Астраханские посиделки

За четыре дня до 1975 года нежданно‑негаданно получаю «новогодний подарок»: без объяснения причин мне вручают предписание о переводе. В Мариновку приехал лейтенант Андрей Линский, а я должен был прибыть на его место в Астрахань. Такая рокировка меня вполне устраивала, но вызвала много вопросов и кривотолков у моих сослуживцев. Не обращая внимания на ехидные вопросы однокашников, я без особого сожаления и без лишних уточнений взял под козырек, и уже вечером следующего дня знакомился с новым гарнизоном.

Астрахань по сравнению с Мариновкой была на порядок выше в плане бытовом. Да и ровесников‑первогодков там было меньше вполовину, а, значит, и конкуренция была вполовину меньшей, вероятность же скорейшего прохождения программы летной подготовки – в два раза большей.

Был конец декабря и предновогодняя Астрахань встретила меня промозглой погодой с ледяным, пронизывающим до мозга костей ветром. На последнюю трешку, как настоящий офицер, на такси я доехал до проходной служебной территории авиационного городка. Никто меня по новому месту службы не ждал, и не оценил моих рвений и затрат. Преодолев пешим порядком каких‑то пяток километров под порывистым, дующим со всех сторон степным ветром, я с горем пополам нашел штаб полка и предстал пред ясны очи своего нового командира полка, подполковника Анатолия Михайловича Миронова. Он окинул меня своим хитрым взглядом, изучая, что за гусь появился в его стае, задал несколько ничего не значащих вопросов и отправил к командиру третьей эскадрильи майору Николаю Николаевичу Третьякову.

В полку в тот день была объявлена учебная боевая тревога, и мой комэска занимался рутинной, но ответственной деятельностью: воплощал в жизнь замыслы командира полка по подготовке к отражению налета воздушного противника. Отмахнувшись от меня, как от назойливой мухи, он отправил меня к моим недавним собратьям по переучиванию, которые, как «никуда не годные» летчики, занимались якобы сбором боевой информации, а на самом деле маялись от безделья и от ощущения никомуненужности. Внеся какое‑то оживление в ряды своих однокашников, я многозначительно отмалчивался по поводу своего внезапного перевода в их цивилизованный полк, поддерживая имидж блатного генеральского родственника.

«Раз всем так хочется думать, не буду их разочаровывать», – решил я, попросту не зная, что отвечать на вопросы и намеки.

Ночь мы провели в гостинице – сером, из силикатного кирпича здании, якобы со всеми удобствами. Гостиница изначально предназначалась для «демократов» – офицерам стран Варшавского Договора, которые начиная с весны, и заканчивая осенью, проходили испытания нашим Астраханским полигоном. Правда, удобства подключали здесь только для забугорных офицеров, справедливо полагая, что советским они ни к чему. Поэтому нам приходилось бегать в буквальном смысле «до ветру». Ночь прошла в борьбе с холодом, голодом и жаждой, а утром нас опять повезли на аэродром «собирать информацию». Наконец, к вечеру командиры вспомнили обо мне и отправили обустраиваться в холостяцкое общежитие, которое находилось в жилой зоне авиационного гарнизона в Трусово, на юго‑западной окраине Астрахани. Общежитие представляло собой трехкомнатную квартиру‑хрущевку на первом этаже. В подъезде меня встретил жужжащий рой голодных комаров, что весьма удивило, так как на улице было гораздо ниже нуля. Оглядевшись в полумраке подъезда, я понял, откуда они взялись: из подвала жирными клубами валил пар. «Слава богу, хоть отопление есть», – подумал я, переступая порог своего нового жилища.

В полку я оказался за штатом, и таких, как я, было еще пятеро. Все отпускные деньги мы уже давным‑давно проели и прокутили, в кармане ни копейки. Подъемные и денежное довольствие «заштатникам» не выплачивалось, и вот уже третий месяц мы жили в долг. Мало того, у нас не было летной формы одежды. Наконец, командиру эскадрильи надоело наше постоянное нытье и выпрашивание денег в долг, и он доложил о проблеме командиру полка. После Нового Года из округа прилетел транспортный Ли‑2, забрал нас и доставил в Азербайджан, в Насосную, в полк, где нас зачислили в штатах. Мы даже в чем‑то выиграли по сравнению с другими, так как все числились старшими летчиками, с окладом на червонец больше, чем у простого летчика. К тому же должность старшего летчика была капитанской, а простого старшего лейтенанта, поэтому как минимум лет пять нам не надо было думать о карьерном росте, чтобы получить очередное воинское звание. Последние месяца не получая денежного довольствия, и вынужденно экономя на всем, а с учетом не выплаченных нам подъемных, у нас скопились весьма приличные суммы по тем временам.

Чем вспоминается тот перелет? Зима была достаточно холодная для южных широт. Боясь околеть, мы взяли с собой пять бутылок водки и ящик пива. Полет проходил под нижней кромкой облаков, на высоте двести метров над морем. Мы прекрасно видели, как мощно штормил Каспий, и жутко было даже на секунду представить, каково это – окунуться в его свинцовые волны. В салоне стоял жуткий «колотун». Чтобы спастись от холода и забыть о перспективе оказаться в ледяных объятьях Каспийского моря, мы приступили к уничтожению своих припасов. После водки и пива явно потеплело, накаты волн уже не казались такими зловещими. Одним словом, жизнь стала налаживаться. Но вскоре мы ощутили результат работы своих почек. Бортовой туалет был наглухо закрыт. Мы терпели, ожидая, когда выйдет по нужде кто‑нибудь из экипажа. Дождались: вышел прапорщик, бортовой механик самолета, открыл своим ключом дверь туалета и исчез за ней. А потом ее снова запер! Проигнорировав просьбы сопливых лейтенантов, он гордо удалился в кабину самолета. Действуя по принципу «Пусть лучше лопнет моя совесть, чем мочевой пузырь» и, проклиная вредного прапорюгу, мы по очереди стали посещать хвостовой отсек. Когда спустя примерно час я пошел туда снова, то, к ужасу своему, увидел, как трубчатые тяги самолета трутся в солидной желтой наледи. Мне даже показалось, что я услышал монотонное шарканье ходящих взад‑вперед тяг о слитый нами продукт. Показал остальным, что мы натворили, и в ход пошли пустые бутылки из‑под пива, периодически наполняя их и предусмотрительно пряча под брезент, который прикрывал самолетную утварь. Я уже не так беспечно, как раньше, смотрел на бушующее море.

Незадолго до посадки вышел командир экипажа и поинтересовался нашим самочувствием. Мы в один голос пожаловались на закрытый туалет. Тут же прибежал вредный прапор и с недовольным видом открыл нам это, сейчас уже не нужное, заведение. Мы же с удовольствием представили, какая у него будет рожа, когда он обнаружит желтую ледяную горку и наполненные не очень приятной жидкостью бутылки.

Через шесть часов полета, не смотря на потершиеся о нашу заледенелую мочу тяги управления, самолет благополучно приземлился в Насосной.

Мы настроились на то, что в выходной день нами заниматься никто не будет, но, к великому нашему удивлению, командир полка прислал за нами автобус. Полковник Николаев, имевший в полку кличку Николай‑Второй, строго обведя взглядом поверх очков собранных им клерков, жестким тоном приказал в течение двух часов выдать все, нам причитающееся. Словами «Время пошло» дал понять, что не намерен обсуждать возникающие проблемы. Через два часа с мешками с летным тряпьем и карманами, полными денег, мы уже снова сидели в салоне своего Ли‑2. Прапор, зло обведя нас взглядом, демонстративно открыл дверь туалета и удалился. Но на сей раз мы пива не пили, ветер был попутный, и предоставленная услуга не понадобилась.

Давно были сданы зачеты по программе наземной подготовки, но нас не спешили планировать на полеты. Погода стояла сложная. «Старики», пользуясь старым авиационным правилом «Не оставляй женщин на конец жизни, торможение – на конец полосы, а подтверждение класса – на конец года», летали при минимуме, набирая необходимое количество посадок для подтверждения класса. За первый класс платили пятнадцать, а за второй – десять процентов годового оклада. По тем временам это были солидные деньги.

Наша холостяцкая квартира с пятницы по воскресенье служила пристанищем для семейных летчиков всего полка. Мы, девять холостяков, представляли четыре выпуска авиационных училищ, у каждого были свои друзья, свои командиры и подчиненные, с кем не зазорно было посидеть за одним столом. И так получалось, что в пятницу большая часть пилотов по приезде в городок прямиком шли к нам. У нас всегда было что поесть, так как с разрешения командира полка на выходные дни мы забирали свой паек. Это было исключительно привилегией холостяков, и женатики завидовали не только нашей свободе, но и «халявным» продуктам. Дело оставалось за малым: по дороге домой запускалась шапка по кругу, каждый бросал в нее свои кровные, а продавцы трусовского магазина уже знали наш джентльменский набор, и посему процесс закупа был чрезвычайно быстрым. Пока наши гости раздевались и устраивались за столом, мы быстренько бросали в большую кастрюлю килограммов шесть картошки, наливали воды и ставили на огонь. Один открывал консервы, другой резал хлеб, третий откупоривал бутылки – и начиналось пиршество.

Коллективные пьянки были чрезвычайно популярны в летной офицерской среде. Эта традиция брала свое начало со времен войны. 393‑й гвардейский авиационный полк, в котором я имел честь служить, прошел славный боевой путь от Сталинграда до Берлина. Десять его летчиков получили звание Героя Советского Союза, сто семьдесят один пилот погиб под его знаменами. Понятно, что, неся такие потери, просто невозможно было не пить. Пили не только на поминках: ордена, медали, звания, возвращение из госпиталей – все отмечалось беленькой. Сколько в то время спилось летчиков, одному Богу ведомо. Когда я пришел в полк, летчиков‑фронтовиков в полку уже не было, но было много капитанов и майоров, которых учили фронтовики. Наряду с прекрасными летными навыками они унаследовали от них и традиции фронтовых застолий. Непьющий летчик был изгоем и белой вороной. В ходу были такие поговорки и присказки, как: «Сегодня ты не пьешь, а завтра Родину предашь!», «Если пьянку нельзя предотвратить, то ее надо возглавить!», «Если летчик не пьет, значит, он или стучит КГБ или болен!»…

Сначала мне эти застолья нравились: шумная веселая компания, анекдоты, воспоминания и рассказы видавших виды «воздушных волков». Лестно было сидеть за одним столом с настоящими асами, первоклассными летчиками.

Но в какой‑то момент я начал понимать, что многие из нас начинают спиваться. В полку было несколько пилотов – хронических алкоголиков. Среди них был, например, суперлетчик, суперас, майор Олег Филиппович Гришин, совершенно незаурядный человек. У него были три клички: «ОФ», «Череп» и «Шестнадцатилетний капитан». Первая – производная от инициалов, вторая была дана по громадной, не соответствующей росту голове шестьдесят четвертого размера, а третью он получил из‑за того, что шестнадцать лет проходил в капитанах. Небольшого роста, он смахивал на лысого Наполеона, вот только вместо французской треуголки на его голове была громадного размера, шитая под заказ офицерская фуражка, считавшаяся высшим шиком моды у военных летчиков той поры. У Олега Филипповича было железное правило, которое он никогда не нарушал на протяжении многих лет службы. Каждый месяц с получки он покупал на пятьдесят рублей книг. По тем временам это была значительная сумма, то есть речь шла о нескольких десятках книг враз. Интеллект и энциклопедические знания в буквальном смысле выпирали из его лысой головы. Трезвый это был интереснейший собеседник, имеющий на все свой оригинальный взгляд. С ним редко кто спорил, боясь показаться некомпетентным, да и сам ОФ мог прилюдно посадить «в калошу» любого оппонента, не взирая на чины и ранги. Но тяга к спиртному у него была такая же необъятная и непреодолимая, как и к книгам. Не было недели, чтобы он не упивался в стельку. Я, относившийся к нему с глубочайшим уважением, не единожды испытал это на собственном горбу…

Ни одной нашей «пирушки» Череп не пропускал, хотя и имел исключительную способность спать за столом со стаканом в руке. Возможно, это было своеобразное вхождение в транс, экономия жизненного ресурса. Обычно после первой он словно вырубался и находился в таком состоянии весь вечер. С закрытыми глазами он, как мудрый, отрешенный от мира удав Каа из «Маугли», сидел, чуть откинувшись на спинку стула, с зажатым в руке стаканом. Его не интересовал пьяный разговор, не трогали обсуждаемые проблемы. Казалось, что он спит. Но стоило только начать разливать огненную воду, как тут же его рука с манерно оттопыренным мизинцем, вытягивалась в сторону бульканья. Когда завершался тост, он на мгновенье открывал один мутный глаз, как бы убеждаясь, что все сказано, и что стакан не пуст, одним глотком опустошал содержимое оного. И опять замирал спящим удавом, до следующего бульканья. Так продолжалось бесконечно долго, пока не расходился народ. После окончания застолья всякие попытки привести его в чувство ни к чему не приводили. Обычно я брал его щуплое тело на плечи, благо весил он не более пятидесяти килограммов вместе с ботинками, и нес на третий этаж, в нашем же подъезде, домой, к жене. Та, как классическая жена из анекдота, ждала его со скалкой. Стоило только поднести его к двери квартиры, как он тут же сползал с моих плеч и, отряхнувшись всем телом, как делают собаки, выходя из воды, пытался принять как можно более правдоподобно‑трезвый вид. Это всегда происходило на секунду раньше, чем появлялась его Люся, женщина лет сорока, с хорошей фигурой, но с лицом молодой старухи. Успевая меня поблагодарить, она, не стесняясь в выражениях, впихивала мужа в дверной проем, а Олег Филиппович, ласково называя ее Люсенькой, почти трезвым голосом доказывал, что он совершенно трезв. За закрытой дверью слышался один и тот же монолог проклинающей все на свете, угробившей на алкаша молодость женщины. Что отвечал, ОФ не было слышно, вероятно в знак согласия он кивал головой.

Но самым‑то главным достоинством Гришина было то, что он был лучшим летчиком в полку. Не смотря на скромную должность заместителя командира авиационной эскадрильи, которую он получил к сорока своим годам, равных в мастерстве пилотирования ему не было. Он обладал уникальным индивидуальным почерком полета и самой красивой посадкой в полку. Его истребитель можно было узнать за пять километров до посадки. Такой дымный след оставался только за ним. На больших углах атаки, соответственно и на больших оборотах двигателя, он снижался по глиссаде с невероятной грациозностью. Сама посадка всегда совершалась четко напротив посадочного «Т», была мягкой и на невероятно больших углах. Самолет каким‑то чудом не касался хвостом бетонки, продолжая пробег с высоко поднятым носом, пока не иссякали аэродинамические силы поддерживающие его, и тот сам не опускался. Тормозной парашют он выпускал, как бы в насмешку над всеми, кто наблюдает за ним, за сто метров до подборщиков тормозных парашютов, чтобы тут же его сбросить. По большому счету он мог бы его никогда не выпускать, но в Инструкции летчику было написано, что применение тормозного парашюта обязательно, а вступать в противоречие с нормативными документами Олег Филиппович не хотел. Да и зачем лишний раз раздражать вышестоящее начальство мастерством, до какого они при всем своем желании никогда не дойдут? Конечно, ОФ обладал безусловным летным талантом, и если бы не его пристрастие к «зеленому змию», о котором знали не только в полку, но и в дивизии и военном округе, мог бы сделать прекрасную летную карьеру. С его интеллектом и складом ума носить бы ему генеральские погоны, или быть одним из ведущих летчиков‑испытателей страны, но, увы…

Был еще один талантливый летчик в полку, и тоже «перезревший» майор, заместитель командира второй эскадрильи Кадухин Геннадий Степанович. Высокий, моложавый, с посеребренными висками, худощавый, с бешенным темпераментом и ярко выраженной харизмой ой, он сразу же обращал на себя внимание, и притягивал к себе окружающих каким‑то магнетизмом.

Надо сказать, что в то время в армии был так называемый период «озеленения». Вводился негласный возрастной ценз на занятие той или иной командной должности. Так командиром эскадрильи нельзя было стать старше двадцати восьми лет, командиром полка не старше тридцати двух лет. Парадокс, но у командира эскадрильи Балобанова Бориса Николаевича, едва получившего звание старшего лейтенанта и только сдавшего на третий класс был многоопытный зам с налетом более двух тысяч часов, и давным‑давно имеющий квалификацию военного летчика первого класса.

Истинную причину «озеленения» я не знаю, может, как всегда «благими намерениями вымощена дорога в ад», есть много всяких версий… Лично я склоняюсь к той по которой, стали подрастать внуки наших Маршалов, а их дети еще не успели достичь вершин карьерного роста. И вот, что бы хот как‑то оправдать головокружительный карьерный рост своих любимых чад, ввели так называемый возрастной ценз. Были не редкими случаи, когда командовали полками двадцативосьмилетние полковники, а дивизиями тридцатилетние генералы. Возможно, Маршалы вспоминали свою военную молодость, когда они делали карьеру. Но во время войны был естественный отбор, выживали самые храбрые, самые умные и хитрые, самые способные и везучие, и уж никакие «волосатые лапы» не помогали карабкаться по служебной лестнице, за исключением, немногих примеров, таких как Василий Сталин.

И если во время войны это было оправдано, и давало эффект, то в мирное время, кроме вреда, на мой взгляд, ничего хорошего не принесло.

Не знаю, как в масштабах всех Вооруженных Сил Советского Союза, но вот в истребительной авиации Противовоздушной обороны страны это привело к невероятному росту аварийности.

Молодые, не в меру амбициозные командиры, наделенные серьезной воинской властью, но не имеющие жизненного, а самое главное, профессионального опыта наломали немало дров.

Из уст в уста до нас дошел анекдотичный случай, когда командир Правдинского полка – это под Горьким (нынешним Нижним Новгородом), Петр Разуваев, отвечая по телефону, представлялся:

– капитан Разуваев слушает, птху (сплевывая) … подполковник Разуваев слушает!

Офицер, назначенный на должность заместителя командира полка, получил досрочно звание майора, и вот его через три месяца назначают командиром полка, и как положено с назначением на эту должность присваивается очередное воинское звание. И Петр, не привыкший еще к майорским погонам, становится подполковником. Не все выдерживали испытания «медными трубами», многие еще стремительнее «упали» с головокружительной высоты.

Вот и в нашем полку командиром полка был тридцати трехлетний подполковник Анатолий Михайлович Миронов, заместителем командира полка по летной подготовке тридцатилетний майор Владимир Прытков, и двадцативосьмилетний командир эскадрильи Борис Балобанов, сделавшие на этой волне карьеру. Я уж не беру во внимание «сопливых» двадцатичетырех‑пятилетних командиров звеньев и «замкомэсков». И только благодаря таким мудрым и многоопытным летчикам, как подполковники Сорель Теодор Лейбович, Козлов Генрих Владимирович, тот же Гришин Олег Филиппович мы не наломали больших «дров», чем наломали, о чем я расскажу ниже.

Ну а пьянство в полку вошло в обычай, и «дикорастущие» командиры, считая это «сплочением коллектива» только способствовали этому.

В результате обильного возлияния в застолье происходили трагикомические истории. Так, однажды замкомэска старший лейтенант Николай Ермуханов долго и пристально глядел с характерным монгольским прищуром раскосых глаз на своего лучшего друга Юру Можаева и вдруг спросил:

– Мужик, ты кто? Где‑то я тебя уже видел?

– Коля, Коля, ты что? Да это же я, Юра! – отвечал потрясенный Можай.

Тут же Ермухан, в состоянии близком к коматозному, «замахнув» полстакана чистого спирта, запил его, не скривившись, стаканом водки, и осоловевшим взглядом, но, уже потерявши дар речи, уставился на своего лучшего друга.

Драк практически не было. Иногда, правда, командир эскадрильи старший лейтенант Борис Балобанов, имевший уголовное прошлое, хватался за вилки и ножики, однажды даже полоснул по подбородку Женю Недорезова, и у того остался шрам. Инцидент замяли, Балобанов после этого с полгода не появлялся в нашей квартире, а потом старался не терять над собой контроль.

Я попал в третью эскадрилью, командиром которой был майор Николай Николаевич Третьяков, имеющий прозвище Тришка. Массивный подбородок придавал ему черты кержака, для полного сходства не хватало старообрядческой бороды. Был он прямолинеен, костноязычен и немного наивен. Несмотря на высокую должность, постоянно оказывался объектом шуток и насмешек летного состава, независимо от должности и года выпуска. В его честь мы, холостяки, назвали котенка, которого нам подарил кто‑то из женатиков. Как‑то во время очередной пьянки, он спросил, как зовут котенка.

– Тришка! – ляпнул Славик Колпаков на автомате, не подумав о последствиях, и затем также не подумавши стыдливо и как бы извиняясь прикрыл рот рукой. Но ничего, все обошлось, до нашего кержака не дошло. Очень забавно было смотреть, когда майор брал в руки этого котенка и, поглаживая, приговаривал: «Тришка, Тришечка». Ему и в голову не могло прийти, кому обязан котенок своим именем.

Командиром звена у меня был старший лейтенант Виктор Герасимов, больше известный всем по кличке Гераська, единственный летчик выпуска 1971 года на капитанской должности. Все его однокашники служили уже на майорских должностях, а старший лейтенант Борис Балобанов – на подполковничьей, и потому Герасим считал себя бесперспективным офицером. К тому же на него разом навалились разные проблемы, которые любого другого повергли бы как минимум в уныние и состояние депрессии.

За полгода до нашего прихода он катапультировался при весьма странных обстоятельствах. Над дальним приводом (это дальняя приводная радиостанция, она находится на посадочном курсе, на удалении четыре километра, предназначена для обеспечения навигации и приборного захода на посадку) у него остановился двигатель. Витя, недолго думая, не докладывая руководителю полетов, покинул самолет на высоте триста метров. После катапультирования он на трое суток заперся в своей квартире, никого к себе не пускал. Все сочли это за стресс, сам же он впоследствии признался, что трое суток учил Инструкцию летчику и особые случаи, связанные с остановкой двигателя. Прибывшая комиссия пыталась обвинить его в происшедшем, но он упорно, как Горбунков в «Бриллиантовой руке» «Упал, очнулся, гипс», повторял: «Упали обороты, поставил РУД на стоп, катапультировался!» В конце концов, от него отстали. Но в полку поговаривали, что у него или закончилось топливо, или он сам случайно выключил двигатель.

Приблизительно в это же время у него начался бракоразводный процесс с женой Зинкой, как он ее сам называл. И в это же время от него забеременела «писариха» эскадрильи Нинка. Последняя имела на Виктора далеко идущие планы. Гераська метался, как лев в клетке, от разом навалившихся на него проблем. Зинка, узнав про «писарчучку», со злорадством ему объявила:

– Ага, кобель, допрыгался! Мне будешь платить двадцать пять процентов и ей двадцать пять!

В ответ она услышала обескураживающую для нее новость:

– Дура, буду на двоих платить тридцать три процента, тебе шестнадцать с половиной и ей столько же.

Нежданно‑негаданно этим он одну проблему решил. Зинка, быстро посчитав свои будущие убытки, с воплем «Проститутка! Штабная птаскушка и подстилка!» чуть ли не за волосы потащила несчастную соперницу на аборт.

Герасим же, бросив обеих, ушел жить в нашу холостяцкую квартиру. Был он с тонким чувством юмора и напоминал мне Цыбу требовательностью, с какой относился к нашим полетам, несмотря на простоту общения и на то, что жили мы вместе.

«Разрешите получить замечания!»

Полк был вооружен самолетами Су‑11, а в качестве спарок использовались самолеты Су‑7у, Су‑9у и УТИ МИГ‑15. Все эти самолеты отличались друг от друга по характеристикам устойчивости и управляемости и пилотажным свойствам.

Ближе к весне «старики» подтвердили класс, и мы наконец‑то начали летать. Так как «большие» спарки – Су‑7у, Су‑9у – были в большом дефиците, а я прибыл в полк самым последним, то мне доставались полеты на УТИшке. В это время я простудился, заработал сильнейший насморк. Вылечиться решил сам, к врачу не обращался. Герасим посоветовал применить народный способ. Выдавив в мед сок лука, он закапал мне в нос эту адскую смесь. Я почувствовал острое жжение.

– Так и должно быть, – успокоил он меня.

И вот мы вышли на полеты. Выполнив пилотаж в зоне, плавно снижаемся в сторону аэродрома. На высоте около двух километров меня пронзила резкая боль: как будто шило вогнали в левую верхнюю челюсть. Выполнив посадку, я, ничего худого не ожидая, пожаловался доктору на зуб. Полковой врач, майор Лебедев, выходец из ветеринаров, услышав, что боль настигла в полете, запричитал и заохал, будто я перенес, по меньшей мере, инфаркт. Он тут же отстранил меня от полетов и выписал направление на обследование в окружной госпиталь в Баку. Доложил я Тришке о своем горе. Грязно выругавшись, комэска дал совет:

– Запомни! В авиации с врачами, замполитами и кэгэбэшниками не откровенничают, не пьют и не шутят!

Впоследствии я всегда старался придерживаться этого правила, ну а тогда, проклиная все на свете, убыл в госпиталь. Там мне поставили диагноз «гайморит», и в течение месяца я сначала лечился, а вернее был предметом исследования для написания кандидатской диссертации. Лечащий врач, подполковник медицинской службы вылечил меня буквально за неделю, а остальные три недели проводил на мне «научные» эксперименты. Регулярно прокалывая мой носовые хрящи и промывая абсолютно здоровые пазухи носа. Вся процедура внешне казалась очень болезненной, на самом же деле никакой боли не было. Во внутреннюю полость носа втыкались две иголки с намотанными на них ватой пропитанных обезболивающим средством, и после «замораживания» тупой, толщиной в полтора‑два миллиметра иглой прокалывались хрящи. При этом кроме неприятного хруста пронзаемых хрящей лично я ничего не испытывал. Как то, проходя очередную экзекуцию нашего «добрейшего» доктора, стал невольным виновником потери сознания молодого бойца «красной армии». Гроза мирового империализма, азиатской внешности, сидел на топчане с воткнутыми на нос иглами с обезболивающим и ждал своей участи. При виде как мне вгоняют тупые иглы, это нежное южное существо стало белым как молоко, и рухнуло под ноги нашего эскулапа.

Заключительным аккордом моих госпитальных исследований стал двукратный подъем на высоту пять и десять километров, которые я с честью выдержал.

Перед самой выпиской из госпиталя, ко мне подошел знакомый пилот из астраханского авиационного центра и попросил вместо него сдать анализ мочи. А у меня в тот момент вскочил маленький, но болезненный фурункул в носу.

– Володя, у меня фурункул, и даже поднялась небольшая температура! – предупредил я офицера.

– Да, нормально, сдавай! Я вчера водочки попил, боюсь, что моча будет не кондиционная!

Мне моей мочи было не жалко, и я помог товарищу. В результате, Володенька задержался на месяц, так как в моче нашли белок. Я же тем не менее благополучно пошел внеочередную ВЛК, и с диагнозом «здоров» отправился в Астрахань.

Вернувшись из госпиталя, я понял, что отстал от своих однокашников если не навсегда, то на ближайшие несколько лет: все они уже летали самостоятельно на Су‑11!

Но не бывает, худа без добра. «Большие» спарки освободились, и я, полный сил и энергии, приступил к вывозной программе. На вывозную мне назначили замполита эскадрильи майора Георгия Степановича Сидоренко. Уверенный в себе, спокойный и рассудительный, он был одним из немногих порядочных замполитов и пользовался большим авторитетом у летного состава.

Первый полет мы выполняли на Су‑7у. Став перед красавцем самолетом, помню, я подумал: «Неужели я сейчас на нем полечу?» Двадцатиметровый сигарообразный фюзеляж, зеленый, торчащий из носа конус, далеко выдвинутая вперед, как копье, штанга с приемником воздушного давленияна конце – все в этом самолете вызывало восхищение. Заранее забравшись в кабину, я не спеша влез в подвесную систему, подсоединил кислородную маску и шаровой разъем шлемофона. Внимательно осмотрел кабину самолета. Большая и просторная, она была непривычно высоко расположена над землей. Черная приборная доска на расстоянии более вытянутой руки, длинный рычаг выпуска и уборки шасси, массивная ручка управления с кнопками на ней, солидный РУД с гашеткой включения форсажа – все было в диковинку. После тесной, зажатой со всех сторон, с близкой приборной доской и примитивными приборами кабиной УТИ – эта казалась верхом совершенства. Мысленно моделируя полетное задание, я «полетел» в зону на простой пилотаж. Подошел Сидоренко, доброжелательно улыбнувшись, спросил:

– Ну что, готов? Все понятно?

– Так точно! – ответил я и для большей убедительности утвердительно кивнул головой.

Несмотря на то, что полет был первым, Сидоренко полностью доверил самолет мне, мягко держась за ручку управления. Все у меня получалось, я проделал все на одном дыхании, будто пролетал на Су‑7у не один год. Выполнив первый полет, мы полчаса подождали в «квадрате», пока нам готовили самолет. Георгий Степанович детально прокомментировал полет, давая понять, что доволен моим дебютом. Второй полет вышел еще лучше, чем первый. Возбужденный, полный впечатлений, как и положено, спрашиваю у инструктора:

– Разрешите получить замечания!?

И вместо замечаний услышал:

– Будь моя воля, я бы выпустил тебя самостоятельно!

Перед самостоятельным полетом минимальное количество контрольных на «большой» спарке должно быть двенадцать. За два последующих дня я выполнил еще восемь полетов и на четвертый день вылетел самостоятельно. Моя летная подготовка пошла как по накатанной дороге. Уже через месяц я нагнал ушедших вперед однокашников.

Мой командир звена Витя Герасимов перевелся в Ростов‑на‑Дону: бывшая жена его достала, и командование пошло ему навстречу. В Ростов он ушел с понижением – старшим летчиком, но уже через год был командиром эскадрильи, обогнав многих своих «перспективных» однокашников, оставшихся в Астрахани.

Евгений Кравец

Мариновский полк, из которого меня перевели полгода назад, расформировали, и к нам прибыли два летчика‑еврея – Миша Штилерман и Евгений Наумович Кравец.

Кравец стал моим командиром звена. В Мариновке он был замкомэской и здесь с первых дней начал всех убеждать, что прибыл стать в перспективе командиром эскадрильи. Мол, в «кадрах» так ему и сказали: «Побудешь пока командиром звена, а потом представим тебя на комэска».

Мариновка и Астрахань были татаро‑еврейскими полками. Расположенные в относительной глубине территории Советского Союза, они служили своеобразным отстоем для евреев, пришедших в авиацию. После того как началась массовая эмиграция в Израиль, и несколько пилотов улетели за границу на самолетах, евреев в училище уже не принимали. Оставшихся летчиков собрали, как в «резервацию», в Мариновку и в Астрахань – места, кстати, не самые плохие в плане бытовом. Оба полка были учебными, не несли боевое дежурство и находились вблизи крупных городов. Татары же сами облюбовали Нижнее Поволжье и всеми правдами и неправдами стремились сюда попасть.

В летной среде национальных и расовых предрассудков не было. В первую очередь мы ценили друг в друге профессиональные и человеческие качества. И среди русских было немало тех, с кем бы я в разведку не пошел.

Кравец был незаурядной личностью. В нем сочетались два несовместимых в одном летчике качества: он прекрасно летал, а летать боялся. Но летать он боялся не вообще, а только над морем, ночью и на УТИ МиГ‑15. Летать над морем он перестал почти сразу же, как только попал в полк, быстро приучив руководителей полетов не посылать его по маршрутам, которые проходили над акваторией Каспийского моря. И сделал это гениально просто: как только назревал «морской» маршрут, он тут же начинал жаловаться, что у него плохо работает радиостанция, или дергается авиагоризонт, или высотомер не то показывает и так далее. В конце концов, опытные руководители полетов его «раскусили» и перестали посылать на эти маршруты – благо, их хватало и над сушей.

Но о том, что он боялся летать на УТИ, прознали не сразу. Я же очень любил УТИшку и постоянно «зудел» ему на ухо, чтобы он меня планировал на нем. Он планировал, но только не с собой. И вот однажды необходимо было выполнить полет в Мариновку для «подыгрыша» радиотехническим войскам. «Подыгрыш» – это полет для проверки боевой готовности частей родов войск ПВО или для определения их возможностей, в частности зон «видимости» радиотехнических войск. Командир полка определил на это задание Кравца. Я уговорил его взять меня за «мешок», то есть без права вмешиваться в управление. Полет был интересным по многим причинам:

– во‑первых, посадка не на своем аэродроме;

– во‑вторых, в общей сложности выполнялось пять полетов – один в Мариновку, три в самой Мариновке, и еще из Мариновки в Астрахань, общий налет сразу увеличивался на четыре с лишним часа, а для меня каждая минута была важна, так как шла в копилку подготовки к сдаче на третий класс;

– в‑третьих, полеты в Мариновке проходили на предельно малых высотах – мечта каждого летчика, особенно молодого.

Правда, в качестве «платы» я должен был подготовить два комплекта полетной документации – за себя и за своего командира. Объем работы довольно большой, если учесть, что все три полета из Мариновки проводились по разным маршрутам. Я сделал восемь комплектов карт и такое же количество штурманских планов и инженерно‑штурманских расчетов полета. Довольный Кравец доложил командиру полка о готовности, и мы полетели.

На перелете, по договоренности с ним, вел самолет я. На посадочном курсе он забрал у меня управление. Видя, что мы не выдерживаем заход по направлению и что скорость планирования чуть выше, я «ненавязчиво» попытался вмешаться в управление. Кравец, поначалу не поняв, что это мои действия, по боковому каналу начал приговаривать:

– Ты смотри, ты смотри, какой боковик, как сносит!

Когда до него дошло, что «ветер» исходит от меня, он незлобным матом заставил бросить управление, чему я, естественно, подчинился. При этом обратил внимание, что скорость на заходе была повышенной.

В Мариновке командир меня пожурил за самодеятельность и пригрозил, что если еще раз вмешаюсь в управление, то мало не покажется. Заверив, что такое не повторится, я не решился тогда спросить, почему он держит на предпосадочном снижении повышенную скорость. Последующие три полета мы выполнили на предельно малых высотах, но не настолько малых, чтобы захватывало дух. По заданию высота была от ста до двухсот метров. Так как я не вмешивался в управление, то времени для созерцания проносящейся на скорости шестьсот километров в час красоты у меня было достаточно. Полеты выполнялись над ровной степной местностью, ориентирами служили автомобильные дороги, узкие речки и небольшие селения. Часто встречались отары овец, стада коров. Один раз пролетели над большим стадом сайгаков.

Техника пилотирования у Евгения Наумовича была безукоризненной. Режим по скорости и высоте, как говорится у летчиков, выдерживался «по нулям». Навигацию и ориентировку вел я. А так я сам и рассчитывал полет, то на все поворотные пункты мы вышли точно и в заданное время. Правда, все три полета Кравец по‑прежнему заходил на посадку на повышенной скорости и посадку выполнял с малоподнятым носовым колесом. И хотя посадки были мягкими, но про себя я отметил, что такие притирки чреваты скоростным «козлом».

После третьего полета Кравец с СКП доложил командиру полка о выполнении задания. Режим связи был громкоговорящим, и все слышали, как ему объявили благодарность. Расплывшись в довольной улыбке, командир многозначительно поглядел на меня:

– Учись, студент!

Через некоторое время в полку случилось ЧП, которое командование на уровне Бакинского округа ПВО умудрилось замять.

В пятницу, отлетав днем, наша эскадрилья, как всегда, почти в полном составе собралась у холостяков. Вторая эскадрилья летала ночью, что не мешало нам отпускаться по полной программе. Около двенадцати часов ночи, в самый разгар веселья, к нам зашел, командир ОБСРТО – отдельного батальона связи и радиотехнического обеспечения. В обычной своей манере, в полушутку, в полусерьез, он сказал: вот, мол, пока мы тут пьянствуем, на полосе горит УТИ МиГ‑15. В первые минуты мы сочли это за неудачный прикол, но скоро поняли, что подполковник не шутит, Кравец умчался к себе домой звонить на аэродром. И уже через десять минут нам рассказывал, как Женя Недорезов с Ермуханом на посадке «разложили» УТИшку.

Всему виной оказался стык, образовавшийся после ремонта ВПП за счет укладки слоя асфальта поверх полосы. По всем правилам такой стык должны были плавно свести на нет. Но то ли строители проморгали, то ли командование при приемке ничего не заметило, или сделало вид, что не заметило, но на полосе осталась пологая ступенька сантиметров в десять. Про этот стык все летчики знали. Для «тяжелого» Су‑11 он не представлял большой опасности, а на УТИ старались его перелетать. Ночью по огням было трудно определить это коварное место, и так совпало, что в тот момент, когда Недорезов добирал ручку на себя, приземление произошло практически встык. В результате, подпрыгнув, как на трамплине, метра на три, никем не парируемая, спарка потеряла скорость и рухнула на асфальт и загорелась.

Обрадовавшись, что экипаж жив, мы с удвоенной энергией продолжили вечеринку – благо, поводов выпить прибавилось. Часа через три появились живые и невредимые виновники торжества в окружении еще десятка летчиков, и застолье, как костер, в который плеснули бензина, разгорелось с еще большей силой.

Из первых уст мы услышали, что произошло на самом деле. Вся беда оказалась в том, что экипаж не был готов к такому трюку. Ермухан, же как он нам потом рассказывал, по пьяной лавочке, успел бросить ручку управления и уже начал расстегивать подвесную систему, дабы не терять время на пересадку в другой самолет. Хотя тех, трех‑пяти минут, пока самолет рулит на центральную заправочную, хватило бы раз десять расстегнуться и пристегнуться. О чем думал, и что делал Недорезов, он предпочел скромно отмолчаться, но нам и так было понятно, что действовал он невпопад, с большим опозданием отклонил от себя ручку управления, и по всей видимость забыл ее взять на себя, когда самолет падал. Но это вряд ли бы спасло ситуацию, так как «козел» был нескоростным. При ударе носовую стойку отшибло, и самолет под воздействием асфальтного «наждака» тут же воспламенился и заполыхал тридцатиметровым факелом. Ну, а последующие действия экипажа были вполне объяснимые и грамотные, не долго думая они, покинули пылающий самолет, и оказались в роли «американских наблюдателей». Правда, Женька через минуту вспомнил, что не отсоединил, и не забрал кислородную маску и было ринулся за ней, но Ермухан, быстренько его остановил, мол, маска по сравнению с самолетом не самая большая потеря.

От спарки осталась кучка оплавленного металла.

После этого инцидента к нам прилетел на МиГ‑17 командующий авиации Бакинского округа ПВО, с легкой руки летного состава получивший прозвище «Пан Беспальчик», потому как на правой руке у него не хватало мизинца. Собрав руководящий и летный состав полка, Командующий долго, назидательно и нудно нам твердил, что летать надо подготовленным летчикам, способным выполнить поставленную задачу, а если летчик чувствует, что не готов к полету, то должен честно отказаться от него, и никакой командир не вправе повлиять на этот отказ. Для подтверждения своих слов он обратился к заместителю начальника политического отдела полка майору Худякову, который не был летчиком:

– Худяков! Вот, например, я тебе скажу: лети на Су‑одиннадцатом! Полетишь?

Дремавший до сей поры Худяков вскочил и, как можно преданнее глядя в глаза высокому начальству, голосом героя, идущего на подвиг, пусть даже на смерть, выпалил:

– Так точно! Полечу, товарищ генерал‑лейтенант!

Не ожидавший такого ответа, генерал долго и пристально посмотрел на майора, а затем с сожалением сказал:

– А ты дурак, Худяков!

Несмотря на всю серьезность разговора, зал взорвался от смеха.

Худяков, имевший за плечами политическое училище, получив распределение в зенитно‑ракетный полк, честно отслужил в должности «комсомольца». Прошло время, и для «комсомольца» он стал староват. «Кадры» Главного политуправления, справедливо решив, что пора капитану на майорскую должность, не мудрствуя лукаво, отправили его к нам заместителем начальника политического отдела полка. Так он нежданно‑негаданно попал в авиацию. В зенитно‑ракетных войсках все было параллельно и перпендикулярно, белого цвета бордюры, мышиного цвета казармы, строжайшая субординация и дисциплина. Все ходили в сапогах и форме при погонах, отдавая друг другу честь. В авиации же все почему‑то ходят в летных комбинезонах, а молодой с виду мальчишка, старший лейтенант, почему‑то состоит на подполковничьей должности и командует майорами. И к политработникам здесь относятся совсем не с таким почтением.

В первый же день пребывания в истребительно‑авиационном полку бедняга Худяков получил звонкий щелчок по носу, и от кого – от своего же коллеги, помощника начальника политического отдела по комсомольской работе Мирзаканова, прозванный в полку Мерзопакостным. Длинный, худой, лопоухий и шустрый капитан всем своим видом и поведением явно не подходил к своей должности комсомольского вожака. Но чувствовал он себя вполне уверенно, и разыграть товарища по партии ему не представляло абсолютно никакого труда.

И вот Мерзопакостный, вполне соответствующий своему прозвищу, затащил представленного личному составу полка Худякова в свой кабинет, бросил перед ним чистый лист бумаги и со свирепым выражением лица сказал:

– Пиши социалистические обязательства!

– А не рано? А что писать? – неуверенно спросил перепуганный майор.

– Какой рано! Завтра будет поздно! Пиши: пункт первый, стать летчиком третьего класса. Остальное как обычно, на соревнование вызывай меня! – тоном умудренного опытом человека диктовал Худякову «комсомолец».

– А мне не говорили, что я буду летать, – растерялся политработник.

– Как, не будешь? Ты же комиссар! Ты же заместитель начальника политического отдела полка. Партия послала тебя в авиацию, а комиссары всегда должны быть впереди, и своим примером показывать как надо летать, и как надо защищать Родину! Какое ты будешь иметь моральное право требовать хорошего выполнения полетов, если сам не имеешь об этом никакого представления? Пиши, стать летчиком третьего класса, на второй ты не успеешь подготовиться.

Написав свои обязательства, Худяков с подачи того же чуткого товарища побежал их утверждать к начальнику политотдела полка подполковнику Миленевскому. Тот сначала поблагодарил за оперативность, а когда прочитал первый пункт обязательств, взревел так, что незадачливый зам от неожиданности не смог толком объяснить, почему он это написал. С той поры Худяков, заработав комплекс неполноценности, ходил угрюмый и подозрительный, чувствуя везде подвох.

И опять очередной прокол, да еще на таком уровне! Не знаю, как вел бы себя другой на его месте, но наш несостоявшийся летчик, проглотив пилюлю, затаил злобу на все, что связано с авиацией, и вредил всем исподтишка, особенно летному составу.

Поиск по сайту: