ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. Вольтеровское кресло для дяди было поставлено на небольшом персидском

Вольтеровское кресло для дяди было поставлено на небольшом персидском

ковре перед елкою, посреди комнаты. Он молча сел в это кресло и молча же

взял у Жюстина свой фуляр и свою табакерку. У ног его тотчас легли и

вытянули свои длинные морды обе собаки.

Дядя был в синем шелковом архалуке с вышитыми гладью застежками, богато

украшенными белыми филограневыми пряжками с крупной бирюзой. В руках у него

была его тонкая, но крепкая палка из натуральной кавказской черешни.

Палочка теперь ему была очень нужна, потому что во время суматохи,

происшедшей на садке, отменно выезженная Щеголиха тоже не сохранила

бесстрашия -- она метнулась в сторону и больно прижала к дереву ногу своего

всадника. Дядя чувствовал сильную боль в этой ноге и даже немножко

похрамывал.

Это новое обстоятельство, разумеется, тоже не могло прибавить ничего

доброго в его раздраженное и гневливое сердце. Притом было дурно и то, что

при появлении дяди мы все замолчали. Как большинство подозрительных людей,

он терпеть не мог этого; и хорошо его знавший отец Алексей поторопился, как

умел, поправить дело, чтобы только нарушить эту зловещую тишину.

Имея наш детский круг близ себя, священник задал нам вопрос: понимаем

ли мы смысл песни "Христос рождается"? Оказалось, что не только мы, но и

старшие плохо ее разумели. Священник стал нам разъяснять слова: "славите",

"рящите" и "возноситеся", и, дойдя до значения этого последнего слова, сам

тихо "вознесся" и умом и сердцем. Он заговорил о даре, который и нынче, как

и "во время оно", всякий бедняк может поднесть к яслям "рожденного Отроча",

смелее и достойнее, чем поднесли злато, смирну и ливан волхвы

древности^[2]. Дар наш -- наше сердце, исправленное по Его

учению^[3]. Старик говорил о любви, о прощенье, о долге каждого

утешить друга и недруга "во имя Христово"... И думается мне, что слово его в

тот час было убедительно... Все мы понимали, к чему оно клонит, все его

слушали с особенным чувством, как бы моляся, чтобы это слово достигло до

цели, и у многих из нас на ресницах дрожали хорошие слезы...

Вдруг что-то упало... Это была дядина палка... Ее ему подали, но он до

нее не коснулся: он сидел, склонясь набок, с опущенною с кресла рукою, в

которой, как позабытая, лежала большая бирюза от застежки... Но вот он

уронил ее, и... ее никто не спешил поднимать.

Все глаза были устремлены на его лицо. Происходило удивительное: он

плакал! Священник тихо раздвинул детей и, подойдя к дяде, молча благословил

его рукою.

Тот поднял лицо, взял старика за руку и неожиданно поцеловал ее перед

всеми и тихо молвил:

-- Спасибо.

В ту же минуту он взглянул на Жюстина и велел позвать сюда Ферапонта.

Тот предстал бледный, с подвязанной рукою.

-- Стань здесь! -- велел ему дядя и показал рукою на ковер. Храпошка

подошел и упал на колени.

-- Встань... поднимись! -- сказал дядя. -- Я тебя прощаю. Храпошка

опять бросился ему в ноги. Дядя заговорил нервным, взволнованным голосом:

-- Ты любил зверя, как не всякий умеет любить человека. Ты меня этим

тронул и превзошел меня в великодушии. Объявляю тебе от меня милость: даю

вольную и сто рублей на дорогу. Иди куда хочешь.

-- Благодарю и никуда не пойду, -- воскликнул Храпошка.

-- Что?

-- Никуда не пойду, -- повторил Ферапонт.

-- Чего же ты хочешь?

-- За вашу милость я хочу вам вольной волей служить честней, чем за

страх поневоле.

Дядя моргнул глазами, приложил к ним одною рукою свой белый фуляр, а

другою, нагнувшись, обнял Ферапонта, и... все мы поняли, что нам надо встать

с мест, и тоже закрыли глаза... Довольно было чувствовать, что здесь

совершилась слава вышнему Богу и заблагоухал мир во имя Христово, на месте

сурового страха.

Это отразилось и на деревне, куда были посланы котлы браги. Зажглись

веселые костры, и было веселье во всех, и шутя говорили друг другу:

-- У нас ноне так сталось, что и зверь пошел во святой тишине Христа

славить.

Сганареля не отыскивали. Ферапонт, как ему сказано было, сделался

вольным, скоро заменил при дяде Жюстина и был не только верным его слугою,

но и верным его другом до самой его смерти. Он закрыл своими руками глаза

дяди, и он же схоронил его в Москве на Ваганьковском кладбище, где и по сю

пору цел его памятник. Там же, в ногах у него, лежит и Шерапонт.

Цветов им теперь приносить уже некому, но в московских норах и трущобах

есть люди, которые помнят белоголового длинного старика, который словно

чудом умел узнавать, где есть истинное горе, и умел поспевать туда вовремя

сам или посылал не с пустыми руками своего доброго пучеглазого слугу.

Эти два добряка, о которых много бы можно сказать, были -- мой дядя и

его Ферапонт, которого старик в шутку называл: "укротитель зверя".

1883

Серафим Саровский (1759 -- 1833) монах Саровской пустыни, долгое время

жил в полном одиночестве в лесном скиту и, по преданиям, понимал язык зверей

См. Евангелие от Матфея 2:1-11

См. Евангелие от Луки 8:15.

Поиск по сайту: