:

– У‑у‑увоолиить! Отра‑а‑ави‑и‑ить хо‑оте‑е‑ел!

С мыслью, что тюрьмы не избежать, а увольнение было бы счастьем, побледневший комбат потерял сознание. Слава Богу, в бутылке оказался не чистый уксус, а чистый спирт, которой забывчивая хозяйка спутала с минералкой. Павлу Федоровичу доводилось его пивать во времена военной молодости, но сейчас это было совсем некстати.

Отдышавшись после незапланированной дозы спирта, главком презрительно и снисходительно произнес:

– Откачать и уволить!

В другом случае главком решил проверить летный состав управления авиации Бакинского округа ПВО. Старший инспектор‑летчик Петросов, армянин по национальности, волновался больше всех. Имея за плечами среднюю школу и полтора года обучения в УАЦ ДОСААФ, он умудрился дорасти до полковника благодаря прекрасным летным способностям и природной смекалке. Но тут он понимал, что первый же вопрос по аэродинамике – и увольнение неизбежно. Видимо, совсем как это бывает у собак, флюиды его страха достигли рецепторов маршала, и из десятка полковников его указующий перст выбрал именно Петросова. Тот на грани умопомешательства безропотно подошел к доске. Главком не баловал разнообразием теоретических вопросов и всегда давал одно и то же задание – написать формулу подъемной силы. Была она проста, как три рубля и запомнить ее не представляло большого труда, и Петросов ее, конечно, как и маршал, знал назубок, но от ужаса и волнения забыл напрочь. Главком решил ему подсказывать, но полковник все равно ничего не мог сообразить и стоял как истукан. Тогда Батицкий спросил у него, знает ли он теорему Пифагора. На это бедный полковник, не в состоянии пошевелить языком, отрицательно замотал головой.

– Хорошо, напишите, хотя бы A в квадрате, – бросает маршал полковнику последний спасательный круг.

Тот в ступоре.

– Вы букву А знаете? – спрашивает главнокомандующий,

Обрадованный полковник утвердительно машет головой.

– Ну, тогда пишите! – подбадривает его Павел Федорович. Петросов аккуратно выводит А. – Теперь в квадрате, – еще ласковее направляет его главком.

Полковник смотрит на необъятного Батицкого, как кролик на удава, и его рука самопроизвольно обводит букву А квадратом. Взрыв смеха потряс аудиторию. У главкома колыхались все его более чем двести килограммов. Видимо, так, от души, он давно не смеялся. Смахивая с глаз слезы, он безнадежно махнул рукой, жестом давая понять, что все ему прощает.

Перед самым приездом главкома к нам в полк, командир полка подполковник Миронов и командир дивизии генерал‑майор Черепанов, ни разу не бывавшие на квартире у холостяков, на всякий случай решили ее проверить. Взяв с собой холостяка Евгения Недорезова, они помчались на командирском УАЗике в Трусово. Женя, предполагая, что в квартире, как всегда, царит беспорядок, а в коридоре батарея пустых бутылок, сказал, что у него нет ключей. Квартира была на первом этаже, решетки на окнах в те времена не ставили, поэтому по приказу генерала и с его помощью он пролез в форточку и, к своему удивлению, обнаружил идеальный порядок и отсутствие бутылок. Оказывается, бабулька, которая за червонец в месяц раз в неделю у нас убирала и стирала наше холостяцкое бельишко, прибралась именно в этот день. В качестве приработка – а это иногда было гораздо больше, чем основное жалованье – она обычно забирала пустые бутылки. Поблагодарив за непривычную для одиноких мужиков аккуратность, генерал Черепанов тут же распорядился заменить нам кровати на деревянные и еженедельно менять постельное белье, строго‑настрого предупредив командира, что если главком поинтересуется этим вопросом, то утверждать: так было всегда.

Вконец измученные бесконечными инструктажами, мы с нетерпением ждали, когда наконец‑то приедет Главком. От нас до него было так же далеко, как до Бога. Но при жизни увидеть Первого после Бога – это ли не счастье? Тем более что опасаться нам его не было никакого резона. Аэродинамику мы знали, полет по кругу, про который также любил спрашивать товарищ Маршал Советского Союза, – тем более.

И вот настал этот день. Нас загодя загнали в штаб, где мы просидели около двух часов. Командира полка не было, а заместитель, подполковник Теодор Лейбович Сорель, получил команду никого не отпускать и свято ее выполнял.

Когда ждать стало невмоготу, он, на свой страх и риск, отпустил нас перекурить и справить нужду. Стояла ясная теплая погода, и мы после душного класса наслаждались ласковым свежим ветерком, доносящим дурманящий запах акаций. Вдруг кто‑то крикнул:

– Едет!

К штабу приближался эскадрильский автобус. Внимательно присмотревшись к переднему сиденью, я увидел, что там сидит человек‑гора, почти вполовину ширины автобуса. На громадных погонах на кителе этого человека были неестественной величины маршальские звезды и гербы Советского Союза. Солдат за рулем автобуса был бледен, как полотно, и казалось, вот‑вот потеряет сознание. Позже мне объяснили почему «Его Высочество» привезли на автобусе. Оказывается, он не влезал ни в один легковой автомобиль кроме «Чайки». А так как с «Чайками» в полку была напряженка, пришлось везти высокопоставленное тело в обычном автобусе обычному солдату.

В один миг летчиков сдуло с крыльца, и через минуту мы уже сидели в классе на своих местах в застегнутых наглухо кителях. Прошло еще минут пять, дверь класса отворилась, и в ее проем с криком «Товарищи офицеры!» шустро прошмыгнул командир полка. Мы вскочили и вытянулись в струнку, пожирая глазами входящего в класс маршала. Был он выше командира полка и почти так же широк, как высок. Своеобразный бочонок, сужающийся книзу и кверху, облаченный в маршальский мундир. Он доброжелательно окинул взглядом присутствующих, поздоровался и услышал в ответ дружную армейскую скороговорку:

– ЗдравЖиламТоврМаршСовСоюза!


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 | 35 | 36 | 37 | 38 | 39 | 40 | 41 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.044 сек.)