Перевод М. Зенкевича

Несбывшаяся мечта

Что стало с моею разбитой мечтой?
Быть может, она иссыхает от горя,
Как плод в невозможный сжигающий зной?
Как старый нарыв распускается гноем?
Как мертвое тело, быть может, смердит?
Быть может, как патока, рот забивает?
И складками мыслей на мне обвисает,
Как кожа, от бремени лет и обид.
Как зеркало бьется…но не исчезает.

Перевод П. Данилина

Портье

Я должен говорить:
"Да, сэр!" —
Вам всегда, всегда.
Да, сэр!
Да, сэр!
Вся моя жизнь-
Беганье по огромной лестнице
Этих "да, сэр!"
Белые богачи
Забрали весь мир.
Позвольте почистить
Ботинки?
Да, сэр!

Перевод М. Зенкевича

Эдгар Аллан По

Эдгар Аллан По начал свою творческую деятельность как поэт-лирик. Первые поэтические сборники "Тамерлан" (Tamerlane and Other Poems, 1827), "Аль Аарааф, Тамерлан и мелкие стихи" (Al Aaraaf, Tamerlane and Minor Poems, 1829) и "Стихи" (Poems, 1831) успеха не принесли. Потерпев неудачу на поэтическом поприще, Эдгар Аллан По обратился к прозе и в течение 30-х гг. писал новеллы, регулярно публиковавшиеся в различных литературных журналах, а впоследствии составившие знаменитый двухтомник "Гротески и арабески" (Tales of the (Grotesque and Arabesque, 1840). К этому же времени относятся первые выступления По-критика. "Прозаический" период 30-х гг. Эдгара Аллана По ознаменовался также попыткой создания романтического романа, оставшегося незаконченным: "Приключения Артура Гордона Пима" (The Narrative of Arthur Gordon Рут of Nuntucket, 1838). В 40-е гг. продолжая писать рассказы, По возвращается к лирике и создает самые совершенные свои произведения: "Ворон" "Улялюм", "Аннабель Ли". Одновременно Эдгар Аллан По трудился и над своей "философией творчества", которой посвятил ряд лекций трактатов и эссе: "Поэтический принцип" (The Poetic Principle 848, "Философия творчества" (The Philosophy of Composition l"4h), "Логическое обоснование стихосложения" (The Rationale of Verse, 1848), "Маргиналии" (Marginalia, 1844-1849) и др. Поэзия Э. По впервые была по достоинству оценена в Европе! где его много переводили и пропагандировали французские, а зачем и русские символисты. По из тех поэтов Америки, чье наследие органично вошло в русскую культуру. Образы "безумного Эдгара" питали воображение Бальмонта, Брюсова, Блока.

Ворон

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,

Задремал я над страницей фолианта одного,

И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,

Будто глухо так затукал в двери дома моего.

«Гость,— сказал я,— там стучится в двери дома моего,

Гость — и больше ничего».

Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,

И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.

Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали

Облегченье от печали по утраченной Линор,

По святой, что там, в Эдеме ангелы зовут Линор,—

Безыменной здесь с тех пор.

Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах

Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,

И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:

«Это гость лишь запоздалый у порога моего,

Гость какой-то запоздалый у порога моего,

Гость-и больше ничего».

И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.

«Извините, сэр иль леди,— я приветствовал его,—

Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,

Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,

Что я вас едва услышал»,— дверь открыл я: никого,

Тьма — и больше ничего.

Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный

В грезы, что еще не снились никому до этих пор;

Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,

Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: «Линор!»

Это я шепнул, и эхо прошептало мне: «Линор!»

Прошептало, как укор.

В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери

И услышал стук такой же, но отчетливей того.

«Это тот же стук недавний,—я сказал,— в окно за ставней,

Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,

Это ветер стукнул ставней у окошка моего,—

Ветер — больше ничего».

Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний,

Шумно оправляя траур оперенья своего;

Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;

С видом леди или лорда у порога моего,

Над дверьми на бюст Паллады у порога моего

Сел — и больше ничего.

И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,

Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,

Я сказал: «Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,

О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,

Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?»

Каркнул Ворон: «Nevermore».

Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,

Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;

Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,

Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,

Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,

Птица с кличкой «Nevermore».

Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти

Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.

Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,

И шепнул я вдруг вздохнувши: «Как друзья с недавних пор,

Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор».

Каркнул Ворон: «Nevermore!»

При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном,

И сказал я: «Несомненно, затвердил он с давних пор,

Перенял он это слово от хозяина такого,

Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,

Похоронный звон надежды и свой смертный приговор

Слышал в этом «nevermore».

И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,

Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,

Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,

Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,

Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,

Хриплым карком: «Nevermore».

Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,

Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,

Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной

Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор,

Ах, она здесь не склонится на подушку на узор

Никогда, о, nevermore!

Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма

И ступили серафимы в фимиаме на ковер.

Я воскликнул: «О несчастный, это Бог от муки страстной

Шлет непентес-исцеленье от любви твоей к Линор!

Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!»

Каркнул Ворон: «Nevermore!»

Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!

Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор

Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,

Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,

Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?»

Каркнул Ворон: «Nevermore!»

Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!

Если только бог над нами свод небесный распростер,

Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,

Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор —

Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?»

Каркнул Ворон: «Nevermore!»

«Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! —

Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор,

Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака

Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор

Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной

простор!»

Каркнул Ворон: «Nevermore!»

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,

С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;

Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,

И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,

И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.

Никогда, о, nevermore!

Перевод М. Зенкевича

Улялюм

Небеса были пепельно-пенны,

Листья были осенние стылы,

Листья были усталые стылы,

И октябрь в этот год отреченный

Наступил бесконечно унылый.

Было смутно; темны и смятенны

Стали чащи, озера, могилы.-

Путь в Уировой чаще священной

Вел к Оберовым духам могилы.

Мрачно брел я в тени великанов —

Кипарисов с душою моей.

Мрачно брел я с Психеей моей,

Были дни, когда Горе, нагрянув,

Залило меня лавой своей,

Ледовитою лавой своей.

Были взрывы промерзших вулканов,

Было пламя в глубинах морей-

Нарастающий грохот вулканов,

Пробужденье промерзших морей.

Пепел слов угасал постепенно,

Мысли были осенние стылы,

Наша память усталая стыла.

Мы забыли, что год-отреченный,

Мы забыли, что месяц — унылый

(Что за ночь-Ночь Ночей! — наступила,

Мы забыли,— темны и смятенны

Стали чащи, озера, могилы),

Мы забыли о чаще священной,

Не заметили духов могилы.

И когда эта ночь понемногу

Пригасила огни в небесах,—

Огоньки и огни в небесах,—

Озарил странным светом дорогу

Серп о двух исполинских рогах.

Серп навис в темном небе двурого,—

Дивный призрак, развеявший страх,—

Серп Астарты, сияя двурого,

Прогоняя сомненья и страх.

И сказал я: «Светлей, чем Селена,

Милосердней Астарта встает,

В царстве вздохов Астарта цветет

И слезам, как Сезам сокровенный,

Отворяет врата,— не сотрет

Их и червь.- О, Астарта, блаженно

Не на землю меня поведет-

Сквозь созвездие Льва поведет,

В те пределы, где пепельно-пенна,

Лета-вечным забвеньем-течет,

Сквозь созвездие Льва вдохновенно,

Милосердно меня поведет!»

Но перстом погрозила Психея:

«Я не верю огню в небесах!

Нет, не верю огню в небесах!

Он все ближе. Беги же скорее!»

Одолели сомненья и страх.

Побледнела душа, и за нею

Крылья скорбно поникли во прах,

Ужаснулась, и крылья за нею

Безнадежно упали во прах,—

Тихо-тихо упали во прах.

Я ответил: «Тревога напрасна!

В небесах — ослепительный свет!

Окунемся в спасительный свет!

Прорицанье Сивиллы пристрастно,

И прекрасен Астарты рассвет!

Полный новой Надежды рассвет!

Он сверкает раздольно и властно,

Он не призрак летучий, о нет!

Он дарует раздольно и властно

Свет Надежды. Не бойся! О нет,

Это благословенный рассвет!»

Так сказал я, проникнуть не смея

В невеселую даль ее дум

И догадок, догадок и дум.

Но тропа прервалась и, темнея,

Склеп возник. Я и вещий мой ум,

Я (не веря) и вещий мой ум —

Мы воскликнули разом: «Психея!

Кто тут спит?!»-Я и вещий мой ум...

«Улялюм,— подсказала Психея,—

Улялюм! Ты забыл Улялюм!»

Сердце в пепел упало и пену

И, как листья, устало застыло,

Как осенние листья, застыло.

Год назад год пошел отреченный!

В октябре бесконечно уныло

Я стоял здесь у края могилы!

Я кричал здесь у края могилы!

Ночь Ночей над землей наступила-

Ах! зачем — и забыв — не забыл я:

Тою ночью темны, вдохновенны

Стали чащи, озера, могилы

И звучали над чащей священной

Завывания духов могилы!

Мы, стеная,— она, я — вскричали:

«Ах, возможно ль, что духи могил —

Милосердные духи могил —

Отвлеченьем от нашей печали

И несчастья, что склеп затаил,—

Страшной тайны, что склеп затаил,—

К нам на небо Астарту призвали

Из созвездия адских светил —

Из греховной, губительной дали,

С небосвода подземных светил?»

Поиск по сайту: