Для людей. А не себе в угоду

Паруса вдохновения и комарабли

Наш век — век информации. Ее потоки все с но-
вой силой обрушиваются на нас, а мы, порой не имея
времени не то что окунуться в эти потоки, но даже
совершить в них легкое омовение, жадно продолжа-
ем следить за новыми и новыми сведениями — как
бы не отстать, не сбиться с новейшего курса, не упу-
стить что-либо важнее. В период научно-техниче-
ской революции информация становится синонимом
научного прогресса. Вот почему столь велика роль
специальной терминологии в науке и технике. Вот
почему многие уверены, что основная функция язы-
ка — номинативная, назывная, терминологическая.

Действительно, появление все новых научно-тех-
нических понятий, реалий, фактов требует опера-
тивного умножения словесных наименований. Если
многие слова и выражения, связанные с традицион-
ным бытом, веками жили в народной речи почти без
изменений, то терминология современной техники
и науки меняется буквально на глазах. Типичной в
этом отношении является, например, морская тер-
минология, которая с эпохи Петра I исключительно
быстро обогащалась за счет различных комбинаций
«своего» и «чужого», усложнялась, специализиро-
валась, модернизировалась. Петербургский профес-
сор Б. Л. Богородский, всю свою жизнь посвятив-
ший изучению истории морских слов и выражений,
показал во всех деталях важнейшие линии их раз-
вития. Конечно, знать эти детали — значит усвоить
и историю мореходства на Руси, стать знатоком не
только морского слова, но и морского дела. Ведь
эволюция морской терминологии русского язы-
ка — это, так сказать, их жизнь для специалистов,
для «посвященных».

Но есть и другая жизнь специальных терминов,
в том числе и терминов судоходства, — жизнь «для
всех». Правда, это «для всех» не исключает жизни
«для себя», а лишь подчеркивает ее своеобразие и
индивидуальность. Ибо это — жизнь двойная, мета-
форическая, в которой термин оказывается не толь-
ко термином, но и художественным символом.

Связь между первой — специально терминоло-
гической, и второй — обобщенно метафорической
«жизнями» легко осознается, и мы, употребляя то
или иное слово или выражение, ощущаем привкус
терминологической «солености» и даже специально
подчеркиваем ее. Так нередко поступают поэты и
писатели, черпающие из терминологического моря
новые и новые образы. Вот любимая всеми концов-
ка пушкинской «Осени»:

И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывет. Куда ж нам плыть?..

Здесь слово корабль — и «корабль», и «неко-
рабль». Даже — более «некорабль», чем «корабль».
Это символ поэтического вдохновения, постепенно
раздувающего паруса перед плаванием в безбреж-
ные дали Творчества. И вместе с тем — это еще и
корабль, поскольку Пушкин возвращается к при-
вычному, прямому значению и даже специально
подчеркивает его конкретность, рисуя зримую кар-
тину подготовки парусного судна к плаванию. Тут
двойная жизнь слова корабль — как на ладони.
Именно она помогает живописать одну из сокровен-
ных и непостижимых тайн — тайну поэтического
творчества, которой Пушкин делится с читателем.
Вибрация между прямым и переносным значения-
ми насыщает это слово особым напряжением, имя
которому — поэтическая экспрессия.

Экспрессию двойного плана, конечно, можно
употреблять с разными целями. Если у Пушкина и

Лермонтова парусное судно — высоко поэтический
символ вдохновения или человеческого одиноче-
ства, то у их предшественника Г. Р. Державина —
это иронический образ, помогающий развенчать
одного из злейших врагов любителей деревенских
пасторалей — комара. В шутливой оде «Похвала Ко-
мару», написанной в поместье, где, видимо, комары
уж очень досаждали «благословителю» Пушкина,
есть такое место:

Больше ж ты, Комар, во всем
Схож с военным кораблем:
Ты на парусах летаешь,
Страшны громы испущаешь.
Жжешь свирепо и язвишь;
Ты снабжен кормой и носом
И с предлинным тож насосом
Часто на мелях сидишь,
Грязнув в патоке, в сметане,
И на зимнем твоем стане
Замерзаешь тож, как он;
А тепло лишь дхнет весною,
Ты попутною порою
Сам средь моря фараон!

Схема «комарабля» здесь столь конкретна и де-
тализирована, что ее вполне можно предложить
какому-нибудь директору судостроительного заво-
да для запуска в производство. Правда, военспецам
будет нелегко догадаться, каким способом этот «ко-
марабль» «испущает страшны громы» и почему он
представляет собой своеобразный гибрид парусни-
ка с земснарядом, оснащенным «предлинным насо-
сом». Но для читателя-«неспециалиста» здесь все
ясно: речь идет о том же обыгрывании смысловой
двуплановости корабля, что и у Пушкина. Языковая
суть этого обыгрывания — в той же вибрации пря-
мого и символического значений. Вибрации, обе-
спечиваемой предельной прозрачностью образа.

Далеко не всегда, однако, двойная жизнь слов и
выражений, связанных с судостроительной терми-
нологией, столь прозрачна «для всех». Нередко их
исходное значение законспирировано семью печатя-
ми поэтического употребления либо многократной
языковой «обкаткой». И тогда глубинная, истинная
(читай: терминологическая) жизнь слов, связанных
с судостроением, остается неопознанной, а чита-
тель, слушатель или говорящий и не подозревает,
что вторичное принимается им за первичное. Осо-
бо надежным конспиратором язык становится тогда,
когда писатель или поэт весь центр тяжести перено-
сит на «ложное» исходное значение, отвлекая чита-
теля от значения истинного.

Какой нос надо держать по ветру?

Вот один из особо примечательных случаев та-
кого «кодирования». В «Сонетах Лэму» Н. Матвее-
ва тонко обыгрывает переносное и «ложно» прямое
значение оборота нос по ветру держать:

Иные люди мне чудны, ей-богу!
Нос по ветру держать и с веком в ногу
Вышагивать — на их наивный взгляд
Одно и то же! Мучаюсь вопросом:
Ну как так можно?! — путать ногу с носом
И все-таки стремиться в первый ряд!

Поэтесса, столь любящая морскую романтику и
воспевшая се в своих многочисленных стихах (не
случайно и сборник, в котором помещено это сти-
хотворение, назван «Страна прибоя»), здесь далеко
уводит читателя от «морской базы» выражения дер-
жать нос по ветру. А оно, как считают исследовате-
ли фразеологии, восходит к эпохе парусного флота и
первоначально подразумевало именно нос корабля.
Его буквальный смысл — следить за направлением
ветра, смотреть, откуда ветер дует. Ведь от направ-
ления ветра и умения мореходов зависело все: если
ветер дул в нос корабля, то ничего не оставалось,
как убрать паруса и становиться на якорь, чтобы ко-
рабль не сдуло на рифы или не выбросило на берег.
Отсюда и переносный смысл выражения — приспо-
сабливаться к обстоятельствам.

В стихотворении же Н. Матвеевой это морское
выражение остроумно скрещено с оборотом вы-
шагивать в ногу с веком, благодаря чему подчер-
кнута «телесность», а не «корабельность» носа. Это
скрещение еще более акцентируется во второй ча-
сти стиха, где по-матвеевски изощренно нога с но-
сом «спутывается» в один семантический клубок.
Эта путаница полностью отрывает нас от морского
прообраза выражения держать нос по ветру. По-
этесса расщеплением устойчивого оборота на со-
ставные части и разрушает его обобщенное значе-
ние (примеряться к обстоятельствам, беспринципно
меняя свои убеждения), и в то же время усиливает
его акценговкой «телесности» носа. Специальное,
морское значение этого оборота ей оказалось не-
нужным, оно отвлекало бы читателя от основного
удара, который она наносит по беспринципности и
духовному приспособленчеству Вот почему первый
план двойной жизни нашего оборота остался нетро-
нутым, сохранился в глубокой тайне.

Навьская навигация, летаргическое
плавание и Ноев ковчег

Столь свободное, нетерминологическое обраще-
ние с морскими словами и оборотами — не вольно-
сти поэтического вымысла. За ним — древняя язы-
ковая традиция, постоянно связывающая реальное с
вымышленным, конкретное — с абстрактным, про-
заическое — с поэтическим.

В мифологии многих народов плавание на кора-
бле устойчиво связывается с пересечением самой
грозной для человека границы — границы жизни
и смерти. Наши славянские предки, в частности,
имели обычай погребать усопших в ладьях и спу-
скать их по течению реки. По их представлениям,
в таких погребальных ладьях и плыли в царство
мертвых. Божество смерти у древних славян назы-
валось Навь: вспомним сохранившееся в народной
речи сочетание навья косточка, которую суеверно
считают первопричиной смерти, причем она якобы
остается нетленной в разлагающемся трупе. Это бо-
жество сравнивали с римским богом Плутоном, и
не без основания — последний, как и древнегрече-
ский Аид, был владыкой подземного мира и царства
мертвых.

В древнерусском языке слова Навь, Нав и Навье
обозначали также покойников, которые, в соответ-
ствии с культом умерших предков, были способны
оберегать живых и помогать им, а иногда, наоборот,
вызывать кончину. В «Повести временных лет», на-
пример, причиной эпидемии в Полоцке называются
именно такие мертвецы-навьи, скачущие на неви-
димых конях по улицам и побивающие полочан. В
Радзивилловской летописи под 1092 годом об этом
событии говорится так: «посем же начаша [бесы] в
день являтися на конех, и не б"Б их видети самЪхъ,
но коней ихъ видети копыта, и тако уязвляху людие
полоцкиа и ихъ область, и тёмъ и человеци глагола-
ху, яко навье есть полочаны». Сейчас это слово —
архаизм, который лишь изредка встретишь в худо-
жественной литературе, например в «Мелком бесе»
Федора Сологуба: «В ее [Дарьи] визгах звучало на-
пряженно-угрюмое одушевление. Если бы мертвеца
выпустили из могилы с тем, чтобы он все время пел,
так запело бы то навье. А уж сестры давно привык-
ли к хмельному Дарьиному горланью и порою под-
певали ей нарочито визгливыми голосами».

После введения христианства начались гонения
на это божество, как и на других языческих идолов.
Но еще долго у восточных славян праздновался осо-
бый Навий день — день поминовения усопших,
который позднее был приурочен к последнему чет-
вергу великого поста. Да и масса «низших» мифо-
логических существ, олицетворяющих смерть или
связанных с нею, продолжала еще до недавнего
времени жить в славянском фольклоре. Так, укра-
инские навки или мавки — девочки, умершие не-
крещенными и превратившиеся в русалок, болгар-
ские нави — злые духи, колдуньи, сосущие кровь
у рожениц, и т.д. пережили многих канонических
святых правоверного христианства.

Этимологи связывают Навь с глаголом ныть и
его производными. Однако древнейшее представле-
ние о погребении в ладье, устойчивая связь перехода
в «тот свет» с плаванием вызывает другую этимоло-
гическую ассоциацию. Вполне возможно, что теперь
уже забытое славянское слово -— близкий родич древ-
негреческого паб (плыву), от которого образованы:
nautSs (пловец) — сравните космонавт, буквально
пловец в космосе; также nautilos, от которого про-
изошло латинское nautilus (моряк) — сравните на-
звание жюль-верновской подводной лодки капитана
Немо; и навигация, созданная сложением латинско-
го navis (корабль) и agere (гнать). Ведь основным
занятием древнего славянского Навя было именно
обеспечение «навигации» усопших в потусторонний
мир. Характерно, что тот же корень *nahu использу-
ется в индоевропейских языках и для обозначения
вида погребального обряда, и для наименования по-
гребальной ладьи, в которой этот обряд осуществля-
ется, что подтверждает предполагаемое сближение
славянского и греко-латинского корней.

Эта этимологическая связь подкрепляется и
древним мифологическим сопряжением морского
пути с дорогой в потусторонний мир. Некоторые
славянские племена прежде сжигали своих усоп-
ших в ладьях, которые пускали затем вниз по тече-
нию. Рудиментом этого обычая длительное время
был один из важнейших моментов Купальских об-
рядов — сжигание или утопление Купалы, то есть
женского или мужского чучела, символизирующего
смерть (белорусы ее называли Мара, русские — Ко-
строма). Этот образ — симбиоз ритуального и ме-
тафорического начал, что характерно для древнего
миросозерцания. «Если небо виделось человеку
океаном, отделяющим мир живых людей от царства
умерших, — пишет Л. Р. Супрун-Белевич, исследо-
ватель метеорологической лексики у славян, — то
облака и тучи — это корабли, плавающие по воздуш-
ному океану, переносящие в небо души усопших.
На одном из этих кораблей покоится Перун, уми-
рающий на зиму. Корабль этот в черном траурном
убранстве. Русская народная загадка так изображает
весеннюю тучу, на которой пробуждается от зимне-
го сна бог-громовик: «Гроб плывет, мертвец ревет,
ладан дышит, свечи горят», «На поле царинском
[небе] в дубу гробница, в гробе девица — огонь вы-
секает, сыру землю зажигает».³⁶

Сближение славянских навей и греко-латинских
наутов подтверждает и античная мифология. Ведь
Аид — царство мертвых, по одному из древнейших
представлений греков, находился где-то далеко на
Западе, за рекой Океаном. Здесь обитали тени умер-
ших, продолжая свои земные деяния. Сошествие те-
ней или душ умерших в Аид представлялось по-раз-
ному, но чаще всего — как речное плавание. Путь в
Аид лежал вдоль реки забвения Леты, глоток воды из
которой заставлял смертных забыть земную жизнь и
тем самым подготовиться к жизни потусторонней.
Тем более что возврат на землю уже невозможен,
ибо если бы даже пустившийся в путешествие к Аи-
ду человек захотел вновь вернуться, то его осадил
бы трехглавый пес Цербер, стерегущий врата в под-
земное царство мертвых и свободно пропускающий
сюда, но никогда не выпускающий отсюда.

Пройдя врата Аида, тень покойного совершала
плавание на челноке перевозчика Харона через ре-
ки подземного царства — Ахерон, «реку скорби», и
впадающие в нее Пирифлегерон и Кокит. Как и по-
ложено «воднику» с такой специализацией, Харон
имел вид мрачного старца в рубище, причем старца
весьма разборчивого — он перевозил лишь тех усоп-
ших, чьи кости обрели покой в могиле. Плата за та-
кой ответственный перевоз была небольшая — всего
один обол, мелкая медная, серебряная или бронзо-
вая монетка в Древней Греции. Такую монетку — ни
больше и ни меньше — клали умершему под язык.

Переправляясь через Ахерон и Кокит, новый жи-
тель потустороннего мира слышал стенания грешных
душ, которые оказывались именно в водах этих рек.
Воды же еще одной подземной реки — Стикса — счи-
тались, наоборот, священными: они могли служить
своеобразным рефрижератором, постольку в них все
смерзалось и застывало на вечные времена. Быть мо-
жет, поэтому водами Стикса клялись сами боги.

Мифам о потустороннем мире и реке забве-
ния давно уже не верят. Никому не придет в голо-
ву класть в рот усопшему монетку или объяснять
кончину воздействием языческого божества Навь.
Язык, однако, продолжает упорно хранить эти пред-
ставления, хотя и не оживляет их постоянно. Гово-
ря о летаргическом сне, мы уже совсем не думаем о
реке забвения Лете, с названием которой этот меди-
цинский термин связан. Но зато полноценное упо-
требление оборота кануть в Лету невозможно без
понимания древнегреческого мифа. Иначе, читая
«Евгения Онегина», мы не поймем всех образных
нитей пушкинского

быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И намять юного поэта
Поглотит медленная Лета...

Река забвения, называемая Временем, поглотила
мифотворцев и мифоверцев. Нашли в ней прибежи-
ще и Навь, и Цербер, и один из первых в человече-
ской истории речников — перевозчик Харон. Время
от времени, однако, из этой реки вновь возвращают-
ся забытые образы, чтобы оживить нашу демифо-
логизированную жизнь и напомнить о том, что уже
первые сказки человечества отдавали благодарную
дань судоходству и кораблевождению.

Пальма первенства среди них все же принадлежит
ветхозаветной сказке о Ноевом ковчеге. Действие ее
происходило в допотопные времена, когда всемогу-
щий бог вдруг обнаружил, что «велико развращение
человека на земле» и решил истребить людское пле-
мя, наслав на него всемирный потоп. Исключение
сделано было лишь для праведника Ноя, «ходившего
под богом», и его семьи. Он приказал Ною сделать
ковчег таких размеров, чтобы на нем нашла спасе-
ние и его семья, и «всякой твари по паре», то есть
разные животные и птицы. Как только это судно бы-
ло построено, начались проливные дожди, идущие
сорок суток не переставая, и затопили все горы и до-
лы, всех животных и людей на земле.

Один только Ноев ковчег сел на «мель», которой
оказалась гора Арарат, и простоял там целых три
месяца, пока не спала вода. Лишь после этого Ной
открыл окошко корабля и выпустил ворона, чтобы
выяснить, насколько убыла вода и осушилась земля.
Но ворон вернулся обратно: ему не на что было да-
же сесть. Через семь дней Ной выпустил голубя, но
и тот вернулся без добрых вестей. Еще через семь
дней он вновь отправил голубя, который, наконец,
принес в клюве свежую оливовую веточку. Так, по
библейскому преданию, спасся род человеческий.

Наукой доказано, что это предание—один из мно-
гочисленных древних мифов, которые рассказыва-
лись у многих народов — греков, китайцев, индусов.
Наводнения время от времени сокрушали грешные и
безгрешные цивилизации и казались страшнейшим
бедствием. Видимо, библейское предание — лишь
повесть о такой катастрофе, некогда приключившей-
ся в бассейне Средиземного моря. О подобной же бе-
де рассказывает один из древнейших эпосов мира —
вавилоно-шумерское сказание о Гильгамеше, напи-
санное на глиняных табличках. Причина, действие
катаклизма и его благополучный исход — те же, что
и в ветхозаветном предании. Единственное различие
в том, что в легенде шумеров нет голубки с оливовой
ветвью, ибо олива почиталась как священное дерево
не у шумеров, а у древних евреев и греков. Благо-
даря известности ветхозаветного мифа о всемирном
потопе голубь с оливовой ветвью до сих пор изобра-
жается на плакатах как символ, мира, жизни и по-
коя, свидетельствуя о том, что художественный об-
раз перерастает библейскую веру.

Во многих языках, в том числе и в русском, жи-
вут еще выражения, связанные с преданием о Ное-
вом ковчеге: всемирный погоп, допотопные вре-
мена, всякой твари по паре... Мы употребляем их
в переносном значении, часто и не ведая об их вет-
хозаветном истоке. Так, проливной и долгий дождь
мы можем назвать всемирным потопом, а оборо-
том всякой твари по паре охарактеризовать любую
пеструю компанию людей.

В переносном смысле мы употребляем и оборо-
ты Ноев ковчег или ковчег спасения. Это — либо
битком набитое помещение со всякими случайны-
ми обитателями, либо ветхое, старомодное судно,
машина и т. д. Так, в «Униженных и оскорбленных»
Ф. М. Достоевский этот оборот употребил в первом
значении: «Спрашивали: не ходил ли к нему кто-
нибудь? Но никто не мог дать об этом удовлетвори-
тельного ответа. Дом большой: мало ли людей ходит
в такой Ноев ковчег?»

Слово ковчег, которое известно большинству
русских именно благодаря выражению Ноев ков-
чег, воспринимается как синоним слов корабль и
судно. Однако раньше, в самостоятельном употре-
блении, оно имело иное значение — ящик или — в
православных церквах — ларец (для хранения так
называемых святых даров). Да и во многих славян-
ских языках ковчег употребляется отнюдь не в «су-
достроительном» значении, а в бытовом смысле —
сундук, ларь, ящик, чемодан и даже — гроб. Это и
понятно: ковчег — восточного происхождения, и
в тюркских языках имеет в основном «сосудное»
значение, обозначая посуду, ведро или ящик. Как
видим, семантический переход «сосуд» —» «судно»,
который соединяет исконно русские слова корабль
и судно, «работает» и для заимствований.

Итак, оборот Ноев ковчег буквально обозначает
посудину, на которой праведник Ной спасся от все-
мирного потопа.

Как же она выглядела и какие «посудоходные»
качества ее отличали?

Об этом весьма точно повествует Ветхий завет.
Бог дает своему подопечному весьма четкие кора-
блестроительные указания: «Сделай себе ковчег из
дерева гофер; отделения сделай в ковчеге и осмоли
его смолою внутри и снаружи. И сделай его так:
длина ковчега триста локтей; ширина его пятьде-
сят локтей, а высота его тридцать локтей. И сделай
отверстие в ковчеге, и в локоть сведи его вверху, и
дверь в ковчег сделай с боку его; устрой в нем ниж-
нее, второе и третье [жилье]».

Это описание — одновременно и самоопровер-
жение. Ведь поскольку локоть равен приблизитель-
но 53 см, то длина спасательной посудины Ноя могла
быть всего 160, ширина 27, а высота — 16 м. Мож-
но ли себе представить праведное семейство Ноя в
столь тесном жизненном пространстве с многочис-
ленными парами тварей земных и небесных? Киша-
щие змеи, неповоротливые слоны, алчные крокоди-
лы и сонные бегемоты, орлы и колибри...

Не говоря уже о невообразимой сумятице, де-
фиците фуража и психологической несовместимо-
сти всех этих тварей их благополучному плаванию
к горе Арарат препятствовал бы прежде всего ли-
мит места. А целое море деревьев и трав, которые

Ной также, по библейской легенде, якобы спас от
гибели?..

Конечно, рассказ о Ноевом ковчеге — всего лишь
ветхая, как сам ковчег спасения, легенда. Но в ней
опоэтизирована святая вера людей в спасительную
силу Корабля. И кто знает, быть может, ее и сочи-
нили те, кто хорошо знал, из какой древесины и как
строить надежные посудины, которые с допотопных
времен помогали человеку выстоять в жестокой бит-
ве с водной стихией.

Паруса, пары и ветрила

Как бы фантастичны ни казались нам старые
мифы и предания, они так или иначе отражают и
какую-нибудь определенную реальность. В мифе о
всемирном потопе, конечно, описание конкретного
наводнения утонуло в его библейской интерпрета-
ции как божьего наказания за людские грехи. Есте-
ственно поэтому так или иначе обращаться к этим
мифам и учитывать их при объяснении исходного
смысла выражения.

Многие образные обороты, связанные с морским
делом, однако, требуют не мифологических экскур-
сов, а обращения к реальной истории судостроения
или кораблевождения. И притом не только каждый
моряк, но и любой непосвященный тут же растолку-
ет их прямое значение. В нашем языке таких выра-
жений — пруд пруди: на всех парусах, на всех па-
рах, плыть по течению, плыть против течения,
пускать на самотек, на семи ветрах, брать на
буксир, выбрасывать за борт, оказаться за бор-
том, сесть на мель, сидеть на мели, брать курс,
держать курс, сбиваться с курса, под флагом че-
го-либо, стоять у руля, бразды правления, у кор-
мила власти, подложить мину, отдать концы, от-
дать швартовы, бросить якорь и т.д. Растолковать
их просто — потому, что они и сейчас, став метафо-
рическими, продолжают жить двойной жизнью — и
как морские термины, и как фразеологизмы.

Двойная жизнь слова, как, впрочем, и двойная
жизнь человека, — дело нелегкое, ибо при такой
жизни приходится испытывать двойное напряже-
ние. Но благодаря этому напряжению значения слов
необычны, обновлены, притягивают к себе особое
внимание. Внимающий им обычно также ощущает
некоторое напряжение — как бы, поняв переносное
значение, не упустить и прямого.

На первый взгляд может показаться, что такая
двойственность — большая помеха верному пони-
манию смысла. Как же, спрашивается, понять —
что имеет в виду говорящий, употребляя сочетания
взять на буксир или под флагом, — морской, тер-
минологический обиход или метафору, основанную
на нем? Не возникают ли недоразумения и недопо-
нимания между говорящими?

Не возникают, ведь возможные недопонимания
обычно легко устраняются контекстом. По окру-
жению оборота мы сразу понимаем, что говоря-
щий имеет в виду не то, что называется буквально:
«Иван Сергеевич предлагал проявить инициативу,
взять одну из отстающих шахт на буксир» (Д. Иги-
шев). По шахтерскому контексту ясно, что оборот
взять на буксир оторвался напрочь от морской сти-
хии и здесь обозначает, что нужно помочь, оказать
помощь отстающей шахте.

Так, потенциально живя двойной жизнью, мор-
ские выражения в конкретной контекстной ситуации
вынуждены быть или самими собой, или своими ме-
тафорическими двойниками. Быть может, именно
это и спасает им жизнь, двойное напряжение кото-
рой выдержать иначе было бы невозможно.

Зависит ли движение в сторону метафорично-
сти от фразеологического долголетия? Происходит
ли наращивание переносного значения постепенно,
или метафора рождается сразу? На этот вопрос труд-
но ответить однозначно. Конечно, при рождении ме-
тафоры свежий образ более клонится к конкретному
терминологическому представлению, из которого
вырос. Но если реалия, его породившая, остается
актуальной в течение многих лет и даже веков, то и
терминологическое значение может не выветриться,
а остаться столь же прозрачным.

Типичный этому пример — выражение нестись
на всех парусах. Образ, из которого оно родилось, и
само оно — стары, как сам парус. Его знали и древ-
ние греки, в языке которых плыть с надутыми па-
русами значило, помимо скорости, еще и иметь во
всем везение, удачу. Знали этот оборот и римляне:
по латыни plenissimis ventis navigare, буквально —
плыть с полными парусами значило то же, что и
русское плыть на всех парусах. Исходный образ
этих выражений предельно ясен: чем больше под-
нято парусов, тем быстрее движется судно. Вибра-
ция между прямым и переносным значениями здесь
прощупывается без особого труда.

Более того, это «смыслобиение» не прекрати-
лось и после величайшей революции в морском де-
ле — смены парусного флота кораблями на паровой
и дизельной тяге. Оборот на всех парах — прямой
потомок древнего «парусного» выражения. Именно
«прямой», ибо если вдуматься в буквальный смысл
этого на всех парах, то окажется, что этот смысл —
бессмыслица и грамматическая несуразица, ведь
пары не поддаются такому же расчленению на от-
дельные элементы, как паруса. Переход от парусов
к пару здесь не «подправлен» языком, потому и по-
лучилось это неоправданное «омножествлсние» су-
ществительного пар, которое должно употреблять-
ся только в единственном числе. В других языках
такая коррекция сделана.

Так, во многих европейских языках есть анало-
гичные русскому выражения о парусах: украинское
на Bcix парусах, чешское (plout) plnymi plachtami,
французское a pleines voiles, немецкое mit vollen
Segein (буквально — со всеми парусами, то есть
очень быстро). Их фразеологическим прототипом,
по-видимому, является латинское plenissimis ventis
navigare (плыть на полных парусах). Есть у этих
выражений и более современная паровая «тезка»,
но в отличие от русского и украинского на всех
парах, на scix парах она имеет во многих языках
единственное, а не множественное число: чешское
plnou parou, немецкое mit vollen Dampf (fahren),
английское full steam и т.п. Это доказывает, что мно-
жественное число в русском языке — лишь точное
перенесение грамматического обличил «парусного»
фразеологизма на «паровое».

Такое давление паруса на пар оправдано много-
вековой эксплуатацией парусов во время морских
и речных плаваний. Впрочем, не только морских и
речных. Древние русичи, следуя знаменитым путем
«из варяг в греки», научились применять паруса и на
суше. На некоторых участках этого пути передвиже-
ние по воде оказывалось невозможным, и тогда кора-
бельщики ставили свои ладьи под паруса, добавляя,
правда, к силе паруса и бычью тягу. По преданиям,
эта незапатентованная идея была использована в
военном деле киевским князем Олегом, о котором
Пушкин написал известные всем строки:

Победой прославлено имя твое;

Поиск по сайту: