Фабрики — рабочим

Социальная революция, о которой анархисты, левые социалисты и коммунисты мечтали всю жизнь, началась.

В первые дни после начала войны многие лидеры анархо-синдикализма продолжали пребывать во власти апокалипсических представлений о революции как о процессе тотального разрушения, лишь после которого последует строительство нового мира. На вопрос корреспондента «Вы будете сидеть на куче руин, если победите?», Б. Дуррути ответил: «Мы всегда жили в трущобах и стенных дырах. Мы знаем, как можно со временем приспособиться к такой жизни. Но не забывайте — мы умеем также строить. Именно мы построили дворцы и города здесь в Испании и в Америке, и везде… Мы не боимся руин. Мы хотим унаследовать Землю… Мы несем новый мир в наших сердцах. Этот мир растет сейчас, в эту минуту»[428]. Устами Дуррути говорили люди, привыкшие к нищете и тяжелому труду. Для них даже пуританский образ жизни был заметным улучшением. Их вдохновляла не перспектива сытости, а ощущение справедливости и свободы. Именно воодушевление, вера в то, что революция несет освобождение, побуждали миллионы людей к самоотверженному труду, к активному участию в политической жизни, к готовности отдать жизнь за «новый мир в наших сердцах».

Советский комбриг Алексеев подчеркивает оптимистическую обстановку в тылу: «Тыл живет полной жизнью. Торгуют магазины, гостиницы и рестораны полны людей, работают кино, театры. Идет строительная работа. Непрерывно мчатся автомобили. Настроение людей бодрое и, я бы сказал, веселое»[429].

Казалось, этот мир возникнет вот-вот. Участник анархо-синдикалистского движения Э. Понс Прадес вспоминал о своих ощущениях того времени: «Было бы достаточно сменить флаги, запеть новые революционные песни, отменить деньги, иерархию, эгоизм, спесь — столпы, на которых покоится империя денег. Так думал не только я, рядовой юнец. Так думали бойцы НКТ, которые так долго и ожесточенно боролись в своей жизни»[430].

Часто анархисты пытались «забежать вперед», ускорить полное обобществление экономики. По словам умеренного синдикалиста С. Клара, «рабочий класс продемонстрировал замечательное чувство инициативы. Но это не значит, что не было глупостей в коллективизации. Возьмите парикмахерские. Что там было на самом деле коллективизировать?… И каков был результат? Все те мелкие собственники, которые по своей воле поддержали борьбу против фашизма, повернулись против нас»[431].

17 сентября вышло воззвание НКТ с призывом охранять мелких собственников, крестьян, лавочников от произвольных конфискаций[432]. 15 ноября 1936 г. газета НКТ «Солидаридад обрера» призвала к «пониманию и уважению мелкой буржуазии»[433].

Хотя Республика формально не выступала против капитализма, а ее руководство включало либералов, активная часть общества двинулась по антикапиталистическому пути. Советский специалист докладывал: «Класс крупных и средних промышленных и торговых капиталистов экспроприирован… Никто в республиканской Испании — ни рабочие, ни коммунисты, ни левые республиканцы, ни социалисты, не считают, что в случае победы республики возможен возврат к старому порядку»[434].

Побывавший в Барселоне в декабре 1936 г. Д. Оруэлл писал: «Впервые я был в городе, где рабочий класс был „в седле“. Практически любое здание любого размера было захвачено рабочими и украшено красными флагами или черно-красными флагами анархистов… Церкви здесь и там были систематически разрушаемы группами рабочих. Каждый магазин и кафе имели надпись, сообщавшую, что они коллективизированы… Официанты и продавцы смотрели вам в глаза и обращались к вам как к равному. Холопские и даже церемониальные формы речи на время исчезли. Никто не говорил „Дон“ или „Сеньор“. Каждый обращался к каждому „товарищ“ и „ты“, и говорил „привет“ вместо „добрый день“»[435].

Много лет спустя участник этих событий рабочий-коммунист Н. Хулиан говорил корреспонденту: «Вы не представляете, как быстро массы могут организовать сами себя»[436]. Волна захватов предприятий рабочими сделала профсоюзы хозяевами экономики. Влияние НКТ резко возросло. Эмиссар Коминтерна А. Марти признавал: «Анархисты держат под своим контролем прямо или косвенно всю основную промышленность и сельское хозяйство страны»[437]. ВСТ тоже поддержал коллективизацию. Развернулся процесс реорганизации экономики на новых началах не только в Каталонии, но и по всей Испании.

В соответствии с анархо-синдикалистской доктриной рабочие взяли предприятия в свои руки. Этот процесс назывался по-разному: коллективизация, инкаутация, синдикализация, и составлял, по мнению анархо-синдикалистов, «первый этап социальной революции». Поскольку речь шла о переходе управления предприятием из рук частного собственника в руки самих работников, то можно говорить о возникновении в Испании социалистического сектора, основанного на производственной демократии. Демократия, которую элита общества до сих пор оставляла для себя, пришла на предприятия. Это открывало возможность для постепенного развития самоуправления — преодоления социального разделения на управляющих и управляемых.

Первая волна коллективизации прошла в июле-сентябре 1936 г. Наиболее активно коллективизация проводилась в Каталонии, хотя и в других регионах Испании рабочие часто коллективизировали предприятия. Но там все же преобладал рабочий контроль над принятием управленческих решений.

Коммунисты требовали отложить вопрос о собственности на предприятия, так как в тех условиях у них не было шанса добиться широкомасштабной национализации. Но анархо-синдикалистские реформы в большей степени отвечали настроениям рабочих, а рабочие были хозяевами положения.

Первые месяцы войны и социальной революции породили огромный энтузиазм трудящихся, которые впервые в своей жизни почувствовали, что их никто не угнетает. Казалось, вот-вот наступит победа и новая счастливая жизнь. И профсоюзные лидеры, и широкие массы трудящихся считали, что страница истории окончательно перевернута, и нужно переходить к фронтальному наступлению на капитализм. «Господа, капитализм погиб, — говорил на конференции Единого профсоюза металлистов г. Алкойан председатель союза Г. Боу. — Единственной основой его существования является фашизм, а фашизм в Испании на пути к уничтожению. Профсоюз предложил всеобщую социализацию и координацию промышленности советом делегатов предприятий»[438].

Иногда всеобщая коллективизация встречала сопротивление со стороны умеренных членов НКТ. Так, например, на заседании городского совета союза мельников и булочников, обсуждавшем перспективы дополнительной коллективизации еще остававшихся частных производств, один из активистов НКТ Х. Крусас предупреждал собравшихся: «Я принимаю во внимание, что мы находимся в состоянии войны, и что наш коллективизм противоречит нашим же решениям о том, что мы должны тратить на нужды войны часть нашей энергии, и я говорю вам: иллюзии могут скоро привести к разочарованиям». Эти возражения не возымели действия, что не помешало рабочим избрать Х. Крусаса в совет своего предприятия[439].

Часто вопрос о коллективизации решался автоматически — когда хозяева бежали из зоны, охваченной революцией. «Мы столкнулись с необходимостью снова наладить работу фабрики, — вспоминает синдикалист Л. Сантакана, работавший на крупном текстильном предприятии. — Мы призвали рабочих (в большинстве своем женщин) вернуться, и через четыре-пять дней фабрика уже давала продукцию… Мы собрали общую конференцию 2500 рабочих компании в местном кинотеатре. Группа из дюжины активистов НКТ собралась предварительно, чтобы обдумать план работы предприятия, который можно было бы предложить конференции». Поскольку 80 % рабочих принадлежало к НКТ, рабочие приняли план без бурной дискуссии. Обсудив финансовое состояние предприятия, рабочие избрали фабричный комитет из 12 человек, который включал в себя представителей цехов, техников и административного аппарата. Таким образом, комитет становился местом согласования интересов различных социальных групп предприятия, в том числе и инженерного персонала. Позднее в комитет было включено два представителя от профсоюза ВСТ[440].

Иногда хозяева были готовы продолжать работу. Но охваченные эйфорией рабочие обычно выдвигали такие требования к администрации, которые та не могла принять. И тогда следовало решение о коллективизации[441]. Крупная буржуазия в районах коллективизации перестала существовать как класс. Антонов-Овсеенко сообщал, что владельцы сбежали, убиты или трудятся простыми работниками[442].

В принципе, анархо-синдикалистские лидеры считали необходимым сохранить управленческие и инженерные кадры на предприятиях. Абад де Сантильян утверждал: «Громадное большинство специалистов и техников, работающих в промышленности, пришли в наши ряды и продолжают давать ценные услуги на коллективизированных предприятиях»[443]. Но часто старые обиды приводили к изгнанию прежних управленцев и инженеров. Тот, кто и раньше умел находить общий язык с рабочими, оставался.

На основании исследования опыта фабрики Ривьер Л. Гарридо пишет: «Наилучшим образом оказались подготовлены в смысле человеческого капитала самопровозглашенные профсоюзы, офисные служащие и техники с определенным уровнем установленной квалификации. Именно они участвовали в комитетах управления или администрации либо руководили ими, и им даже приходилось преодолевать сопротивление других работников при решении соответствующих задач… Она осуществлялась людьми грамотными, среднего возраста, хорошо разбирающимися в деятельности предприятия и имеющими приемлемую профессиональную подготовку»[444]. Таким образом, в данном случае сложившаяся система была эффективна и существенно отличалась от капиталистической, так как управленческая группа формировалась не собственником, а коллективом, и была ответственна перед ним.

Современный анархо-коммунистический исследователь В. В. Дамье утверждает: «Члены комитетов действовали в рамках обязательного для исполнения наказа от избравшего их собрания, могли быть отозваны в любой момент. Все важные решения комитетов принимались только в согласии с избравшими их коллективами»[445]. Такова идеальная модель, которой реальность соответствовала далеко не всегда. Но рабочие-синдикалисты по крайней мере стремились к этому идеалу. Как говорил выбранный глава коллектива, член НКТ Воех: «Анархия — это идеал, а сейчас нужно дело»[446].

Проанализировав опыт фабрики Ривьер, историк Л. Гарридо утверждает, что «только небольшое меньшинство работников приняло активное участие в коллективизации и управлении фабриками»[447]. Здесь испанский автор смешал «участие в коллективизации», «участие в управлении» и осуществление управления. В коллективизации участвовали практически все работники, но с разной степенью активности. Кто-то лишь присутствовал на ассамблеях, кто-то выступал, кто-то проводил свое мнение через более активных коллег, а кто-то регулярно участвовал в принятии решений. Важно, что выбор между этими возможностями находился в руках самого человека труда. Коллективизация предполагает получение работниками прав (которыми человек может пользоваться по мере необходимости), участие в собраниях, в распределении доходов предприятия. Производственная демократия и самоуправление вовсе не требуют беспрерывного участия всех работников в принятии всех решений. Это — механизм ответственности, зависимости оперативного руководства от работников, одобрения (или не одобрения) работниками решений, которые, разумеется, готовит более узкая группа.

Рабочие советы были избраны практически на всех предприятиях Каталонии и на большинстве предприятий остальной части Республики. Каждый год их состав обновлялся. По соглашению с рабочими на их заседании мог присутствовать представитель Женералитата (под более жестким контролем Женералитата были оставлены 125 заводов)[448]. Ассамблея назначала и смещала директора. Позднее его мог сместить также Генеральный индустриальный совет Каталонии. Руководство было относительно стабильным[449].

Высшим органом на коллективизированном предприятии считалось рабочее собрание (ассамблея). Сами ассамблеи, конечно, не могли управлять производством. Первоначально на них царил хаос, так как опыта самоуправления у рабочих не было — большинство из них большую часть своей жизни даже не состояли в профсоюзах. «Каждый хотел сказать, что он или она думает и чувствует»[450], — вспоминает текстильный рабочий А. Капдевила. Позднее ассамблеи более четко организовывались синдикатами. В этих условиях на ассамблее доминировала лидерская группа, хотя сама форма ассамблей облегчала выявление реальных лидеров и обеспечивала обратную связь рабочих и руководства. Рабочие считали, что они сами принимают решения, и это обеспечивало согласие работников с этими решениями. Конференции рабочих играли мобилизующую роль, и иногда на них высказывались идеи, помогавшие менеджерам и профсоюзным лидерам находить выход в тяжелой экономической ситуации военного времени. Но главным было то, что работники сознавали себя хозяевами производства, которым управляли тесно связанные с ними люди.

Большое значение в успехе производства играл энтузиазм рабочих, ощущавших себя хозяевами предприятия. Чувство хозяина привело и к появлению новой рабочей морали. Коллектив стал силой, воздействующей на каждого рабочего. Воровство и даже недисциплинированность воспринимались как вызов коллективу. Л. Сантакана вспоминает, что на его предприятии были установлены «черные доски», куда заносились имена провинившихся. Реакция человека, который мог попасть на эту доску, была панической: «„Нет, нет, кричал он — только не черная доска!“ Больше не было случаев недисциплинированности…»[451] Трудно сказать, смогли бы подобные стимулы стать долгосрочными. Но материальная заинтересованность также играла немалую роль, так как рабочие на ассамблее определяли принципы распределения дохода.

По мнению историка Л. Гарридо, «большинство промышленных работников (среди которых преобладали женщины или неграмотные мужчины, неквалифицированные работники, которые не принимали активного участия в трудовых и социальных конфликтах, завязанных анархо-синдикалистами до гражданской войны) были едва вовлечены в перемены, происходившие во внутренней организации предприятий, или в новую иерархию трудовых отношений. Многие работники могли воспринять такую реорганизацию промышленных сообществ как обычную смену руководства, но это не означало решение их повседневных проблем, связанных с увеличением заработной платы или обеспечением уровня жизни и меньшим объемом труда. Вне всякого сомнения, экономика войны была не лучшим условием для всеобщего признания промышленной коллективизации»[452]. Если бы автор не противопоставлял эту ситуацию аграрной коллективизации (где происходило в целом примерно то же самое), то с этой характеристикой можно было бы и согласиться. Однако это вовсе не повод для скептических обобщений. Во-первых, даже у «пассива» появились возможности и стимулы «спрашивать» с лидеров за результаты работы. Во-вторых, система коллективизации позволяла вовлекать в процесс принятия решений тех, кто был готов тратить на это свое время и энергию. Именно в привлечении «актива» заключается смысл развития самоуправления на первом этапе, пока еще не начался рост культурно-творческого потенциала «пассива». И здесь даже «скептическое» исследование Л. Гарридо показывает очень неплохие результаты: «Только 9,5 % работников Ривьер С. А. вступили в комитеты управления и администрации, и 23 % приняли „активное“ участие в коллективизации»[453]. Таким образом, почти четверть работников была активно вовлечена в процесс принятия решений только на этой фабрике. Это — качественное различие с авторитарно-капиталистической системой управления, при которой принятие решений сосредоточено в руках людей, независимых от мнения работников.

Поиск по сайту: