Возникновение и анализ характерного сопротивления

Анализ развивался согласно сопротивлению, свойственному данному типу характера.

После того как пациенту объяснили основное правило, он стал в общих чертах рассказывать о своей семье и наследственных заболеваниях. Он утверждал, что одинаково любит обоих родителей, но уважает больше отца, которого описал как энергичного и здравомыслящего человека. Отец всегда предостерегал его от мастурбации и внебрачных половых контактов. Oн рассказал сыну о собственном отрицательном опыте, о сифилисе и гонорее, об отношениях с женщинами, с которыми спал. Отец поведал обо всем этом ради того, чтобы уберечь сына от подобного опыта. Он никогда его не бил, но всегда удерживал от самостоятельных поступков словами: «Я ни к чему тебя не обязываю, я тебя только предупреждаю...», что, однако, возымело большое влияние. Пациент говорил, что его отношения с отцом были очень теплыми, отец для него был другом, которому он полностью доверял.

Затем он переключился на пространное описание отношений с матерью. Она всегда была очень заботливой и мягкой с сыном, как и он с ней. Кроме этого, он позволял ей выполнять все его капризы и прихоти. Мать стирала его белье, подавала ему завтрак в постель, приходила посидеть с ним перед сном, даже сейчас она сама причесывала его, — словом, он вел жизнь опекаемого маменькина сынка.

Через шесть недель он приблизился к тому, чтобы осознать свое стремление к коитусу. Помимо этого, он полностью осознал свои чувственные отношения с матерью, что отчасти понимал и до начала анализа. Он частенько подталкивал мать к своей кровати, на что та реагировала <блестящими глазами и пылающими щеками». Когда она приходила пожелать ему доброй ночи, он обнимал ее и крепко прижимал к себе. Хотя он всякий раз при рассказе старался подчеркнуть се сексуальное возбуждение, несомненно, что подобные интенции возникали у него самого. Пациент припомнил, что несколько раз чувствовал ощутимое сексуальное возбуждение.

Всякая попытка дать ему понять реальный смысл этих переживаний приводила к жесткому сопротивлению: он начинал уверять меня, что и с другими женщинами чувствовал абсолютно то же самое. Я предпринимал эти попытки не для того, чтобы интерпретировать кровосмесительную фантазию. Я делал это для того, чтобы убедиться, было ли верным мое предположение, что прямое углубление пациента в сторону значимой для его личной истории темы кровосмесительной любви на самом деле представляет собой маневр, предпринятый, чтобы отвлечь внимание от чего-то гораздо более важного в настоящем. Материал, связанный с фигурой матери, был однозначен. Казалось, что пациенту нужно сделать только один шаг, чтобы добраться до самой сути. Но что-то удерживало меня от интерпретации этого материала: содержание его высказываний явно контрастировало с содержанием его снов и подчеркнуто дружелюбной манерой поведения.

По этой причине я все больше и больше концентрировал внимание на его поведении и на материале сновидений. У него не возникало никаких ассоциаций на тему сновидений. Во время сеанса он восторгался анализом и аналитиком, а выйдя за пределы моего кабинета, беспокоился о своем будущем и, не переставая, думал о своей отягощенной наследственности.

Содержание сновидений имело двойственную природу. С одной стороны, в них проявлялись кровосмесительные фантазии: то, что он не выражал днем, проявлялось в сновидениях. К примеру, в одном сновидении он гонялся за матерью с ножом или пытался проникнуть в нору, перед которой она стояла. С другой стороны, в сновидениях часто возникала какая-то темная история убийства, наследственное заболевание, кем-то совершаемое преступление, звучали чьи-то издевательские замечания или выраженное кем-то недоверие.

Первые 4-6 недель анализа мы работали над следующим материалом: высказывания пациента по поводу его отношений с матерью; его тревожное состояние и мысли о дурной наследственности; его чрезмерное дружелюбие и покорное поведение, а также мы анализировали те сновидения, которые содержали кровосмесительные фантазии, и те, в которых фигурировало убийство и недоверие. Кроме того, мы занимались очевидными признаками положительного материнского переноса.

Мне приходилось выбирать — либо интерпретировать очевидный материал инцеста, либо сосредоточиться на признаках недоверия, и я выбрал последнее. Не было сомнений, что здесь присутствовало скрытое сопротивление, которое никак не выражалось уже много недель из-за обилия материала, предоставляемого пациентом совершенно беспрепятственно. Позже выяснилось, что за этим скрывалось первое существенное трансферентное сопротивление, проявлявшееся в специфической форме, обусловленной характером пациента. Мой пациент вводил меня в заблуждение тем, что рассказывал обо всех своих переживаниях, которые были бесполезны с терапевтической точки зрения, был слишком дружелюбен, излагал множество сновидений с очевидным контекстом и вроде бы доверял аналитику. Он старался понравиться аналитику, как в свое время старался понравиться отцу, по одной и той же причине. Мой пациент боялся, он боялся отца и соответственно боялся аналитика. Если бы для меня это был первый подобный случай, я бы не мог догадаться, что такое поведение — обман, что за этим кроется опасное сопротивление. По своему опыту я знал, что такие пациенты месяцами и даже годами не способны отчетливо выразить сопротивление. Кроме того, они не реагируют, по крайней мере терапевтически, на интерпретации очевидного материала. Нельзя сказать, что в таких случаях непременно следует ждать проявления трансферентного сопротивления. Оно в полной мере фактически присутствует с самого первого момента, но в скрытой форме.

Ясно, что вряд ли можно считать материал о гетеросексуальном инцесте на самом деле глубинным материалом. Если задуматься об актуальном предназначении предоставляемого материала, как правило, можно обнаружить, что глубоко подавленные импульсы пациент временно использует для того, чтобы отвести другое содержание. При этом не происходит никаких изменений, материал по-прежнему остается подавленным. Это странный факт, который непросто понять с точки зрения глубинной психологии. Так происходит, и надо отметить, что директивная интерпретация такого материала является ошибкой. Подобная интерпретация не дает терапевтического эффекта, более того, она создает помехи для «созревания» ранее вытесненного содержания, тем самым не позволяя его интерпретировать. Теоретически можно сказать, что психическое содержание всплывает в сознании в силу двух причин: либо порожденное аффектами, составляющими его специфическую принадлежность, либо вызванное к жизни неким внешним интересом. В первом случае — возникающее в сознании содержание есть результат давления со стороны сдерживаемого возбуждения, в последнем — налицо механизм защиты. Это похоже на различие, существующее между естественным переживанием чувства любви и демонстрацией любви, компенсирующей чувство ненависти, то есть реактивной любовью.

В случае нашего пациента преодоление сопротивления происходило, конечно, гораздо сложнее, нежели при открыто проявляемом сопротивлении. Смысл сопротивления невозможно вывести из поведения и из случайных деталей множества сновидений. Поэтому очевидно, что опасаясь открыто восставать против отца, человек камуфлирует свою ярость и недоверие реактивной любовью, а также избегает тревоги, подчиняясь и покоряясь.

Первую интерпретацию сопротивления я дал на пятый день в связи со следующим сном:

Образец моего почерка был представлен графологу для того, чтобы он высказал свое мнение. Он сказал: «Этому человеку место в сумасшедшем доме». Моя мать пришла в отчаяние. Я хотел покончить жизнь самоубийством. Тут я проснулся.

Графолог ассоциировался с профессором Фрейдом. Мой клиент добавил, что, по словам профессора, анализ лечит такие заболевания с «абсолютной определенностью». Я привлек его внимание к следующему противоречию: хотя во сне он боится попасть в сумасшедший дом, он все же явно не уверен, что анализ ему поможет. Этого мой пациент принять не мог, он не согласился со мной и продолжал уверять меня в своем полном доверии анализу.

До конца второго месяца он представил множество сновидений, но касающихся их интерпретаций почти не принимал и продолжал говорить о матери. Я вынужден был заметить ему, что, поскольку он не заинтересован в интерпретации, у меня возникает мысль, что он осторожничает, боится ошибиться и не доверяет мне. После первой интерпретации его сопротивления он закамуфлировал свое скрытое недоверие еще сильнее, пока в конце концов не рассказал мне следующий сон:

«Произошло преступление, возможно, убийство. Я был как-то вовлечен в него против своей воли. Я боюсь, что это раскроется и меня накажут. Присутствует один из моих приятелей-сослуживцев, который придает мне мужества и решительности. Я остро сознаю его превосходство».

Я подчеркнул только страх быть раскрытым и связал его с аналитической ситуацией, сказав пациенту, что его позиция указывает на то, что он что-то скрывает. Следующей ночью он увидел подтверждающий мое мнение сон:

«В этом кабинете должно произойти преступление. Ночь, я стою на темной лестнице. Я знаю, что в комнате находится мой отец. Я хочу пройти к нему, но боюсь попасть в руки врагов. Я хочу позвать полицию. У меня есть бумаги, на которых записано в деталях все преступление. Мне необходима маскировка, иначе главарь гангстеров, у которого множество шпионов, задержит меня. Я надеваю большое кепи и накладную бороду и покидаю дом под видом старика. Главарь банды останавливает меня и просит одного из своих подручных обыскать меня. Он находит мои записи. Я чувствую, что если он прочтет их — мне конец. Я как можно естественнее говорю ему, что это совершенно незначимые записи. Он отвечает, что должен просмотреть их. Здесь я испытываю ужасное напряжение, затем в отчаянии я вдруг нахожу оружие. Я обнаруживаю в кармане револьвер и стреляю из него. Мужчина исчезает, и я вдруг ощущаю себя очень силь ным. Главарь гангстеров превращается в женщину. Меня захлестывает влечение к ней. Я подхватываю ее и несу па руках в дом. Я испытываю приятное чувство и просыпаюсь с ним».

В конце сна отчетливо представлен кровосмесительный мотив, но раньше проглядывает намек на маскировку в процессе анализа, Я касался только последнего, потому что пациент еще не готов был оставить свою позицию обмана, без чего более глубокая интерпретация была невозможна. Однако мне удалось сделать шаг, продвинуться в интерпретации сопротивления. Я сказал пациенту, что он не только не доверяет анализу, но, судя по его поведению, даже противостоит ему. В ответ пациент сильно возбудился и в течение шести последующих сессий совершал ряд истерических действий:

1. Он дрыгал ногами и руками, выкрикивая: «Оставьте меня, не приближайтесь, я убью вас, я раздавлю вас!» На смену этому часто приходило следующее действие.

2. Он хватал себя за горло и хрипел сдавленным голосом: «Пожалуйста, оставьте меня одного, пожалуйста... Я не буду больше ничего делать!»

3. Он вел себя не как мужчина, а как девушка, к которой пристают с сексуальными домогательствами и яростно атакуют. Он выкрикивал: «Оставьте меня! Оставьте меня!» Это, однако, произносилось непридушенным голосом, и если во время действия второго типа он стискивал ноги, то сейчас — держал их врозь.

В эти шесть дней он проявлял сопротивление и продолжал говорить о наследственном недуге, время от времени возвращаясь к описанным истерическим действиям. Достаточно странным было то, что после окончания «приступа» он продолжал спокойно говорить, будто ничего не произошло, замечая только: «Со мной определенно что-то не так, доктор».

Не углубляясь в содержание, я мог только говорить ему, что, вероятно, он проделывает сейчас передо мной нечто такое, что уже раньше переживал или видел в фантазиях. Это объяснение ему понравилось, и с этого момента он отыгрывал гораздо чаще, чем прежде. Моя интерпретация сопротивления возбудила важную часть его бессознательного, которая теперь проявляла себя подобными действиями. Однако мой пациент все еще был далек от аналитического понимания своих действий. Он, скорее, утилизировал их как ощущение собственного сопротивления: он думал, что доставляет мне определенное удовольствие, очень часто действуя таким образом. Позже я пришел к выводу, что во время ночных приступов тревоги, он ведет себя так же, как при втором и третьем варианте «истерических действий». Хотя я понял смысл его действий и мог бы рассказать ему об этом, связав смысл действий со сном об убийстве, я завяз в анализе характерного сопротивления, которое объясняло эти «приступы».

Пласт содержания его характерологического трансферентного сопротивления представлял собой следующую картину:

Первое истерическое действие представляло импульсы убийства по отношению к отцу и, в переносе, ко мне. Это наиболее глубокий слой.

Во втором действии присутствовал страх перед отцом в связи с импульсами убийства. Это был средний слой.

Третье действие — скрытая, очень сексуальная фемининная позиция, идентификация с (растленной) женщиной и в то же время пассивно-фемининная защита против импульсов убийства.

Это давало ему возможность удерживать отца от совершения наказания (кастрации).

Но даже осмысление тех действий, которые лежали ближе всего к поверхности сознания, тоже не принималось. Пациент вроде бы принимал любую интерпретацию, стремясь к тому, чтобы аналитику было приятно, что, конечно, не приносило терапевтического эффекта. Адекватное понимание предоставляемого материала бессознательного было невозможно из-за трансферентной фемининной защиты от сходного страха перед аналитиком. Этот страх был причиной ненависти и недоверия, переносимыми с отца на меня. То есть ненависть, страх и недоверие скрывались за его покорной и доверчивой установкой, как за стеной. И из-за этой стены можно было бы отразить всякую интерпретацию бессознательного материала, она прямо-таки отскакивала от нее рикошетом.

Поэтому я продолжал интерпретировать только его бессознательный обман, повторяя ему, что он так часто совершает свои действия, чтобы доставить мне удовольствие. Однако я добавил, что эти действия очень много значат сами по себе, но мы не можем приблизиться к их осмыслению, пока он не поймет смысла своего поведения. И хотя он стал меньше сопротивляться моим интерпретациям, он все же еще не мог согласиться со мной. Следующей ночью ему впервые приснился сон на тему его недоверия анализу. «Неудовлетворенность, связанная с неудачным анализом, настолько велика, что мне пришлось обратиться к профессору Фрейду. Занимаясь моим заболеванием, он дал мне длинную изогнутую палку. Я почувствовал себя удовлетворенным".

Во время анализа этого сна он впервые признал, что не очень-то доверяет предвещающему оптимизму профессора из сна и что, придя ко мне на первый сеанс, он, несомненно, был удивлен, застав в кабинете столь молодого человека. Я сказал ему, что был поражен двумя вещами: во-первых, тем, что, говоря это, он снова пытается сделать мне приятно, а во-вторых — что он чем-то подавлен. Что касается последнего, то мне показалось, что он обманывает меня в вопросах оплаты.

Пока шла эта кропотливая работа с характерным сопротивлением, пока мы имели дело с его обманом, проявлявшимся в покорности и повиновении, всплыл богатый материал, касающийся различных возрастных периодов, его детских отношений с матерью и сверстниками, детской тревоги и того удовольствия, которое он получал, будучи больным, и т. д. Я не интерпретировал ничего, помимо материала, непосредственно связанного с характерным сопротивлением.

Сны о его недоверии и скрытой насмешливой позиции становились все чаще. Несколькими неделями позже, к примеру, он рассказал о следующем сновидении:

Мой отец сказал, что никогда не видел снов. Я сказал, что это неправда, что он просто забывает свои сны, потому что они связаны с запретными желаниями. Он презрительно рассмеялся. Я взволновался и заявил ему, что это теория не кого-нибудь, а самого профессора Фрейда. Но сказав это, я расстроился.

Я показал пациенту, что он позволяет своему отцу презрительно смеяться, потому что сам не может открыто сделать этого, и подчеркнул, что в сновидении он опечалился, интерпретировав это как признак нечистой совести.

Он принял эту интерпретацию, и следующие десять дней мы обсуждали вопрос оплаты анализа. Выяснилось, что во время первой нашей встречи он сознательно солгал мне о своей платежеспособности, «чтобы подстраховаться», поскольку не верил в мою честность. Он, не дожидаясь вопросов с моей стороны, сказал, что располагает заведомо меньшей суммой денег, чем это было в действительности. Я, как обычно, назвал ему сумму средней и минимальной оплаты. Исходя из описания его финансового положения, я установил для него минимальную оплату. Оказалось, что он мог бы платить больше, и не только потому, что на самом деле располагал большими средствами, но и потому, что его отец оплачивал половину стоимости анализа.

Поиск по сайту: