Схватка

Первым желанием Лиры было повернуться и бежать, бежать отсюда без оглядки, иначе ее вырвет. Господи, да как же это – человек без альма. Ведь это то же самое, что человек, которому оторвали лицо или вспороли ножом грудь и вынули оттуда сердце. На это невозможно смотреть, потому что это противно естеству, такое бывает только в кошмарных снах, а наяву никогда.

Трясущимися руками девочка прижимала к себе Пантелеймона. Перед глазами у нее плыли круги, к горлу подкатывала дурнота, а по спине, несмотря на лютый мороз, ползли струйки липкого холодного пота, заставляя ее зябко ежиться.

– Шмыга, – еле слышно прошептал мальчик. – Где моя Шмыга? Она… у вас?

Лира мгновенно поняла, кого он зовет.

– Н‑н‑нет. – Внезапно собственный голос показался ей чужим, так тихо и испуганно он звучал. – Как тебя зовут, мальчик?

– Тони… Тони Макариос, – с трудом шевельнулись губы. – Где Шмыга?

– Я не знаю… – Лира сглотнула, чтобы справиться с подкатившей к горлу тошнотой. – Мертвяки…

Продолжать не было сил. Цепляясь за стену сарая, она вышла на улицу и опустилась на снег. Нужно побыть одной. Одной? Но ведь она никогда не была одна. Каждую минуту ее жизни Пантелеймон всегда был рядом. Боже мой, а если их когда‑нибудь разлучат! А если кто‑нибудь отрежет ее от Пана, как этого мальчика отрезали от Шмыги. Как же тогда жить? Ведь страшнее этого ничего не может… Она вдруг поняла, что плачет навзрыд, и Пантелеймон скулил и взвизгивал, прижимаясь к ней всем тельцем, и у обоих разрывалось сердце от ужаса и жалости при одной только мысли о полуживом обрубке, которого звали Тони Макариос.

Лира, пошатываясь, встала на ноги.

– Тони, – голос ее предательски дрожал. – Тони, не бойся нас. Ну, иди сюда. Тебя больше никто не обидит. Мы тебя заберем.

Внутри послышался какой‑то шорох, и на пороге возникла детская фигурка. Мальчик по‑прежнему прижимал к груди сушеную рыбку. Даже там, в сарае, когда при тусклом свете фонаря Лира впервые увидела скорчившееся возле сушильных полок тельце, Тони не казался ей таким жалким и потерянным, как сейчас, на фоне бескрайней снежно‑белой равнины, озаренной почти догоревшими сполохами северного сияния. И нельзя сказать, чтобы он был плохо одет – на нем была толстая стеганая куртка с капюшоном и меховые унты, – но все явно не по росту, словно бы с чужого плеча.

Старик, который принес Лире фонарь, опасливо попятился и что‑то залопотал на своем языке.

– Он говорит, что за рыбу надо заплатить, – бесстрастно перевел Йорек.

“А вот сейчас как скажу медведю, чтобы разорвал тебя на части, выжига проклятый”, – мелькнуло у Лиры в голове, но она сдержалась.

– Скажи, что мы забираем мальчика с собой. Он больше не будет их тревожить. Я думаю, это стоит дороже, чем рыба.

Йорек перевел. Старик что‑то недовольно буркнул, но возражать не посмел. Лира поставила фонарь на снег и осторожно взяла безжизненную руку мальчика в свою, чтобы подвести его к медведю. Тони безучастно пошел за ней, не выказывая ни страха, ни хотя бы удивления при виде гигантского зверя, который стоял так близко. Девочка помогла ему влезть Йореку на спину, но и тут все, что он сказал, было:

– Шмыга… Я не знаю, где моя Шмыга.

– У нас ее нет, Тони, но я… я клянусь тебе, мы отомстим. Они за это заплатят. Йорек, тебе будет не очень тяжело, если я тоже сяду?

– Мой панцирь весит куда больше, чем двое детей, – отрезал медведь.

Лира кое‑как вскарабкалась ему на спину и примостилась за Тони. Взяв его руки в свои, она заставила мальчика держаться за длинный густой мех. Пантелеймон притаился у нее в капюшоне, такой теплый, такой родной. Она чувствовала переполнявшую его жалость. Она знала, как ему хочется дотянуться и приласкать несчастного обездоленного малыша, обхватить его лапками, лизнуть в нос, в щеки, потыкаться мордочкой ему в лицо, как сделал бы его собственный альм. Но ведь нельзя. Чужой альм – это табу.

Они ехали по деревне. На лицах местных жителей ясно читался ужас при виде девочки верхом на могучем белом медведе, но вместе с этим и нескрываемое облегчение, ведь невиданные гости увозили с собой леденящий душу обрубок, то, что осталось от мальчика.

В Лириной душе отвращение и страх боролись со жгучей жалостью, и жалость взяла верх. Девочка осторожно протянула вперед руки и притянула к себе тощее, почти бесплотное тельце. Дорога назад была куда тяжелее: казалось, ночь стала еще морознее и чернее. Но для Лиры время бежало быстрее, чем раньше. Йорек без устали мчался вперед, девочка почти автоматически раскачивалась с ним в такт, словно бы слившись с медведем в единое целое. Застывшая фигурка перед ней не сопротивлялась движению Лириных рук, но и никак не отзывалась на них. Мальчик сидел абсолютно неподвижно, не шевелясь, так что Лире стоило немалых сил удержать его на спине Йорека.

Время от времени несчастный начинал что‑то говорить.

– Что? – кричала Лира сквозь ледяной ветер. – Что ты сказал?

– А как же она узнает, где я?

– Узнает. Она тебя обязательно найдет. И мы… Мы ее тоже найдем. Держись крепче, Тони, мы уже почти приехали.

Йорек рвался вперед и вперед. Только нагнав цаган, Лира поняла, как же измотало ее это путешествие. Отряд Джона Фаа решил сделать привал, чтобы дать возможность ездовым собакам передохнуть. Завидев приближающегося медведя, все они: и старый Джон, и Фардер Корам, и Ли Скорсби бросились к девочке с распростертыми объятиями и внезапно замерли. Радостные возгласы застыли у них на губах. На спине у Йорека, прямо перед Лирой, они увидели еще одну фигурку. Девочка никак не могла разнять затекших рук, она продолжала прижимать к себе щуплое тельце. Тогда Джону Фаа пришлось помочь ей. Он бережно разжал Лирины пальцы и опустил ее на землю.

– Силы небесные, – только и смог вымолвить старый цаган. – Ты кого же к нам привела, девочка?

– Это Тони. – Лира еле‑еле шевелила окоченевшими губами. – Мертвяки… Они отсекли его альма. Они со всеми так делают.

Мужчины в ужасе попятились. И тут внезапно заговорил медведь:

– Стыдитесь! Пусть даже храбрость вам изменяет, но как же можно вот так, на глазах у всех труса праздновать? Да еще перед лицом этой девочки! Вы понимаете, что ей пришлось пережить?

Лира слишком устала, чтобы удивляться такому заступничеству. Но гневный окрик Йорека возымел свое действие.

– Твоя правда, Йорек Бьернисон, – покаянно проронил Джон Фаа. Мгновение спустя он уже властно распоряжался: – Подбросьте‑ка дров в огонь, да согрейте супа для девочки. Для них обоих. Фардер Корам, как там у тебя, места хватит?

– Хватит, Джон, хватит. Неси ее к моим саням, мы ее мигом согреем.

– И мальчонку бы тоже надо, – раздался чей‑то неуверенный голос. – Пусть хоть поест да отогреется, раз уж…

Лира понимала, что нужно обязательно рассказать Джону Фаа про ведуний, но язык у нее заплетался от усталости, да и все вокруг были ужасно заняты. Несколько минут она осоловевшими глазами смотрела на дым от костров, на суетливо снующих туда‑сюда людей, на желтые круги фонарей, а потом словно провалилась куда‑то. Девочка очнулась оттого, что горностай‑Пантелеймон легонько покусывал ее за ухо. Прямо над собой она увидела знакомую медвежью морду.

– Ведуньи, Лира. Ты что, забыла? – шептал ей в ухо Пан. – Это я позвал Йорека.

– А, – слабо отозвалась девочка. – Йорек, миленький, спасибо тебе, что ты меня отвез и назад тоже привез. Только еще про ведуний скажи сам Джону Фаа, а то я забуду.

Сквозь сон Лира услыхала, как медведь что‑то утвердительно бурчит, но что именно, она уж не разобрала, потому что крепко спала.

Когда она проснулась, уже почти рассвело, если только это можно было назвать рассветом. Правда, светлее здесь в эту пору и не бывает. Край неба на юго‑востоке словно бы побледнел, и в воздухе висела серая пелена, сквозь которую неуклюжими тенями двигались цагане. Они грузили нарты, закрепляли постромки на собаках. Дел было много.

Лира смотрела на всю эту суету, лежа под грудой шуб в санях Фардера Корама. Над ними соорудили навес, так что получилась эдакая кибитка на полозьях. Пантелеймон уже давно проснулся и раздумывал, кем бы ему обернуться: песцом или горностаем, примеряя то одно, то другое обличье по очереди. Рядом с нартами, прямо на снегу, уронив голову на лапы, богатырским сном спал Йорек Бьернисон. Старый Фардер Корам был уже на ногах, так что стоило ему заметить возню Пантелеймона, как он торопливо захромал к своим саням. Ему не терпелось поговорить с девочкой. Увидев его, Лира села, протирая сонные глаза.

– Фардер Корам, я теперь знаю, что же я по веритометру никак прочитать не могла. Там было два символа: “птичка” и “нет”, и он их все время повторял, а я не понимала, – ведь это означает “нет альма”, но так же не бывает… Как же это, а, Фардер Корам?

– Мне больно говорить тебе об этом, детонька моя, ведь ты так старалась, но… час назад этот мальчик, найденыш, умер. Он все метался, места себе не находил, все звал свою Шмыгу, все спрашивал, где она, да скоро ли придет. И кусок этой рыбы сушеной к груди прижимал, совсем как… Эх, да что тут говорить! Только, знаешь, как он глазки‑то закрыл, да замер, наконец, тут нам всем и показалось, что отмучился он, бедняжка. Так он спокойно лежал, как бы любой из нас лежал, кабы умер. Будто альм его просто истаял, как всегда бывает. Мы тут пытались могилку ему вырыть, да куда там, земля‑то мерзлая, точно камень. Вот Джон Фаа и приказал погребальный костер сложить, чтобы не стал он добычей падальщиков да трупоедов. А ты, детка моя, себя не кори. Ты у нас храбрая, я горжусь тобой. Теперь‑то мы знаем, на что способны наши враги, на какое изуверство чудовищное. Кровь невинных вопиет к отмщению, но мы свой долг выполним. А тебе сейчас надо отдохнуть и, самое главное, покушать, а то ты вчера ни крошки не съела, так сразу и заснула. В этих краях так нельзя, надо кушать, милая, а то ослабнешь.

Старик говорил, говорил, а сам все время что‑то делал: рассовывал по тюкам меховые одеяла, проверял на прочность стяжки на нартах, дергая за постромки упряжи, суетливо перебирая их пальцами.

– Фардер Корам, – в голосе Лиры звучала твердая решимость, – а где он сейчас? Погребальный костер уже был?

– Нет еще, детка. Он пока там лежит.

– Я хочу взглянуть на него.

Старик не стал ее удерживать. Она видала вещи и пострашнее. Пускай, раз ей так легче.

Еле переставляя ноги, Лира побрела вдоль вереницы нарт. Пантелеймон белым зайчонком трусил рядом. Чуть поодаль несколько человек таскали хворост и складывали его в большую кучу.

Тело мальчика лежало тут же рядом, под клетчатым одеялом. Опустившись на колени, Лира неловкими руками приподняла покров. Пальцы в варежках плохо ее слушались. Один из цаган попытался было остановить девочку, но остальные лишь попятились в страхе.

Пантелеймон просунул мордочку Лире под локоть, и они вместе смотрели на маленькое измученное личико. Девочка стряхнула с руки варежку и дотронулась кончиками пальцев до глаз Тони. Ей показалось, что она коснулась ледяного мрамора. Да, Фардер Корам правду сказал. Мертвый мальчик лежал так спокойно, а его альм будто бы истаял. Господи, а если бы все это случилось с ней, если бы это ее оторвали от Пантелеймона! Лира в панике схватила зверька и прижала Пана к груди так, словно хотела спрятать его у себя в сердце. Боже мой, ведь все, что осталось у Тони – это жалкий кусочек сушеной рыбы.

Стоп. Где она, эта рыба?

Девочка пошарила под одеялом. Там ничего не было. Встав с колен, она обвела сгрудившихся поодаль цаган недобрыми глазами.

– Где его рыба? – В голосе девочки клокотала ненависть.

Они растерянно переминались с ноги на ногу, явно не понимая, о чем идет речь. А вот их альмы все сразу поняли и украдкой перешептывались между собой. Один из цаган попытался было улыбнуться.

– Гады! Я вам посмеюсь! Я вам глаза повыцарапаю! Гады проклятые! Ведь у него больше ничего не было, только этот несчастный кусок сушеной рыбы, а он думал, что это альм, из рук его не выпускал, к сердцу прижимал, а вы… Куда вы его дели?

Ощерившийся Пантелеймон обернулся снежным барсом, до странности похожим на Стельмарию, альма лорда Азриела, но Лире было не до него, она ничего не видела вокруг себя, одну только содеянную черную несправедливость.

Кто‑то из цаган попробовал унять ее.

– Ну, ну, Лира, что ты расходилась‑то?

– Я спрашиваю, – срывающимся он бешеной ярости голосом повторила девочка, – кто посмел отнять у него рыбу?

Человек отступил назад, словно боясь обжечься.

– Я же не знал, – пробормотал он, оправдываясь. – Я‑то думал, это просто, ну, объедок, вот и убрал. Что, думаю, покойник с куском в руках лежать будет. Правда, Лира, я же как лучше хотел, чтоб культурно…

– Куда ты ее положил?

Цаган понурил голову.

– Да не положил я. Думал, чего зря еде пропадать, вот и бросил собакам. Кто же знал‑то. Ты уж прости меня, а, Лира?

– Не у того прощенья просишь. У него вон проси.

Лира снова опустилась на колени и бережно дотронулась до мертвой детской щечки.

Внезапно, словно одержимая какой‑то идеей, она вскочила на ноги и начала рывками расстегивать шубу. Ледяной воздух забирался ей под мышки, но девочка не обращала на это внимания, продолжая что‑то искать в карманах. Через мгновение в руках у нее была золотая монета.

– Мне нож нужен, – сказала она тому цагану, который взял рыбу. Он молча повиновался. – Как ее звали, Пан?

Альм мгновенно понял, о ком идет речь.

– Шмыга.

Кое‑как зажав монету в левой руке, Лира стынущими на холоде пальцами взяла нож, как карандаш, и попыталась выцарапать на монете имя альма. Лезвие оставляло на золоте неглубокие бороздки.

– Ты уж прости меня, – шептала она, глотая слезы. – Это все, что я могу. Зато я хороню тебя, как настоящего профессора из колледжа Вод Иорданских.

Теперь надо было каким‑то образом разжать Тони зубы, чтобы положить ему монетку в рот. С превеликим трудом ей это удалось. Она даже смогла сделать так, чтобы челюсть не отвисла.

Лира вернула цагану нож и побрела назад, к нартам Фардера Корама. Начинало светать. Старик ждал ее с котелком горячего супа. Обжигаясь, она начала жадно хлебать его.

– Вам про ведуний рассказали? – облизав ложку, спросила она старика. – А вдруг ваша там тоже была?

– Моя? – удивленно поднял седые брови Фардер Корам. – Не знаю, деточка, не знаю.

– А куда они летели?

– Ну, мало ли. У них‑то, у ведуний, столько дел, нам и не уразуметь. Человеческому уму сие не подвластно. Скажем, хворь какая‑нибудь их косит загадочная, а мы и не чихнем. Или война разразится, а из‑за чего – нам неведомо. А то начнут они, скажем, ликовать или, напротив, убиваться из‑за какой‑нибудь малой былинки в тундре. Эх, дорого бы я дал, чтобы хоть одним глазком увидеть, как летят они по небосводу. Такая, наверное, картина. Да что же ты не ешь‑то, Лирушка? Ты ешь, не слушай меня, старика. Давай, весь супчик выгребай. Может, еще хочешь? Тут вот уже и лепешки подоспели. Кушай, моя деточка, а то нам ведь скоро в путь.

От горячей похлебки Лира ожила. Мало‑помалу и заледеневшая душа начала оттаивать. Вместе с толпой других цаган она пошла взглянуть, как маленький детский трупик опускают на погребальный одр. Низко наклонив голову и крепко зажмурившись, она слушала слова молитвы, которую читал над ним Джон Фаа. Вот и тельце Тони, и груда хвороста облиты спиртом, чиркает спичка, и синеватые языки пламени объемлют все.

Убедившись, что костер прогорел дотла, отряд вновь двинулся в путь. Странное, призрачное это было путешествие. Повалил густой снег, и вскоре в мире не осталось ничего, кроме расплывчатых силуэтов собак где‑то впереди, санного бега, скрипящих полозьев, жгучего холода да мятущейся наволочи, тяжелых снежных хлопьев, чуть темнее, чем небо над головой, и чуть светлее, чем хрусткий наст под ногами.

Сквозь снежную эту круговерть бежали и бежали собачьи упряжки, только хвосты развевались да из пастей с высунутыми языками пар валил. Они мчались на север, все дальше и дальше, а луна тем временем всходила и заходила, и бледный млечный свет ее сменялся предрассветными сумерками. Нужно было отдохнуть; напоить и накормить собак и людей, так что в узкой лощине между холмами решили сделать привал. Пока Джон Фаа и Ли Скорсби увлеченно обсуждали, как же наилучшим образом использовать воздушный шар, Лира вдруг вспомнила про металлического жучка‑шпиона, который наделал столько шума на цаганской лодке. Фардер Корам еще засадил его в жестянку из‑под табака. Интересно, а где же она сейчас?

– Да лежит где‑то, – ответил девочке старый цаган. – Я ее на самое дно вещевого мешка сунул и не вынимал с тех пор. А что там смотреть‑то? Я, как обещал, еще на корабле по краю крышки паяльником прошел. Ума не приложу, что нам с ней делать. Я уж тут даже подумал грешным делом, может, ее в шахту сбросить огненную? Пусть себе сгинет в пламени. Но ты, девочка, не беспокойся. Пока жестянка эта у меня, ничего тебе не грозит.

Однако при первой же возможности Лира полезла в задубевший от холода вещмешок и, хорошенько порывшись в нем, извлекла на свет Божий маленькую жестяную коробочку. Еще до того, как девочка взяла ее в руки, она услышала злобное жужжание.

Воспользовавшись тем, что Фардер Корам был занят какими‑то разговорами с главами кланов, Лира решила показать жестянку Йореку Бьернисену. Она ведь помнила, как ловко медведь управлялся с железом, с какой легкостью он вспорол когтем толстенный металлический капот трактора. В голове у нее созрел план.

Йорек выслушал девочку, наклонив голову, потом взял в лапы крышку от пустой жестянки из‑под галет и с быстротой фокусника расплющил ее, так что получился аккуратный кругляш. Лира не сводила с медведя восхищенных глаз. У Йорека, как и у всех панцирбьорнов были не лапы, а настоящие руки с противолежащим большим пальцем, совсем как у человека. Когтем этого пальца он мог удобно захватывать и держать предметы во время работы. Кроме того, Йорек каким‑то непостижимым образом чувствовал прочность и гибкость металла. Ему достаточно было пару раз покрутить его, попробовать на изгиб и ловко очертить острым когтем будущую линию сгиба. Именно это он сейчас и делал. Не прошло и минуты, как он искусно отогнул вверх края металлического кругляшка, так что получились боковые стенки и донце. Теперь оставалось только вытянуть крышку. По Лириной просьбе он изготовил таких коробочек две: одну точно в размер старой жестянки из‑под табака, а другую побольше. В нее‑то и положили коробочку с жуком‑шпионом, а образовавшийся зазор заполнили клочками шерсти, мхом, лишайниками и утрамбовали все это получше, чтобы зудящее жужжание было меньше слышно. Потом отогнули крышку, плотно обжали края – и готово дело. Получился аккуратный невысокий цилиндрик, по размеру и форме в точности как Лирин веритометр.

Теперь можно было и отдохнуть. Йорек обгладывал мороженую оленью ногу, твердую как камень. Лира сидела рядом.

– Йорек, – нерешительно начала девочка. – Наверное, очень плохо, когда у тебя нет альма, правда? Тебе ведь одиноко так жить.

– Одиноко? – недоуменно произнес Йорек. – Откуда мне знать? Вон мне говорят, что здесь холодно. А мне и невдомек, что такое холод, я‑то не мерзну никогда. И про одиночество не ведаю. Медведям компания ни к чему. Заведено так.

– А как же медведи из Свальбарда? Ведь их там целые тысячи, я сама слышала.

Йорек ничего не ответил, только рванул зубами задубевший кусок мяса так, что треск пошел, будто кто‑то сучья ломает.

– Ты прости меня, пожалуйста. – Лира неловко заерзала на своем месте. – Я же не хотела тебя обидеть. Просто мне ужасно интересно. А уж к Свальбарду и к тамошним медведям у меня интерес особый. Там ведь мой папа.

– Кто такой?

– Его зовут лорд Азриел. Его держат в Свальбарде пленником. А выдали его медведям мертвяки. Заплатили им, наверное, чтобы стерегли его получше.

– Не знаю. Я не свальбардский медведь.

– Я думала, что раньше…

– Нет. Меня изгнали. В наказание. За то, что я убил другого медведя. Лишили славы, богатства, лишили панциря и сослали сюда, на задворки вашего мира. Так что теперь я обречен либо быть наемным воином, когда есть наниматель, либо работать, как вьючная скотина, и хлестать спирт, чтобы навсегда забыть, кто я.

– А как же ты убил другого медведя?

– В гневе. У панцербьорнов не принято изливать гнев друг на друга. А я вот со своим не совладал. Убил, за что и получил по заслугам.

– Подумать только, – в голосе Лиры звенело нескрываемое восхищение, – ты был богат, знатен, ну прямо как мой папа! С ним ведь все то же самое случилось, когда я родилась. Правда‑правда, он тоже убил одного человека в гневе, а его за это лишили всех прав и состояния. Только это давно было, а пленником Свальбарда он уже потом стал. Жалко только, что я про этот Свальбард ничегошеньки не знаю. Знаю только, что это Крайний Север. Там что, всюду лед? А море замерзает? Вдруг по замерзшему морю туда дойти можно?

– Отсюда не дойдешь. Мы южнее, а к югу от Свальбарда море когда замерзает, когда нет. Год на год не приходится. Лодка нужна. Корабль.

– Или шар воздушный.

– Или шар воздушный, да еще попутный ветер в придачу.

Медведь снова принялся за мороженую оленью ногу, а у Лиры в голове мелькнула безумная идея. Перед глазами у нее снова пронеслась вереница летящих меж звездами ведуний, которых она видела той ночью. Но Йореку она пока ничего не сказала, а вместо этого начала расспрашивать его про Свальбард и, замирая от восторга, слушала о вековых льдах, о голых скалах и торосах, среди которых переваливаются с боку на бок сотни моржей, о холодном море, где кишат тюлени, где нарвалы, взмывая над ледяной свинцовой водой, бьются друг с другом длинными бивнями, о суровом неприступном береге, о скалистых утесах высотой чуть не до самого неба, в которых гнездятся и поджидают свои жертвы целые полчища отвратительных скальных упырей, об огненных шахтах и угольных ямах, где искусные кузнецы‑панцербьорны выковывают из метеоритного железа толстенные пластины, прочней которых не сыщешь, а потом превращают их в панцири.

– Но, Йорек, если они лишили тебя панциря, то откуда же у тебя вот этот?

– Сам делал. Заново. На Новой Земле. Из небесного железа. А без панциря я был не я, а так, серединка наполовинку.

– Получается, медведь может сам сотворить свою душу, – изумленно прошептала Лира. – Ну и ну! А кто правит Свальбардом? – снова спросила девочка. – У медведей есть король?

– Его зовут Йофур Ракнисон.

Странно. Она ведь уже слышала это имя. Но где, когда? Кто же его произносил? Не медведь, не цаган… Кто же тогда? Она вдруг отчетливо услышала этот голос: сухой, бесстрастный, чуть высокомерно растягивающий слова. Так говорили в колледже Вод Иорданских. Ну же, Лира, вспоминай, ведь ты же так хорошо знала этот голос… Но где ты его слышала?

Господи, ну конечно же! Как она могла забыть? В рекреации, в тот памятный вечер, когда лорд Азриел выступал перед профессорами колледжа Вод Иорданских. И один из них, профессор‑паломник, помянул этого Йофура Ракнисона. Тогда Лира впервые услышала непонятное слово “панцербьорн”, а ей и невдомек было, что Йофур Ракнисон – медведь. Но ведь он же еще что‑то про него говорил… Что он опасен, но к нему можно найти подход, если… Если что? Вспомнить бы… С того времени столько воды утекло.

– Если твой отец действительно в плену у медведей Свальбарда, – словно подслушав ее мысли, продолжал Йорек, – то оттуда не убежишь. Вплавь не получится, лодку не построить, ведь деревья там не растут. Правда, если он хорошего роду‑племени, то с ним будут обращаться учтиво. Разрешат иметь дом, лакея и о пище с топливом позаботятся.

– Значит, получается, панцирных медведей не одолеть?

– Нет.

– И перехитрить тоже не получится?

Йорек оторвался от своей трапезы. Он поднял голову и в упор посмотрел на девочку.

– Никто и никогда не сможет одолеть панцербьорна. Панцирь мой ты уже видела. А теперь посмотри на мое оружие.

С этими словами медведь протянул вперед лапу. С внутренней стороны ее покрывала черная ороговевшая кожа толщиной сантиметра три, а то и более. Каждый палец заканчивался длинным и острым как бритва когтем.

Лира с благоговейным трепетом дотронулась до них. Вот это да! Когти длиннее, чем ее ладонь!

– Одного удара достаточно, чтобы тюленю череп проломить. Или человеку шею свернуть. Или руки‑ноги оторвать. И про зубы мои не забывай. Не удержи ты меня тогда в Тролльзунде, я бы этому часовому голову расколол, как орех гнилой. А теперь про хитрости. Запомни, панцербьорна не проведешь. Не веришь? Ну, давай попробуем. Бери в руки палку и нападай.

Два раза Лиру уговаривать не пришлось. Она мгновенно выломала себе длинную толстую ветку, очистила ее от боковых побегов, так что получилось что‑то вроде шпаги или копья. Йорек Бьернисон сидел, сложив передние лапы на животе, и терпеливо ждал. У него был до того спокойный и невозмутимый вид, что девочке даже совестно стало. Ну, как на такого бросаться, да еще с палкой! Ветка со свистом рассекала воздух: выпад вправо, выпад влево, но самого Йорека Лира старалась не задевать. Медведь сидел, не шелохнувшись.

Наконец она решилась атаковать, но легонько. Просто чуть‑чуть ткнуть его в живот. В ту же секунду могучая лапа неуловимым движением отбила ветку в сторону.

Ничего не понимая, девочка попробовала еще раз, потом еще раз. Тщетно! Медведь двигался куда быстрее и точнее, чем она. Раззадорившаяся Лира старалась изо всех сил, но ни разу ей не удалось даже дотронуться до Йорека. Казалось, медведь еще прежде нее самой знал, что она сделает в каждую следующую секунду. Бросок вперед, выпад в голову – и огромная лапища отбрасывает ветку в сторону, а на медведе ни царапины. На все Лирины потуги он просто не реагировал.

Очертя голову Лира ринулась в атаку. Она пробовала то пырнуть Йорека, то хлестнуть, то пихнуть, то уколоть. Но лапы были тут как тут. Казалось, они всюду. В нужную секунду они то отражали удар, то перехватывали ветку и отшвыривали ее в сторону.

Лира испугалась не на шутку. Она вся взмокла, едва стояла на ногах от усталости и жадно ловила ртом воздух. Медведь продолжал сидеть, не дрогнув ни единой мышцей. Окажись у девочки в руках настоящий клинок со смертоносным лезвием, проку от него было бы ровно столько же. Йорек Бьернисон был неуязвим.

– Ты, наверное, и пули на лету ловишь, да? – спросила Лира, с досадой отшвырнув в сторону бесполезную палку. – Но как тебе это удается? В чем твой секрет?

– В том, что я не человек. Медведя перехитрить нельзя. Мы видим уловки и хитрости так же ясно, как, скажем, руки противника или его ноги. Это древнее знание, люди его забыли. Но тебе, девочка, оно открыто. Не зря же ты умеешь читать значения символов.

– Ну, при чем тут это? – неловко пробормотала Лира. Даже в гневе медведь внушал ей куда меньший трепет, чем сейчас, когда он был так странно спокоен.

– А при том. Взрослые‑то их читать не умеют. Вот и получается, что мы с тобой умеем то, что взрослым не дано: я – сражаться, ты – по прибору своему читать.

– Н‑наверное, ты прав, – неуверенно кивнула Лира. Внезапно ей пришла в голову еще одна мыль: – Что же я тогда, разучусь читать по веритометру, когда вырасту?

– Кто же знает? – пожал плечами медведь. – Честно говоря, мне не приходилось раньше ни прибор этот видеть, ни тех, кто по нему читать умеет. Может, ты какая‑нибудь особенная.

Он снова опустился на четвереньки и принялся терзать оленью ногу. Лира, разгорячившись во время схватки, распахнула было свою шубейку, но ледяной ветер вмиг пробрал ее до костей, так что она опять закуталась в мех поплотнее. Ее грызли какие‑то странные сомнения. Эх, спросить бы обо всем веритометр прямо сейчас! Но, во‑первых, было жутко холодно, во‑вторых, пришло время трогаться в путь. Лира подхватила коробочки, которые сделал Йорек. Одну, пустую, она засунула в вещевой мешок Фардера Корама. Другую побольше, в которой томился жук‑шпион, она осторожно положила в сумочку на поясе, рядом с веритометром. Ну, вот и все. Теперь можно ехать.

Главы шести цаганских кланов условились, что на следующей стоянке Ли Скорсби надует свой шар и произведет разведку с воздуха. Лира, разумеется, тут же вызвалась лететь с ним, и ей, разумеется, это строго‑настрого запретили. Тогда она решила, что поедет на его нартах, и всю дорогу донимала аэронавта расспросами.

– Господин Скорсби, а до Свальбарда можно долететь?

– Долететь‑то можно, но понадобится специальный дирижабль, наподобие цеппелина, с газовым двигателем. Или хороший ветер с юга. Но честно тебе скажу, я бы ни в жисть туда не сунулся. Знаешь, что такое твой Свальбард? Голое, мрачное, всем ветрам открытое, всеми богами забытое место на задворках мироздания.

– Да я просто подумала, может, Йорек Бьернисон хочет домой вернуться, и тогда…

– И тогда его сразу же убьют. Йорек ссыльный. Как только он ступит на землю Свальбарда, они его в клочья разорвут. Мокрого места не оставят.

– А чем вы будете надувать шар?

– Есть два способа. Можно водородом. Понимаешь, берут железные опилки, заливают их серной кислотой, а газ, который начинает выделяться, собирают и отводят в шар, так он и наполняется. А можно и природным газом, подземным, если найдешь отдушину рядом с огненной шахтой. Здесь этого добра хватает: и газа, и масла каменного. Да на самом деле газ получить – дело нехитрое. Я могу его и из нефти добыть, и из угля. Возни, правда, много. С отдушиной‑то быстрее всего. Если повезет, без хлопот наполнишь шар подземным газом всего за час.

– А сколько человек он может поднять?

– Ну, шестерых, если нужно.

– А Йорека может поднять, если на нем панцирь?

– Почему же нет? Поднимал, приходилось. В Тунгусскую‑то кампанию я его только на шаре от тартар и вызволил. Так получилось, что они его от основных сил отрезали. Он уже с голоду помирал. Я тогда прорвался на шаре да забрал его. Ну, дельце было, доложу я тебе. Так кажется – ерунда, но на самом деле – адова работенка. Во‑первых, вес его мне пришлось на глазок рассчитывать. Во‑вторых, чтоб спуститься, газ из шара надо выпустить, а как потом подниматься? Я, конечно, на авось понадеялся, что под его крепостью ледовой, где он оборону держал, что‑нибудь да накопаю. У меня уже на это дело глаз наметанный, я с воздуха могу землю оценить. Вниз посмотрел – понял, что газ там наверняка есть. Так что справились мы: и старину Йорека на борт взяли, и панцирь его.

– Господин Скорсби, а правду говорят, будто бы тартары у людей в головах дырки пробивают?

– Конечно правду. Так уж у них заведено. Не вчера придумано. Да вот в Тунгусскую кампанию мы пятерых тартар живьем захватили, так у троих дыры в башке, а у одного целых две, представляешь?

– То есть как это у тартар? Они это сами себе делают, так что ли?

– То‑то и оно. Я ж говорю, заведено так. Обычай древний, уж сколько тысяч лет ему. Сперва кожу на черепе надрезают, но не до конца, а так, чтоб лоскут‑то приподнять да кость обнажить. Потом аккуратненько так в кости отверстие делают, но очень осторожно, чтоб мозг не повредить, а в конце лоскут кожи на место пришивают.

– А я‑то думала, что это пытка такая. Что они так только с врагами поступают.

– Что ты, что ты, какая пытка, это честь великая! Так они открывают себя для беседы с богами.

– А про такого ученого, Станислауса Груммана, вам не приходилось слышать?

– Грумман… Грумман… Помнится, я встречал одного парня из его экспедиции года два назад. Я тогда как раз через Енисей летел. Так он мне рассказал, что Грумман вроде собирается куда‑то в верховья Енисея, чтобы жить там в тартарском племени. К слову сказать, ему, по‑моему, как раз такую дырку в голове пробили. Это что‑то вроде обряда посвящения. Врать не буду, я точнее ничего не знаю. Да и парень, который мне обо всем рассказал, тоже мало что знал.

– Но если Грумман для них все равно что знатный тартарин, значит, они не должны были его убивать?

– Как то есть убивать? Он что, умер?

– Умер. Я своими глазами его голову видела, – похвасталась Лира. – Ее мой папа нашел, а потом отвез в Оксфорд, в колледж Вод Иорданских, чтобы профессорам показать. И я тоже видела. Они с нее скальп сняли. Страшно так!

– Кто с кого скальп снял?

– Ну, кто, тартары, конечно, с Груммана. Так один профессор сказал… Хотя…

– Нет, – скептически покачал головой Ли. – Тартары тут ни при чем. Или это был не Грумман. Папаша твой, видать, темнил чего‑то.

– Может, и темнил, – согласилась Лира. – Он ведь у колледжа денег просил.

– Значит, голову им показал, а они ему сразу денег дали, так что ли?

– Так.

– Ну, молодец парень! Лихо он их! Ясное дело, как тебе такое покажут, сердце в пятки уйдет. Тут уж не до подробностей, верно?

– Верно. Особенно если ты профессор из колледжа.

– Ну, тут уж тебе видней. Так вот, даже если допустить, что это действительно была голова Груммана, то тут не тартары руку приложили, чем угодно клянусь. Тартары снимают скальпы только с врагов, своих они не трогают, а Грумман стал им свой, все равно что тартарин, даже если не по крови.

Лира пыталась хоть как‑то осмыслить все услышанное. Собаки резво бежали вперед. Девочка чувствовала, что навстречу ей несутся могучие потоки и все в них имеет смысл: мертвяки, их жестокость, их панический страх перед Серебристой Пылью, город за завесой северного сияния, ее отец, томящийся в Свальбарде, ее мать… Она же совсем о ней забыла! Где она? А еще веритометр, ведуньи, летящие на север. И бедный маленький Тони Макариос. И механический жук‑шпион, и Йорек Бьернисон с его пугающей неуязвимостью в схватке…

Веки девочки тяжелели, ее сморил сон. А собаки все бежали и бежали вперед, с каждым часом неумолимо приближаясь к Больвангару.

Поиск по сайту: