Дневник Николая Федоровича

1.

Через несколько недель я войду в IV класс, и мне предстоит прожить с ним 7 лет. Когда они кончат школу, эти мои четвероклассники, мне будет 50 – фантастический возраст, я и представить его себе не могу, впрочем, и мои новые ребята наверняка не могут представить себе, что они когда-нибудь кончат школу.

Трижды в своей жизни брал я новый класс и вел его 5–7 лет – до выпуска. Это будут мои четвертые выпускники, и я теперь понимаю, что меньше всего стоит загадывать, какими они вырастут, – этого, к сожалению, мне не дано знать, как не дано мне знать, что будет со мной за эти 7 лет и вообще – доживу ли я...

Доживу!

Что они будут знать историю в тех небольших пределах, которые поставлены программой, в этом сомнения нет, дело относительно нехитрое. Но история – что? Можно знать историю, а можно и не знать. Нет, другое меня мучит, как всегда, другое...

Когда я только начинал, еще до института и до армии, и работал старшим вожатым, у меня всё и всегда получалось. Нет, это не по молодости лет и обычной для молодого человека самоуверенности казалось мне так – у меня и в самом деле получалось! Сколько ребят было всегда в пионерской! С каким удовольствием они бежали ко мне! Как засиживались мы с ними по вечерам! А ребята у меня какие были? Чудо! Вите Леонову только скажешь: – Витя...

А он уже отвечает: – Понял!

И сразу готов делать, что нужно, и берется за работу, и у него тоже все получается... А Саша Пивоваров? Только скажешь: – Давайте проведем...

И неважно, что было предложено, Саша все равно поинтересуется: – А зачем это проводить?

А Майя Дворкина, это живое воплощение энтузиазма! Если есть рядом с тобой человек с такой энергией, то любое, даже самое безнадежное, казалось бы, дело будет доведено до конца.

Как я любил их всех! Теперь я понимаю, что мне очень повезло: именно на этих ребятах, на Вите, Саше, Майе, я, можно сказать, и научился любить детей. Их невозможно было не любить. Рядом с ними я и сам чувствовал себя этаким молодцом, у которого все получается... Прирожденный педагог, вот я кто! И как это говорят, думал я тогда, что в педагогической работе есть что-то трудное? Собрал ребят, сказал, что нужно провести поход, они закричали «ура!» и пошли в поход, а после похода, понятно, и делать нечего – все твои, все за тобой. И кто знает, если бы я на всю жизнь остался старшим вожатым, может быть, я всю жизнь и прожил бы в такой счастливой педагогической эйфории, в радостном забытьи. Но и меня постиг удел всех: кончил институт, стал учителем и, следовательно, классным руководителем. И я помню, как точно в такой же день, как сегодня, перед тем как взять первый свой класс, я думал: «Какие пустяки! Ведь у меня будет теперь не тысяча с лишним ребят, а всего сорок. Семечки!»

Но еще не кончилась первая четверть, как я понял: не семечки, нет. Ведь когда я был вожатым и командовал в пионерской комнате, ко мне, в сущности, приходили только те, кто хотел, кому все это было интересно. И на тысячу детей всегда найдутся и Витя Леонов, и Саша Пивоваров, и Майя Дворкина, и даже два-три десятка таких ребят. А кому со мной было скучно, те просто не приходили ко мне. Да я их и не знал, и не думал о них, не подозревал об их существовании, я был искренне уверен, что всем ребятам в школе хорошо примерно так же, как Вите, Саше и Майе... Я, конечно, понимал, что это не так, но не думал об этом: для успешной моей работы, за которую меня награждали грамотами и хвалили, те, другие ребята, были мне просто не нужны. Трудные дети, конечно, в школе есть, это я видел, они и ко мне приходили, но в пионерской комнате они все почему-то становились совсем нетрудные, и я помню, как выступал на педсоветах. «Почему вы считаете этих ребят плохими? Почему вы говорите, что с ними не справиться? А у меня, – восклицал я гордо, – они все ведут себя прекрасно!»

Я искренне удивлялся: что это про них говорят? Ребята как ребята! Коле Петровскому поставили четверку по поведению – надо было сильно досадить учителям, чтобы получить четверку вместо стандартной тогда для всех отличной отметки. А у меня в пионерской он был незаменимым человеком, самым преданным помощником. Кстати сказать, потом он учился в Институте международных отношений и стажировался в Сорбонне.

Получилось точно так, как пишут в газетах: учителя «недоглядели», не сумели в хулигане увидеть замечательного человека – а вот я молодец, я сумел...

А на самом деле? На самом деле, теперь я понимаю, не потому Коля Петровский дорос до Сорбонны, что ходил со мной в походы и околачивался в пионерской, а потому что его хорошо научили те самые учителя, которые снижали ему отметку за поведение, «не увидели и не разглядели».

В походе-то в тысячу раз легче, чем на уроках. В поход-то он по своей воле пошел – потому он и был у меня таким деятельным, хотя, конечно, и строптивым. Не я разглядел в нем хорошее, не было тут моей заслуги – это он со своим хорошим, что у него было, пришел ко мне.

Нет, не буду уж так строго, была и моя заслуга: все-таки нашлось в школе такое место, куда ему захотелось прийти. Но я же и говорю, что был хорошим вожатым, я вовсе не отрицаю этого!

А вот сказать про себя, что я хороший воспитатель, классный руководитель, – нет, не могу. Сорок человек оказались в тысячу раз труднее, чем тысяча, потому что не они ко мне приходят теперь, а я к ним, и я должен с ними работать, хотят они того или не хотят. Теперь у меня как семья: хорошо, конечно, семейный дух и все такое, но ведь в семье не без урода, и никуда от этого – ну, скажем, урода – не денешься, и его никуда не денешь. Твой он. Все они твои, все до одного.

Конечно, я скоро обнаружил, что и классному руководителю можно в принципе, работать примерно как вожатому, т. е. с пятью-шестью самыми активными детьми, и внешне все будет гладко, но... Душа болит.

В классе они все перед тобой, все на виду, и каждый, кто тебя не слышит, кто ничего от тебя не получает, кому ты не нужен, – боль твоя. Можешь не признаваться в ней даже самому себе, можешь отводить ее всевозможными логическими доводами, можешь говорить: «А в конце концов, ну, почему же ты должен влиять обязательно на всех?» Можешь даже успокаивать себя тем, что дети от природы разные и что может быть какая-то психологическая несовместимость с кем-то из детей... Все правильно. Но, как сказал поэт, «и все же, все же, все же...»

И не то, чтобы я был за них за всех в ответе, как принято говорить. Немножко опыта, и ты приспособишься работать так, что никто к тебе не придерется, и ты будешь на хорошем счету. Ведь на самом-то деле почти никого не интересует, что там у тебя в классе происходит. На дежурство класс вышел? На линейке стоит? Макулатуру дети собирают? Родительские собрания проводишь регулярно? Конфликтов и жалоб нет? Всё в порядке. Тебя призывают на педагогических советах «дойти до каждого», но и призывающие и внимающие этим призывам хорошо знают, что дойти до каждого невозможно и что слова эти, по существу, ничего не значат, хотя бы потому, что познание человека – процесс бесконечный и здесь глаголы совершенного вида, означающие какое-то окончание, никак не уместны.

В том-то и беда, что я не волшебник, я не могу глубоко и до конца понять даже одного какого-нибудь человека, не то что 40 людей, которые к тому же все время меняются. Не могу!

А должен. Я чувствую, что должен, потому что все равно будет болеть душа...

Именно потому, что дети тебя не выбирали, что у них не было возможности выбора, что в этом смысле они беззащитны перед судьбой, я перед их судьбой и в ответе.

Когда я работал в 412-й школе, мне приходилось очень далеко ездить – час двадцать в одну сторону. И мне все говорили:

– Почему ты не перейдешь в школу поближе к дому?

– Потому что я не могу оставить своих ребят.

– Откуда ты знаешь, может быть, к ним придет учитель гораздо лучше тебя? – говорили мне.

Может, и так, может, и лучше. Но я уйти от них – уйти из их жизни по своей воле – не мог. Когда они кончат школу и уйдут естественным, так сказать, образом, все правильно: уйдут и, может, забудут на второй день, это их дело. Но уйти самому из той жизни, которую мы вместе начали, не могу.

Меня тогда это очень интересовало: ну отчего я не могу уйти, отчего катаюсь через весь город, проклиная всех и вся и падая с ног от усталости? Привязался к ним? Привык к ним?

Конечно, привязался. Но ведь не отец же я им в конце концов, и не дети они мне, и я не люблю, когда про меня говорят, будто я им как отец родной или они мне – как дети. Не дети и не отец! У нас совсем другие отношения!

У нас отношения общественные, деловые: мы вместе взялись за работу, и нельзя, невозможно, стыдно ее оставлять, эту работу, до окончания ее.

Словом, я не бросил их, пока не выпустил. Но с тех пор каждый раз, когда я беру новый класс, я слишком хорошо представляю себе, в какое дело я ввязываюсь. Слишком хорошо понимаю, что если я хоть раз вошел в класс воспитателем, то выйти из него по своей воле я не смогу.

Это ведь точно, как в «Маленьком принце». Приручил – и теперь ты в ответе...

Первого сентября я приду к моим – к моим! – четвероклассникам, к моим десятилетним ребятам, к моим завтрашним детям...

2.

Я знаю, что буду делать в первый день.

Я не стану рассказывать ребятам, как мы будем жить, какие у нас будут правила жизни, не стану «предъявлять им требования», как принято в педагогике. Во-первых, потому, что они еще просто малы для того, чтобы думать о том, как они будут жить, – они только что из начальной школы и на первом уроке по привычке будут сидеть, аккуратно положив руку на руку и с любопытством осматривая все вокруг. В IV класс детям так же интересно приходить, как и в первый: открывается другая, новая, взрослая школа – школа со многими учителями, с кабинетами, с новыми предметами и с новыми возможностями учиться и не учиться.

Я просто скажу ребятам о том, что я и сам буду чувствовать в этот день.

– Здравствуйте, – скажу я, – поздравляю вас! У нас сегодня праздник – первое сентября!

И я устрою им праздник!

Нет, я не поведу их всем классом в кино или в зоопарк; не повезу их за город – это все будет потом. Я прежде всего постараюсь, чтобы в этот день, первого сентября, состоялись все уроки до одного и чтобы каждый урок был настоящим уроком. В конце концов им сегодня интересны именно уроки, а не гулянье – гулянье они видели и прежде.

В этот день они все скучают по своей первой учительнице, даже те, кто не очень-то любил ее. На первой же перемене они, конечно, кинутся в свой бывший класс. И чтобы это не выглядело так, что они бросили меня и убежали к другой, к своей учительнице, чтобы не было противопоставления той учительницы и нового учителя, чтобы не заставлять ребят делать выбор и даже сравнивать нас, я буду с ними, я сам поведу их на первой же перемене в их бывший класс, к их первой учительнице.

Но там же теперь первоклассники! Хорошо, вот и повод, зачем мы идем туда: мы идем поздравить первоклашек. Как старшие, как взрослые, как ученики средней школы. А если поздравляешь кого-нибудь – будь добр и подарок преподнести, так заведено среди людей.

За несколько дней до начала занятий они придут на медосмотр, и я найду среди ребят несколько добровольцев, которые захотят посидеть со мной в нашем кабинете истории, и мы вместе придумаем и сделаем красивые праздничные значки для первоклашек, для своих ребят и, может быть, для всех учителей, если хватит у детей терпения. А чтобы терпения хватило, чтобы всем было интересно, чтобы каждый мог поработать в свое удовольствие, даже те, кто совсем не умеет рисовать, я принесу им 15-копеечные папки из твердого полиэтилена, и мы вырежем из них трафаретки. Сиди, печатай, как Гутенберг, и вырезай!

– А кто такой Гутенберг? – спросят обязательно.

Расскажу. И расскажу про главный принцип всякого печатания, он очень прост: чтобы было аккуратно. Ведь каждая эмблема кому-нибудь достанется, и, если она будет кривой или смазанной, у человека может испортиться настроение.

Ну а шарики для подарков первоклашкам я, на этот первый случай, куплю сам, не обеднею.

Речей произносить, вручая подарки, мы не будем, а просто споем вместе две-три песенки, которые знают и старшие, и младшие.

В этот день в школе будет много цветов. Так уж принято теперь – первого сентября с букетом, и подороже. Да мне и самому нравится идти первого сентября в школу с цветами – не из школы с цветами, как положено учителю, а в школу! У меня ведь тоже праздник! И ребята это увидят и почувствуют то, что бесполезно объяснять им словами: они не мне несут дорогие цветы и не учителям, а школе.

Ну а раз школе, то надо побеспокоиться о том, чтобы эти цветы долго стояли. Нужны недорогие вазочки или банки, чтобы расставить цветы по всей школе, – это нетрудно сделать. И когда я поведу ребят на экскурсию по знакомой им и все-таки новой для них школе, мы, конечно, подарим цветы и поварам в столовой, и нянечке в гардеробе, и медсестре. А однажды, когда у меня были семиклассники, мы дарили первого сентября цветы продавцам соседнего магазина, мороженщику, работникам нашей районной библиотеки, фармацевтам в аптеке, чтобы в этот день все вокруг нас радовались празднику.

И чтобы ребята мои почувствовали радость дарить, устраивать праздник для других, чтобы они увидели: в праздники, как и всегда, надо работать душой, думать о веселье других людей.

А когда уроки закончатся, праздник будет продолжаться в семьях. В первые годы я об этом не заботился, и получалось так: в одной семье торжественный обед, в другой – подарок ребенку, а в третьей – ничего, да еще накричат на мальчишку или накажут за порванную в первый же день рубашку.

Потом я стал заранее, до начала занятий, собирать родительские собрания и среди прочих дел говорить о празднике первого сентября. Получилось лучше. А потом я догадался делать совсем по-другому. Я учил класс уже четвертый год, родителей своих ребят я знал хорошо, поэтому, не устраивая собраний, я вызвал несколько человек из тех, кто гостеприимнее, и мы договорились, что в пяти домах проведут общие праздники для пионерских звеньев. Принять 7–8 детей не так уж трудно, тем более что главным должно быть не застолье, а рассказы детей о лете, игры и подготовка сюрпризов на следующий день. А второго или третьего сентября, когда удобнее, мы устраивали общий сбор отряда, и каждое звено выступало со своим сюрпризом: небольшая сценка, драматизированная песня, сказка – все что угодно, все что родители вместе с ребятами смогли подготовить.

Вот так я и сделаю в наше первое Первое сентября в моем новом классе. Для ребят будет праздник, а у меня тут дальний прицел: первая попытка устроить коллективное творческое дело – первое из сотни таких дел, которые предстоит выполнить ребятам, пока они кончат школу.

Я иногда думаю: какими мелочами я занимаюсь! Пять лет пройдет, прежде чем догадаешься, что первого сентября надо устраивать праздник, и десять лет – пока придумаешь, как делать значки по трафареткам, чтобы всем была работа... Со стороны посмотреть – чем занимается мужчина? Мелочи, мелочи и мелочи. Но ведь все твердят, что педагогическое дело состоит из мелочей. Твердить твердят, а заниматься ими охотников мало. Кажется, пустяки: будет дома праздник или не будет, праздник для одного или для всего звена, праздник для тебя или праздник, который ты сам устроил. Пустяки? А тут и проходит водораздел между воспитателями. Когда я только начинал, я тоже говорил детям: «Сделайте эмблемы» (или еще что-нибудь в этом роде). У них ничего не получалось, и я думал, что виноваты ребята – ребята мне плохие достались, ленивые и малоактивные. Можно ведь и нарисовать эти эмблемы, а праздника не получится – мало их будет, и кривые какие-то. Да чепуха, картонка... Но ведь и про все в жизни можно сказать: чепуха, стоит ли стараться... А я люблю старательных. Раз делаешь, – значит, считаешь нужным, а если нужно, то как же не стараться? Этого я не понимаю. Один папаша сказал мне как-то на родительском собрании:

– Старательные – это посредственность, это люди, у которых нет искры. И они компенсируют свой недостаток старательностью.

Я не стал с ним спорить, я только сказал ему:

– Не всегда, не всегда...

Я знаю, что мой долг – приучать детей к старательности, всех – и тех, что с искрой, и тех, что без искры... Собственно говоря, в этом-то и смысл школы.

Нет, мои первые уроки воспитания будут содержать в себе и то, и другое, и третье, но они всегда будут еще и уроками старательности – никакой работы кое-как и впопыхах я допускать не должен, не имею права. Позволить ребятам сделать какую-нибудь работу не старательно – с этого и начинается формализм, расхлябанность, начинается тот ненавистный мне школьный разврат, другого слова не подберу, когда школа не приучает ребят к работе, а внушает отвращение к ней.

На этот раз мне хорошо – я беру еще маленьких, можно сказать, неиспорченных. Но ведь приходилось и больших брать, которым и праздника-то не устроишь, не верят они ни в какие школьные праздники, ухмыляются!

А ведь к ним тоже надо прийти в первый раз первого сентября и что-то сказать им, чем-то зацепить, и их тоже надо научить ценить все, что делается в школе, иначе они не будут ценить и того, что делается людьми в жизни. А что придает цену любому делу? Та самая искра таланта – и старательность, тщательность, мастерство. Ребята, как и все люди, не терпят никакой халтуры, они умирают от нее!

И все они, даже самые трудные, даже в самых тяжелых классах, чувствуют, с чем ты к ним пришел, есть ли у тебя что-нибудь за душой.

Мне много раз приходилось являться в класс учителем-новичком, и я, кажется, испробовал все. Пробовал произносить монологи, излагал свою программу. Пробовал завязать диалог, расспрашивать ребят об их жизни. Пробовал рассказывать им о себе, о том, почему я стал учителем, ребятам это всегда интересно, они вообще любят все личное. И потом, в классе же всегда есть девочки... Пробовал ничего не говорить – напускал на себя неприступный вид и прямо приступал к уроку.

Но лучше всего у меня получалось, когда я догадывался, что в этот день, первого сентября, надо привести к девятиклассникам недавних моих выпускников – Андрюшу Лаврентьева, Володю Волкова и Володю Цветкова. Мы так и явились на первый мой урок бригадой из четырех человек.

– Не будьте дураками, парни, – сказал Андрюша Лаврентьев, – учитесь! Два последних года в школе – самые главные. Только в эти два года и понимаешь, что такое школа, и именно эти два года определяют жизнь.

– Нам очень хотелось побыстрее закончить школу, – сказал Володя Цветков, – а теперь мы вам завидуем...

Правда, Володя Волков поставил меня в неловкое положение, когда сказал примерно следующее:

– Николай Федорович нас часто ругал, нам казалось, что он ругает нас больше, чем мы этого заслуживаем. Но вообще-то вы его не бойтесь, он не такой!

И было решено в первое же воскресенье вместе пойти в поход.

Выпускники мои пришли в точно назначенное время, а новеньких моих было человек восемь или девять, не больше. Ну что ж, мы только начинали...

А вообще-то я не придаю слишком большого значения первому, так сказать, свиданию с ребятами и не слишком огорчаюсь, если что-то получается не так, как задумал. Ведь что нужно ребятам-старшеклассникам в первый день? О чем они говорят после уроков в первый день? О новых учителях. Они уже опытные, они знают, что вся их школьная жизнь зависит от учителей, и обсуждают их точно так же, как во всяком учреждении обсуждают нового начальника, пользуясь любой информацией и любым слухом: «Про него говорят, что он...»

И ничего страшного, если информация эта окажется ложной и даже невыгодной для меня – тем интереснее им будет дальше. Мои отношения с ребятами тоже должны иметь свою драматургию, тоже должны развиваться. У нас всё впереди.

Но вот чего я как огня боюсь – это составлять хоть какое-нибудь мнение о ребятах по первому своему впечатлению.

Я не стараюсь узнать их побыстрее! Запомнил, как кого зовут, и этого пока достаточно. Я знаю себя: когда складываются более или менее четкие представления о ребятах, мне труднее быть одинаково справедливым со всеми. Я должен полюбить ребят прежде, чем я узнаю их до конца, – тогда мне легче будет примириться с их недостатками, меньше будет раздражения.

Нет, я не буду торопиться узнавать их, но я потороплюсь дать им возможность – каждому – проявить себя. Ведь они сами так в этом нуждаются, ведь даже самые скрытые из них так хотят показать, какие они хорошие!

В плохом они проявятся без меня. А я должен дать им возможность поскорее проявиться в хорошем. Поэтому-то так и тяжелы первые месяцы – вовсе не оттого, что я не знаю ребят и они меня не знают, а потому, что мое присутствие, участие везде необходимо. Я пока не буду заботиться об их самостоятельности, не буду говорить им: сами, сами, вы уже большие! Я буду помогать им в чем только можно и, не стесняясь, заменять их где только можно – лишь бы у нас все получалось, лишь бы они почувствовали вкус победы и поверили в себя, и в меня тоже. За кем идут люди в жизни? За строгими? За добрыми? Умными? Да нет же? Они идут за теми, с кем получается дело. Если дети видят, что этот учитель может их научить, они за ним пойдут, какой бы он ни был, и простят ему все его недостатки.

А самостоятельность – что ж, она обязательно придет в свое время, это я знаю по опыту. И чем больше я буду сейчас помогать ребятам, чем лучше будут результаты любой нашей работы, тем тверже они будут стоять на ногах и верить в себя и в свои способности.

Мне все директора говорили, сколько их не менялось на моем веку:

– Да что вы с ними как нянька? Оставьте их, они и сами могут убрать класс, без вас!

А я знаю: какие бы ни были хорошие ребята, весь первый год я буду всегда убирать класс вместе с ними. По крайней мере год!

3.

Как это ни странно, самый забытый народ в школе – четвероклассники.

О начальной школе более или менее беспокоятся. Есть методики, есть свой журнал, есть, наконец, учитель – специалист по начальному образованию.

Конечно, всех волнуют подростки – неуправляемы, в V класс, бывает, и не войдешь, а в VII уж и тем более. Иногда кажется – хоть бы как-нибудь перетерпеть эти трудные три года – пятый, шестой, седьмой. О подростках – целая литература, о подростках – статьи в газетах, совещания на высших уровнях, круглые столы и прочее.

Старшеклассники – в центре внимания школы, они – лицо школы, так сказать, ее фасад. Им экзамены сдавать, они помощники во всем, их всех знают, и любого девятиклассника в учительской при желании можно обсуждать часами.

Четвероклассника не знает никто, кроме его первой учительницы, но она почти никогда не бывает среди учителей, да ей сейчас и не до выпускников, у нее первоклашки, она не может от них отойти и только изредка смотрит на то, как погибают ее бывшие. «А ведь они были у меня такие хорошие! – говорит она. – Что вы с ними сделали?» Ни один учитель начальной школы никогда еще не был доволен новым воспитателем своих выпускников.

А учитель средней школы недоумевает: что же с ними делали три года? Они же ничего не умеют! Объяснение находится обычно самое простое: все дело в том, дескать, что прежде у них был один учитель, а теперь много.

Но я постепенно начинаю понимать, что на самом деле всё гораздо сложнее, и четвертые классы вырастают в моих глазах в узловую проблему всей средней школы. Может быть, оттого, что сам я собираюсь поступать в IV класс, мне кажется сейчас, что и весь успех школьного обучения и воспитания зависит от работы в IV классе. В каком-то отношении он даже важнее, чем начальная школа и старшие классы!

Все знают: с 11 лет, т. е. с пятого класса, ребята вступают в трудный возраст, становятся дерзкими, шумными – словом, «осторожно, подростки!» И все эти сложности кажутся нам неизбежными: что поделать? Природа!

В V классе с ребятами труднее, но еще можно договориться; в шестом еще труднее, но ничего, жить можно. А в седьмом, когда им становится 13 – 14, т. е. когда они становятся подростками в их классическом, так сказать, виде, – вот в седьмом-то беда! От седьмого и стонут учителя! В седьмом обычно и происходит первое разделение ребят на тех, кто будет учиться всегда, может быть, всю жизнь и станет в конце концов культурным человеком, и на тех, кто, кое-как окончив восемь или даже десять классов, больше никогда учиться не станет.

Если представить себе переходный подростковый возраст как крутую дорогу от плоскогорий детства в пик юности, то видно: начинается восхождение довольно беззаботно и весело в V классе, когда мы скорее умиляемся забавным шалостям и дерзостям ребят, а заканчивается в седьмом, когда все устали, изнемогают и нет сил идти дальше...

А четвертый-то класс – это время сборов в дорогу, укладки снаряжения и выбора пути! Готовились, тренировались и в первом, и во втором, и в третьем, но тогда до похода было далеко, а сейчас – вот он, завтра в путь, и нельзя терять ни минуты.

Мы обычно благодушествуем в V классе, нам кажется, что впереди много времени, мы заняты теми, кто уже в походе. Восьмиклассникам – педсоветы, собрания, тревоги и заботы! Все ими занимаются – до детской комнаты милиции включительно. А четвероклассникам? Отчитался классный руководитель на педсовете – ну и все, и хорошо, и ладно: приступим к другим, более важным делам.

К тому же мы все психологически не готовы работать с четвероклассниками, так же как и они сами не готовы еще учиться в средней школе. Так уж принято: учитель средней школы – это учитель старшеклассников. Да и то сказать: вчера он занимался с десятиклассниками, а сегодня – какие-то малыши, безответные и безответственные.

– Возьму четвертые, год передохну! – говорят в учительской.

И я так думал, когда впервые брал IV класс: отдохну!

Действительно, пришел – не класс, а собрание ангелов и херувимчиков. Сидят, подтянутые, ручки сложенные. Что ни попросишь – с удовольствием! Все всё хотят делать, миллион предложений, от добровольцев не отбиться. Попросишь книжку принести – завтра у всех на парте. Исполнительны! А как слушают? Слово боятся пропустить.

Теперь-то я понимаю, что мне тогда достался просто-напросто дрессированный класс, и, естественно, вся эта внешняя позолота слетела вмиг. Для ребят школы еще не было, у них был только один их учитель – и у них, и у родителей: учитель! Но вот даже и родители перестали ходить в школу. Школа та же, и дети те же, и родители те же – а не ходят! Потому что во всей школе они знали только учителя их I или II «Б» Лидию Васильевну. От нее все зависело, ее любовь надо было завоевать, ей подарки, ей старались продемонстрировать свою готовность служить и помогать. На всё готовы: и класс вымыть, и полки сделать, и в театр детей сводить. Лишь бы Лидия Васильевна хорошо относилась к моему ребенку. А потом все это рушится в один день.

Нет, четвертый не для отдыха, и зря так уж сразу успокаиваются и родители, и учителя.

Теперь я знаю: IV класс должен быть самым напряженным годом для всех. Если очень потрудиться в IV классе, то трудности перехода через подростковую пропасть можно смягчить и всех ребят до одного довести до цели.

Вдобавок ко всему мне придется сильно перестраиваться. Мне придется говорить не тем языком, каким я говорил с десятиклассниками, и интонации должны быть другие, и темп речи другой. И сколько времени пройдет, пока я опять вернусь в свою «малышовую» форму, стану учителем, пригодным для обучения и воспитания десятилетних ребят!

Придется снова привыкать к тому, что они на каждом шагу ябедничают, не дают друг другу списывать, все время виснут на тебе, складывают тебе на стол конфетки, плюшки, яблочки – угощают учителя!

И надо будет не попасться на удочку, когда тебе начнет казаться, будто перед тобой идеальные ученики – все считают, все решают, все читают, все делают уроки. Потому что через два месяца с неизбежностью обнаружится, что далеко не все считают, решают и даже читают. Так что будет казаться, будто они пришли в четвертый знающими и вдруг – разучились, стали незнайками и неумехами.

И действительно так будет, действительно кто-то из них не научится, а разучится поначалу, потому что у меня для них только урок – 45 минут, потом приходит другой учитель. А в начальной школе учитель был хозяином всего времени и, если что-то не успел на одном уроке, заканчивал на втором, а вместо труда устраивал урок математики. И он очень хорошо знал всех, знал, кого и когда спросить, кого проверить, а кому поверить. Производительность его труда была гораздо выше, чем будет у меня. И потом, я же никогда не смогу сосредоточиться на них так, как это делал учитель начальных классов – у меня, кроме моего IV «А» будет еще 11 классов, это участь историков. И так у каждого из моих коллег. Что же удивительного, что класс начнет разваливаться на глазах – в то самое предпоходное время, когда надо собираться и собираться!

Но это еще ничего, с этим справиться можно. А вот что будет для меня, знаю, самым страшным, отчего я буду приходить в уныние, – скука...

Я хорошо помню, как мне было скучно работать в IV классе. Это не для меня работа, не для моего темперамента!

То ли дело в восьмом или особенно в девятом. Там трудно, там неимоверно трудно, там конфликт за конфликтом, так иногда кажется, что и не выживешь, что тебе из школы надо уходить; но уж если что-нибудь получилось – то получилось. Там одним интересным делом, в одной острой ситуации, если довести ее до конца, даже одной пылкой речью можно добиться видимого результата. Там иногда так удачно скажешь слово, что ребята запомнят его на всю жизнь.

А четвероклассники... Да если бы Цицерон пришел к ним на воспитательный час, они старательно выслушали бы его, но ни единого слова не запомнили бы.

В старших классах я или вижу результат или по крайней мере могу надеяться на него. В IV классе результата не жди. Говоришь, говоришь, делаешь, делаешь, а ничего не меняется, и вся твоя работа – на потом, на потом, на потом, и никогда ты не знаешь, не можешь судить по результату, правильно ли ты поступил сейчас или неправильно, и нужна сумасшедшая уверенность в своем мастерстве, чтобы не растеряться, не заметаться, не начать суетиться.

Учитель – всегда терпение, нетерпеливым в школе трудно. Учитель четвероклассников должен быть гением терпения. Даже в I классе и то легче: там наглядно видно, как быстро обучаются дети. Не умели читать – зачитали, как говорят профессионалы, не умели составлять задачки – научились. А у моих даже и такого результата не увидишь: учатся и учатся.

Вот что самое трудное будет: эта видимая рутинность жизни, скука! Но я помню, как говорил мне директор, когда я впервые взял IV класс и испытал жуткий приступ тоски:

– Не отчаивайся! Все равно они будут другие, все равно они будут очень хорошие! Я твоих ребят почему-то очень люблю!

Они и вправду стали хорошими, они и всегда становятся хорошими, при одном непременном условии: если мы не торопимся увидеть их хорошими.

Нет, нет, я неправ, на этот раз мне с ними скучно не будет, я теперь знаю цену каждой мелочи, я знаю, из чего что получается!

Мне нужно, чтобы мой четвертый не развалился за этот год, а собрался, чтобы в том подростковом походе слабые могли надеяться на помощь товарищей, чтобы они были вместе – друг с дружкой вместе и со мной вместе, чтобы я мог их вести и тогда, когда их начнет тянуть в сторону, чтобы я не потерял управление, когда управлять ими станет трудно, когда наш пароход пойдет через пороги подросткового возраста.

4.

Итак, мне нужно их собрать и дать им возможность проявиться – каждому в отдельности и всем вместе. Да и у любого воспитателя такая задача, в какой бы класс он ни приходил. Может быть, другим везло больше, но мне еще ни разу не приходилось принимать класс, в котором был бы крепкий, готовый коллектив, – мне всегда приходилось начинать с нуля или почти с нуля. Не знаю, почему так. Может быть, у меня особое представление о том, что такое детский коллектив.

Меня учили методике воспитательной работы в институте, а потом доучивали в школе, или, вернее, я сам доучивался, отчаянно экспериментируя на ребятах, как и все начинающие учителя, – другого выхода у меня не было. И я, как и мои преподаватели в институте, был уверен, что вполне достаточно знать методику и иметь некоторый опыт, чтобы справляться с воспитательной работой в классе. Но оказывается, я долгие годы не понимал главного. Теперь-то я знаю эту простую, даже банальную истину: все лучшие человеческие качества сами собой развиваются там, где есть творческое отношение к жизни. Коллектив, особенно детский, вообще не может существовать и не имеет права называться коллективом, если нет в нем постоянного совместного творчества детей. В большой связке ключей педагога ключ «творчество» открывает почти все двери. Обычные слова «создавать коллектив» для меня означают теперь только одно – учить детей совместному коллективному творчеству, потому что, когда они вместе думают, вместе изобретают и вместе работают, тогда только они и объединяются и научаются ценить друг друга. Только тогда и устанавливаются между ними отношения и товарищеские, и принципиальные в то же время. Тогда только и живут ребята в том душевном напряжении, в котором развиваются их способности. Тогда только и чувствуют они себя хозяевами в коллективе – все чувствуют, а не одни лишь так называемые активисты. И не будет преувеличением сказать, что почти вся методика воспитания сводится к методике развития коллективного творчества.

Педагогика буквально кричит сегодня о развитии творческих способностей человека. Но самый эффективный, самый результативный способ развивать эти способности состоит в том, чтобы ребята заражались стремлением к творчеству друг от дружки, чтобы они были поставлены в такие условия, в которых они вынуждены работать творчески.

Вот и я должен создать такие условия в моем новом IV классе, больше ничего. И если все 7 лет, оставшиеся до выпуска, мои ребята проведут в напряженной творческой жизни – не только на уроках, не только в решении задач по геометрии, в сочинениях и в ответах у доски, но и в самых обычных житейских обстоятельствах, – то они и будут такими, какими я хотел бы их видеть.

Слово это – «творчество» – заездили с изумительной быстротой. Еще когда я учился в институте, о творчестве почти и не говорили, все больше – о дисциплине. Теперь замечательное это слово не сходит со страниц педагогических книг, и только ленивые, кажется, не пишут о развитии творческих способностей на уроке математики, физики, географии, не говоря уж о рисовании. От частого употребления слово это быстро приелось, затерлось и порой вызывает усмешку.

Но явление, но свойство, которое этим словом обозначается, никак не должно усмешки вызывать!

Перебираю в уме все важнейшие человеческие качества и вижу, что все они могут развиваться только в условиях коллективного детского творчества.

Мне, нам нужно, чтобы ребенок вырастал неравнодушным человеком? Но только человек творческий действительно неравнодушен к жизни.

Мне, нам нужно, чтобы ребенок, вырастая, стремился изменить мир, был способен к революционному преобразованию его? Мы должны воспитать его творческим человеком. Недаром Ленин говорил о революционном творчестве масс.

Мне, нам нужно, чтобы дети были трудолюбивыми – но какое же трудолюбие, если нет творческого отношения к труду?

Словом, доказывать тут нечего. Трудность только в одном: как сделать творческое отношение к жизни естественным отношением каждого из воспитанников, внутренней его необходимостью?

Сделать так, чтобы ребята вышли на субботник, я могу в два дня, да и без меня они выйдут, если на них кто-нибудь прикрикнет. Подготовить монтаж для праздника, доклад или 10 докладов для сбора, нарисовать газету, устроить танцевальный вечер – все это довольно просто. Дни и недели – и всё будет.

А для того чтобы научить ребят делать все это и еще тысячу других вещей творчески, – для этого нужен не один год, и нужно самому здорово помучиться.

Обычно говорят с важным видом: «Но прежде всего сам педагог должен быть творческим человеком!» Конечно, должен. Хотя я не очень люблю, когда об учителях говорят: должен быть такой, должен быть сякой, должен быть этакий. Какой есть – такой есть. И лучшая воспитательница, какую я только видел в своей жизни, всегда повторяла:

– Я сама человек нетворческий. Но я умею сделать так, чтобы все вокруг творчески работали...

А что еще нужно?

Я не знаю, творческий я человек или нетворческий, меня это мало интересует, но я знаю, что я приду к ребятам и скажу:

– Давайте дежурить по школе каким-то особым образом, так, чтобы всем от нас была радость. Давайте придумаем, как это сделать.

И я знаю – и тут уж я не ошибаюсь! – я знаю, что в ста случаях из ста они будут молчать, лениво переглядываться, скучать и ждать, когда я сам что-нибудь предложу. Никто из них ничего дельного не придумает. Так что сразу начнет казаться, что ни к какому творчеству они не способны, ни одной мысли у них в голове нет.

5.

Никто из них ничего дельного не придумает... Я должен научить их думать, для этого я и поставлен им классным руководителем, и ни для чего больше.

Ну ладно – долгий разговор, дела на годы... А начать – начну с чего-нибудь крайне простого, чтобы не говорить о творчестве и не призывать к творчеству, а показать им, что все на свете можно делать очень интересно, если... Если сначала подумать.

Я приду к ним и скажу самые обычные слова, они не раз это слышали:

– Нам надо составить план работы. У кого какие предложения?

И наверняка полкласса закричит:

– В кино!

– Пойдемте в кино!

– Культпоход в кино!

Они не знают половины слов русского языка, но уродливое слово «культпоход», в котором теперь даже и не слышится составляющее «культура», это слово они знают. В первые годы я буквально из себя выходил, когда слышал «культпоход в кино», я набрасывался на ребят:

– Неужели вы больше ничего не можете придумать? Неужели вы не способны ни на что другое? У вас только кино в голове!

Но теперь я скажу спокойно:

– В кино? Хорошо. В кино так в кино. Очень хорошо. Кстати, я тоже люблю кино. Но как мы пойдем в кино?

– То есть что это значит: «Как мы пойдем в кино?» Кто не знает, как ходят в кино? Покупают билеты и идут в кино!

– А я и сам не знаю, ребята, как мы пойдем в кино... Я, – скажу я, – никогда заранее ничего не знаю, так я устроен... Мне всегда нужно сначала подумать... Кто поможет мне?

– В чем – поможет?!

– А вот в этом... Кто поможет мне придумать, каким образом мы пойдем в кино?

Человека 3–4 добровольцев всегда найдутся, особенно в IV классе. Да и в классе постарше тоже. Я не скажу им: «Подумайте», я не скажу им даже: «Давайте подумаем вместе» – это будет враньем. Не умеют они еще думать вместе! Нет, я попрошу их именно о помощи: «Помогите мне придумать...» Помогать – вот это они умеют. И мы останемся вчетвером или впятером – так, чтобы никто не мешал, никто не выкрикивал и чтобы каждому действительно пришлось чуть-чуть напрячься, чтобы трудно было отмолчаться.

Если я говорю ребятам: «Давайте думать», я должен быть уверен в том, что думают, хотят думать действительно все. Я не могу позволить, чтобы думало трое, а 30 просто сидели. Лучше пусть гуляют в это время и гоняют по двору смятую консервную банку – это лучше! Потому что сидеть и не думать, когда нужно думать,– этого допускать нельзя.

– Ну что ж, – скажу я ребятам, когда мы останемся одни, – вы знаете, кто мы сейчас с вами?

– Кто?

– Мы с вами – первый в истории нашего класса совет дела. Нам нужно провести дело – сходить вместе в кино, а мы собрались на совет по этому случаю. Мы – совет дела, и от того, как мы сейчас поработаем головами, будет зависеть, получат ли все ребята удовольствие, будет ли им интересно. Вы знаете, – скажу я, – пока мы собирались и усаживались, я подумал...

И я расскажу им, что же я придумал на первый случай. Мы должны пойти не в соседний привычный кинотеатр, а выбрать по газете самый интересный для всех фильм из тех, что идут сейчас в городе. Для этого мы предложим список из трех-четырех фильмов и устроим голосование...

– Тайное? Открытое?

– А как вы думаете?

– Потом, – скажу я, – мы заранее купим билеты. Но как мы их распределим? По звеньям? По жребию, как попало? Или кто с кем дружит?

– По жребию! Возьмем шапку и по жребию!

– Тогда, может быть, – скажу я, – сделаем один билет счастливым? Знаете, когда дома делают вареники, пельмени, то один из них счастливый, в него что-нибудь кладут?

Решим и про счастливый билет – что на нем написать, чтоб было смешно.

– А в самом кино? Во-первых, в кино работают люди – есть билетерша, есть киномеханик, есть кассир, и администратор сидит за окошком! Представляете? Все к нему идут, хотят выпросить билетик или бесплатный пропуск, а мы ничего просить не будем – просто подарим ему цветочек!

– А если будет очередь?

– Ну, с цветочком-то нас пропустят... С цветочком всюду пускают без очереди!

– А к киномеханику? К киномеханику не пустят?!

– Ладно, – скажу я, – это я беру на себя. Насчет киномеханика я договорюсь. А вы что на себя возьмете? Кто будет собирать деньги? Выбирать фильмы? Проводить голосование? Покупать цветы?

– Ох, сколько дел!

– А вы что думали? Думали, это так просто – пойти в кино? Мы же не по одиночке идем, мы идем вместе, и мы сами вызвались отвечать за это наше общее дело.

Они наверняка пропустят мои слова мимо ушей – что ж! Я буду повторять их все 7 лет, и в конце концов они их услышат. А пока что – острый момент. Вот сейчас мы вместе придумываем, и они возбуждены, и им все это в общем-то нравится, потому что рядом со мной сидят только четверо-пятеро, добровольцы. Но ведь завтра всё, что мы придумали, надо будет делать! И я знаю, что тот, кому поручено собрать деньги, завтра забудет их собрать или скажет мне: «Я им говорю-говорю, а они не несут», и те, кому поручено выбрать фильмы для обсуждения, выберут 5 самых неудачных или вообще отмахнутся: «А мы нигде газеты не нашли».

Вот где скука начнется! Но ведь и на уроке ученики говорят, что они не сделали домашнего задания, потому что не было учебника, или не было света в квартире, или, оказывается, «Вы нам не задавали!» На уроке-то все выглядит естественным и есть сто методов, с помощью которых учитель постепенно обучает работать. Почему же в воспитательных делах я должен быть беспомощным и непредусмотрительным?

Хороший учитель не тот, кто дает задание, а потом исправляет ошибки. Хороший учитель тот, кто знает заранее, какие ошибки сделают его ученики, и так ведет урок, что они их и не допускают, этих ошибок. Вот он действительно учит – быстро и эффективно.

Поначалу я буду стараться никогда не ругать моих ребят за безделье и вообще ни за что не ругать: что бы они ни сделали дурного – я виноват, это я не предусмотрел и не предупредил возможность дурного, поступка.

Воспитание на 90 процентов состоит из предусмотрительности. Говорят: знал бы, где упадешь, так соломки бы подстелил. Я должен знать, где они могут упасть, в этом и состоит мое профессиональное мастерство, если оно у меня есть.

И я говорю своему первому совету дела:

– Нас будет почти сорок человек, и мы все сразу явимся к контролеру, и все захотят, конечно, пройти первыми, чтобы занять очередь в буфете. Как быть? Я не знаю еще вашего класса, может быть, вы очень воспитанные, но однажды я видел, как толпятся и чуть ли не дерутся ребята у входа в кино, хотя у каждого на руках свой билет,– это мне не понравилось, это было некрасиво. И билетерша сразу начала нервничать, кричать и отталкивать напиравших, и настроение у всех было испорчено. Как быть?

Молчат. Не знают, как быть. Кто-нибудь скажет:

– А мы парами строились всегда...

Ну да, они же из начальной школы, они привыкли парами, под строгим взглядом учительницы, под окрики: «Сережа! Тебе больше всех надо? Сережа, я кому сказала?»

Нет, парами мы в кино не пойдем, мы уже большие. Но как быть? Может, на каждом билетике написать карандашом номер, чтобы по очереди? Или это скучно? А может, написать букву так, чтобы сложилась по билетам смешная фраза из сорока букв? И войти в кино, так сказать, целым предложением? Поставим на билете и номер и букву. Поиграем перед входом в кино, но войдем не толпясь. И они не будут кричать, и, главное, я не буду на них кричать, не буду дергать их и останавливать. А если нам придется поехать на трамвае? Что будет в вагоне, где 40 десятилетних ребят? Однажды я вез в цирк семиклассников. Отчего-то они были очень возбуждены в этот день. Что творилось в вагоне! Они нарочно не держались за поручни и при каждой остановке с визгом валились друг на друга и на пассажиров. Время было после рабочего дня, люди ехали уставшие, а тут – крик, гам, глупые шутки во весь голос. Ну и пассажиры, конечно, не остались в долгу...

– Ребята, выходим, выходим, – сказал я, когда мы подъехали к цирку. – Билеты у всех есть? Покажите. Все достали билеты, я собрал их – доверчиво отдали.

– А теперь,–сказал я, – мы с вами едем домой. – И я порвал билеты и на глазах ребят бросил в урну.

Домой поехали молча. И 5 родителей, которые были с нами, тоже молчали.

Но начинать с этого нельзя. Да я бы и не хотел, чтобы такой случай повторился в моей жизни. Что же делать? Ладно, что-нибудь придумаю потом. Пока что договоримся, что в трамвае мальчики покупают билеты девочкам, а в буфете угощают девочек конфетами.

А потом, когда все эти мелочи, которые так интересны детям, будут позади, я выложу самое главное. Именно в таком порядке: сначала мелочи, потом главное. Я знаю, что в этом возрасте мелочи ребятам интереснее всего, и когда начинаешь обсуждать с ними вечер сказок, то они не спрашивают, какая будет сказка и о чем она, а сразу кричат: «Я буду медведь? У меня есть маска!» Костюмы для них важнее, чем представление.

Главное же мое предложение покажется им случайным, только что придуманным. Они не поймут, какие последствия будут у этой истории. Я предложу, чтобы после кино, на другой день, мы все собрались и устроили «разнобой» – что-то вроде привычного им КВН. Разобьемся на 4 команды, и каждая команда будет задавать вопросы по фильму, чтобы ребята внимательнее смотрели картину и думали над ней. Можно, конечно, просто устроить обсуждение, но это скучно, это трудно для ребят. И что они могут сказать, просмотрев фильм? То, что говорят всегда: понравился, не понравился. «Особенно мне понравилось то, что...» – вот и весь репертуар выступлений.

Нет, я должен помочь им просмотреть фильм иначе, чем всегда, повнимательнее, чтобы они во время фильма были заняты фильмом, а не друг другом, как это часто бывает при коллективных посещениях кино или театра. Недаром режиссеры так восстают против этих «культурных» походов: невыносимый зритель тот, кто не сам пришел в театр, кого привели строем!

Пусть каждая команда придумает по вопросу на такие темы: что-то о действующих лицах (в чем одеты, любимое выражение героя, причины его поступка, главная черта героя); что-то об актерах, занятых в фильме, и создателях его (и пусть таким образом ребята впервые в жизни заметят, что у фильма есть режиссер); и какой-нибудь вопрос из истории кино...

А разобьемся мы на эти команды заранее, завтра же. И что самое важное для меня, всю работу по подготовке нашего дела распределим не по отдельным ребятам, а по командам. И пусть каждая команда, в свою очередь, придумает, как свое поручение выполнить творчески.

Но и тут я их не оставлю. Мне придется хоть 15 минут досидеть с каждой командой, и тем, кто будет, например, отвечать за билеты, подсказать, что можно устроить в классе билетную кассу, повесить вывеску и назначить часы работы. А тем, кто будет отвечать за «разнобой», помочь составить жюри, придумать, чем наградить победителей и церемонию вручения призов. А тем, кто будет покупать цветы для работников кинотеатра, подсказать, где и какие цветы лучше купить, и, кстати, может, к каждому букетику приложить открытку с добрыми словами или даже стихами, если найдется поэт. И конечно, у каждой команды будет свой капитан, а может быть, и название, эмблема... Вот, ребята, скажу я, когда все кончится, вот что значит ходить в кино!

Конечно, трудов много. Но если получится хотя бы половина того, что придумано, ребята почувствуют: что-то в классе происходит! Это чувство и есть мой первый педагогический, так сказать, доход. Ребята будут в этот день – один только день! – в необычном состоянии, и каждое слово, которое они от меня услышат, будут воспринимать острее. Одно дело – всюду и всегда вести себя хорошо, это придет еще нескоро. Но сделать так, чтобы ребята хоть немножко были внутренне нацелены на хорошее поведение, чтобы они были в состоянии некоторого обостренного отношения к себе и к другим,– это, я думаю, получится. Меньше всего слышат меня ребята, когда они в привычной колее, когда им все известно и они без меня знают, что делать и как себя вести. А в непривычном состоянии они нуждаются в информации, т. е. во мне, воспитателе. Не я навязываюсь им со своими воспитательными идеями и советами, а они ждут их от меня.

И это будет моим постоянным правилом на все 7 лет: всегда в классе должно происходить что-то важное для ребят, они всегда должны быть в некотором душевном напряжении, это напряжение постепенно должно стать их естественным, обычным человеческим состоянием – творческое напряжение. Только не засыпать душой! Всё, что угодно, только не засыпать! И если это напряжение начнет спадать, то первыми будут тревожиться сами ребята. Когда это случится, тогда и я почувствую, что чего-то добился, это будет первый маленький результат многолетней моей будущей работы.

Да что такого? Берутся же люди плотину строить, а это 10 лет. Берутся люди завод крупный возводить, а это 7–8 лет. Берутся люди сад сажать, а он лишь через 10 лет по-настоящему плодоносить начнет, да еще заморозки, все погибло – и начинай сначала. Что же мне-то бояться предстоящих долгих лет?

Сначала мы просто пойдем вместе в кино, а потом проведем скромный турнир, на котором половина вопросов будут глупыми, а половина ответов – нелепыми... Но станут и мои ребята старше, и они будут собирать советы дела легко и непринужденно – просто собрались и подумали, и они будут устраивать настоящие кинофестивали, когда мы в какую-нибудь неделю посмотрим сразу 7 лучших фильмов, и они будут способны к серьезному диспуту. Или подготовят доклады о творческом пути режиссера, или придумают что-нибудь такое, что мне и в голову сейчас прийти не может... И тогда не надо будет волноваться о том, как они станут вести себя в трамвае.

6.

Но как бы интересно ни прошло первое наше дело, второе опять придется начинать с нуля – так же, как и третье, и четвертое... Получилось ли первое дело хорошо, получилось ли оно плохо, второе начинать одинаково страшно, и так будет почти всегда. Если было скучно, тяжело собрать ребят на следующую работу. Если было весело, следующая работа может вызвать разочарование.

Зато при творческом методе никогда не знаешь скуки повторения. Сами дела могут и повторяться, но никогда не повторяется подготовка к ним – неожиданности, которые преподносят тебе ребята, бесконечны.

Ну ладно, допустим, в кино мои будущие ребятишки сходят молодцами – всё сделали, в трамвае проехали чинно, цветочки купили и преподнесли... Молодцы, молодцы. Но посмотрим теперь, каковы они в более сложном деле.

Я им так и скажу:

– А теперь попробуем испытать себя в каком-нибудь серьезном деле...

Серьезном? Но каком же? Ах, если бы пожар... Все бросились бы тушить. Но пожара нет, и не нужен нам пожар.

– А серьезное дело, – скажу я ребятам, – это такое дело, от которого кому-то на свете станет хорошо, какое-то дело не для себя, а для людей. И мы можем сразу и навсегда договориться: именно такие и только такие дела мы будем впредь называть серьезными.

Чтобы не ставить их в неудобное положение и не вытаскивать из них ответы клещами, я сам предложу:

– Давайте сделаем генеральную уборку в вашем бывшем классе, где теперь первый «А»...

Заранее вижу разочарованные лица: уборка! Да еще уборка класса!

Сначала попробую подействовать на сознание:

– Прошло уже почти две недели, а первоклашкам убирать свой класс трудно. Вы знаете, сколько весит даже самая легкая парта? А поднимите-ка стул, на котором вы сидите? Нет, не так, одной рукой!

Мне очень важно, что мы будем убирать не свой класс, а чужой. Я никогда не стану обращаться к ребятам с аргументами типа: «Уберем наш класс, и нам же будет лучше...», «Проведем поскорее собрание и быстрее пойдем домой»...

– Мы будем убирать чужой класс за «спасибо»?

– Нет, – скажу я ребятам, – мы придем под вечер, часов в пять, уберем его, и можете быть уверены: даже если мы наведем стерильную чистоту, никто из первоклашек этого не заметит – и вы были такие же.

– А учительница?

– Учительница, конечно, ахнет, но откуда она узнает, что это мы? Неужели кто-нибудь в нашем классе проговорится?

Людей, способных выдать тайну, в моем будущем классе, конечно, не найдется. Кстати, что такое «стерильная» чистота? Я объясню ребятам это слово, а потом:

– Еще раз переверните стул. Видите, на ножках колпачки из полиэтилена... На них – видите? – пыль лохмотьями. Это не потому, что мы плохо убираем, пыль набирается каждые два дня. Надо взять мокрую тряпку и пыль эту снять... Иначе, если на чистый пол поставить такой грязный стул, то действительно никто и не заметит, что мы убирали. А пол линолеумный...

Но это ребята и без меня знают: линолеумный пол надо оттирать квадрат за квадратом, стирать черные полосы от каблуков кто чем может – бритвой, ножичком, стеклышком, пастой, наждачной бумагой... И кто только изобрел это – покрывать полы в школе линолеумом! Чиркнул каблуком – черная полоса.

– Работа, – скажу я, – чрезвычайно трудная, и если все сделать тщательно, то нужно часа два. Но мы должны совершить подвиг, мы должны поставить мировой рекорд уборки: вымыть класс, натереть пол мастикой и расставить парты и стулья всего за час!

– А кто будет принимать работу?

– Я. И если она будет отличной, то я поставлю в углу знак качества, у меня уже и трафарет готов, вот он...

Словом, я постараюсь убедить их приняться за работу и обязательно проведу голосование: кто за? Все ли принимают предложение?

Скорее всего, предложение будет принято – все-таки четвероклассники... А если получится, что проголосуют против?

Тогда мы не будем убирать I класс, мы придумаем что-нибудь другое! Какое-нибудь другое дело для людей, и незаметно для себя ребята, даже и отказавшиеся от уборки класса, примут как несомненный сам принцип – принцип работы для людей,

Итак, мы будем убирать – все за это проголосовали, мы постараемся убрать тщательно...

Но есть на свете правило: «Всё – творчески, иначе зачем?» На первый взгляд это «зачем» звучит дерзко: ведь можно придумать и другие, более важные объяснения, для чего люди работают. Но если вдуматься, то почти всегда увидишь: когда работа сделана не творчески, она никому не нужна... Нет: всё – творчески, иначе зачем?

И у нас уже есть маленький опыт совета дела, у нас в классе «советская власть», как пошутил однажды Вадик Кириенко, главный острослов в моем прошлом X классе.

Опять я предложу:

– Кто хочет в совет дела?

Вероятнее всего, на этот раз в добровольцах окажутся другие, потому что другое по характеру дело. В этом-то и прелесть советов: они не окаменевают, не устанавливаются раз и навсегда, в них гораздо меньше опасности формального подхода к заданию... И это единственный путь – другого я не знаю – постепенно научить всех ребят обдумывать предстоящую работу, т. е. относиться к ней в какой-то, пусть небольшой, степени творчески. Самый неэффективный способ обучать детей думать – это говорить им: «Думайте, ну думайте же! Ну что, я за вас должен думать?» – хотя многим этот способ кажется единственно верным. Действительно, вроде бы педагог и не должен думать за детей.

А по-моему, мысль развивается только в присутствии человека, который думает на наших глазах. Что получают ребята на совете дела? Ситуацию, в которой думать необходимо, и пример человека, который думает и на их глазах находит удовлетворяющие всех решения. Вот я и буду на первых порах служить им таким примером, если мне настолько не повезет, что в классе не окажется ни одного мыслящего ребенка. Необходимость думать и пример думающего! Я должен играть роль зажигания, я должен искру давать, не заботясь о том, кто и что придумал на самом деле, кто нашел выход. Здесь результат важнее, чем автор. Если у нас постоянно будут приличные результаты, то постепенно ребята увидят, как это выгодно – посидеть и подумать, прежде чем взяться за работу, и это станет у них привычкой и потребностью – собраться и подумать. Вот и хорошо! Это то, что мне нужно: чтобы совместное размышление над предстоящей работой стало привычным делом.

А кроме того, даже если они сами ничего придумать не могут – они же принимают или отвергают мои предложения, т. е. опять-таки думают. Это видно хотя бы потому, как быстро устают они от напряжения мысли: 20 минут – самое большее, а потом их как бы и нет со мной – утомились...

К тому же детям все равно будет казаться, что всё придумали они сами. И это ощущение дороже всего. Нет, я не играю с ними, не навожу их на ответ, заранее зная его, как это делает учитель математики, предлагая детям задачу. Это слишком серьезный процесс, чтобы играть или прикидываться. Если я не знаю ответа, я молчу, думаю и с такой же решительностью отвергаю их неудачные предложения, с какой они отвергают мои. Если у меня есть в запасе удачный ответ, я тут же его и выдаю, не пытаясь изобразить глубокомысленные поиски. Это очень тонкое дело! Если потороплюсь с ответом, я могу заглушить ребячью мысль, которая, может быть, родилась бы в следующую секунду. Если же начну вытягивать ответ из ребят, а потом наконец выдам свой ответ, то тем самым я невольно подчеркну, что они – неспособные, а я – молодец. Нет, они даже и заметить не должны, в какую секунду родилось верное предложение, из какого угла оно прозвучало. У детей должна быть уверенность: если мы собрались вместе, мы обязательно придумаем что-то интересное, что ответ есть. А если мы ничего примечательного не придумали, значит, мы просто поленились и имеем все основания быть недовольными собой и своей умственной работой. Значит, надо собраться еще раз или два, иначе нечестно, совесть будет мучить.

Конечно, все это можно делать куда более экономным способом, и коллеги мои часто говорят мне:

– Ну что ты с ними сидишь и сидишь? Возьми трех-четырех дельных ребятишек, всё сделай с ними, и получится то же самое и, может быть, даже лучше!

Да и по теории педагогической так вроде бы и выходит: считается, что если я собираюсь создать коллектив, то я должен в первую голову вырастить актив – работать именно с этими тремя – пятью ребятами, и пусть они потом, когда я выращу их, будут работать со всеми остальными. Как хорошо!

Хорошо – на бумаге. А на деле сразу появится противопоставление активных и пассивных; на деле сразу обнаружатся ребята, которые будут рассуждать примерно так: «Есть активисты, пусть они и думают, пусть они и работают». И затем: мне, профессионалу, стоит огромных трудов вовлечь в работу пассивных ребят. Почему же считают, что это по плечу ребенку-активисту?

Нет, я буду сидеть с ними на советах дела, потрачу время, потрачусь силами – и так я обеспечу себе относительно легкую жизнь в старших классах, когда у меня не будет пассива, когда все ребята научатся думать и когда у меня вырастет действительно крепкий и уверенный в своих силах актив, которому очень нетрудно управлять классом, и никто никогда не произнесет заветную фразу активистов: «В нашем классе ничего не сделаешь». Этот мой актив вырастет естественно и безболезненно из советов дела и общей нашей работы. Вырастет – не выделится... Выделять актив и выдвигать в активисты мне не придется никогда.

И уже к VII классу, когда меня спросят перед сбором: «Кто у вас будет председателем совета отряда?», я отвечу: «Не знаю, кого ребята выберут». И мне действительно неважно, кого выберут. Кого выберут, с тем я и буду работать, тот и должен справиться.

Так что в IV классе я не стану жалеть времени на советы дела, чтобы всех ребят втянуть в работу. Не втягивать всех и, разумеется, не принуждать, а так придумать дело, так его организовать, чтобы у всех появилась необходимость работать. Не я заставляю ребят работать! И не активисты! Просто – необходимость. Но я должен эту необходимость создать.

Так как же будет выглядеть наша тайная генеральная уборка I «А» класса? Начнем мы, конечно, не с уборки. Убирать помещения мои дети не умеют, и потому уборка не доставит им удовольствия. Удовольствие доставляет лишь тот труд, в котором ты хоть немножко профессионал, только та работа, которая у тебя получается. А иначе работать противно, особенно гордому человеку. Значит, мы сначала проведем краткосрочные курсы уборщиков!

Тут уж мне придется показать свое мастерство. Иногда мне кажется, что единственное, что я умею, – это убирать школьные помещения! Я покажу им, как пронести ведро с водой, чтобы не облить всю школу, и как надо выбирать тряпку для мытья полов; как отжимать ее двумя-тремя движениями – и почти досуха; как пользоваться шваброй и как – веником; я расскажу им, в какой момент уборки лучше вытирать пыль и как сделать, чтобы она не поднималась в воздух. Специально для девочек я покажу, какими должны быть движения во время уборки и как держать осанку – трудящийся человек всегда должен выглядеть красиво! Я открою им личные свои секреты протирки стекол до блеска – так, чтобы стекол было почти и не видно; покажу, как удобнее мыть стены, чтобы не испортить их и чтобы вода не лилась за рукава.

Я уверен, меня будут слушать внимательно. И когда я устрою летучий конкурс «Ну-ка, отожми», от желающих взяться за половую тряпку не будет отбоя, причем в очереди будут почти одни мальчики.

Класс для уборки мы, конечно, разделим по бригадам, которые теперь наверняка составятся по-другому, не так, как было, когда мы ходили в кино. И это очень хорошо – пусть у каждого ребенка будет больше товарищеских связей.

А вот соревнования между бригадами мы устраивать не будем, хотя, кажется, сам бог велел соревноваться в этом случае. Я противник детского соревнования в труде! Я считаю, что соревноваться в труде могут люди с очень высокоразвитым сознанием, взрослые, зрелые люди. Для детей труд не должен иметь никакого другого стимула, кроме удовольствия от высокого качества работы и ее полезности для людей. И даже когда ребята постарше получают деньги за работу – против чего я отнюдь не возражаю,– я всегда стараюсь сделать так, чтобы деньги были для них вторым или третьим стимулом, а не первым. Приятно за свою хорошую работу еще и деньги получить, но именно «еще и».

Я сам, конечно, приду в рабочей одежде. Не для того, чтобы помогать моим бригадам уборщиков. А потому, что знаю: ни одна из них не доведет дела до конца! Но я не буду их за это ругать, не буду произносить речей о том, как из малого складывается великое, – это они потом сами поймут. В конце концов они же добровольцы, они никому ничем не обязаны. И настроение ребят мне дороже отвлеченной педагогической мысли о том, что надо доводить работу до конца. Однако уборка действительно должна быть закончена, иначе сами ребята не получат удовольствия от нее.

Выход один: нарушая все педагогические правила, я быстренько протру пыль там, где они ее оставили, подотру лужи, вымою тряпки и поставлю ведра на место. Прости меня, суровая педагогика, но, когда художник учит рисовать начинающего, разве он не прикасается кистью к его работе? Не наводит последние штрихи? А я буду всегда стараться, чтобы мои дети во всяком деле чувствовали себя художниками; художническая этика и будет нашей трудовой этикой.

Поиск по сайту: