Глава 1 СУЩЕСТВО И ОСНОВНЫЕ НАЧАЛА ПРАВА 8 страница

что нравственное развитие человечества совершалось главным

образом под влиянием религий. Торжество христианства объясняется тем, что оно отвечает глубочайшим потребностям чело

реческой совести. Для масс религия всегда составляла и будет

составлять единственную нравственную опору.

Но мы видели, что нравственность существует и помимо религии, а потому и эта форма учения с точки зрения чисто человеческой должна быть выяснена. Она в особенности необходима

для умов, отрешенных от узких рамок того или другого вероисповедания. Всякая религия по условиям человеческой жизни

имеет вероисповедный характер; рядом с нею стоят другие, и

между ними надобно разобраться. Человек с развитым сознанием не может довольствоваться тем, что так думали предки и так

думают сродники; он сам должен убедиться в истине того, во что

он верит. Если религия требует от него известных нравственных

действий, то он должен знать, насколько вероисповедная нравственность согласуется с нравственностью вообще. Если он сам,

как разумно-нравственное существо, является носителем нравственного закона, если внутри себя он слышит неотразимый голос

совести, различающей добро и зло, то он не может отказаться от

испытания предлагаемых ему нравственных правил, не отказавшись от глубочайших требований своей духовной природы, от

того, что составляет нравственную силу и достоинство человека.

Это требование становится особенно настоятельным, когда он в

церкви, проповедующей религию любви, видит извращение

нравственного закона в преследовании отщепенцев. Тут выяснение нравственных начал философским учением становится неотразимою потребностью всякой возвышенной души. Оно, бесспорно, доступно немногим; но для высших умов оно необходимо, а они-то и действуют на современников.

Как скоро мы стали на эту почву, так нам предстоит выбор

между эмпирическими началами и метафизическими. Но мы видели, что первые не только не в состоянии утвердить нравственность на прочных основах, а, напротив, логически ведут к ее отрицанию. Остается, следовательно, метафизика, которая одна

способна указать источник нравственного закона и выяснить

необходимые его требования. А потому метафизическое учение

о нравственных основах человеческой жизни составляет настоятельную потребность для всякого ума, который не довольствуется безотчетным усвоением данного содержания, а хочет убедиться в истине того, что он должен делать и чему следовать.

Это — единственное средство просветления совести путем разумного сознания. Последнее не заменяет совести, которая остается верховным судьею во всех частных вопросах; но оно дает ей

высшую опору в общих теоретических началах и в возведении

всей области нравственных действий к верховному ее источнику.

Однако и просветленной совести недостаточно для того, чтобы руководить человеком в его поступках. Человек может ясно

сознавать закон добра и все-таки следовать своим эмпирическим

влечениям, которые тянут его в совершенно иную сторону: video

meliora proboque, deteriora sequor.^ Самая просветленная совесть

есть только судья, который произносит приговор; она ограничивается оценкой действия, но не она исполняет свои решения.

Для этого нужна особая нравственная сила, способная воздерживать влечения и подчинять их требованиям разума и совести.

Эта сила есть добродетель.

Глава Ш

ДОБРОДЕТЕЛЬ

Древние много рассуждали о добродетели: что она такое и в

чем состоит? Родоначальник нравственной философии Сократ,

полагая в разуме источник нравственных понятий, признавал^

что добродетель состоит в знании. Он утверждал, что никто не

делает зла добровольно, зная, что это зло. Все люди ищут своего

добра и ошибаются лишь насчет истинной его оценки. Чтобы

сделать людей добродетельными, нужно только выяснить им,

что такое настоящее добро. Но против этого еще Аристотель

возражал, что для добродетели недостаточно одного знания;

нужно также правильное направление воли, которое приобретай

ется привычкою. Поэтому добродетель сопровождается знания

ем, но не состоит в одном знании.

Это последнее мнение верно. Человек несомненно может поступать вопреки лучшему своему сознанию; повинуясь своим

влечениям, он делает зло, зная, что это зло. Возможность такого

уклонения заключается, как сказано, в свободной воле, которая

в силу внутреннего самоопределения может исполнять закон, но

может также от него отрешаться. Для того чтобы разумное сознание могло сделаться причиной внешних действий, надобно,

чтобы им определялись те элементы человеческой души, которые являются посредствующими звеньями между сознающим

субъектом и внешним миром.

Эти элементы суть чувство и воля. В чувстве выражается восприимчивость, не как внешнее только взаимодействие с окружающими предметами, которое дается внешними чувствами, а

как внутреннее определение субъекта; воля же есть начало воздействия.* Оба эти элемента могут и не согласоваться с разумным знанием, ибо оба находятся под влиянием частных определений, тогда как разум, по существу своему, есть сознание отвлеченно-общих начал. Разум предписывает человеку следовать

общему закону, а чувство прилепляется к частному предмету, и

воля стремится к удовлетворению частного влечения, из чего

См. мои «Основания логики и метафизики» (М., 1894).

ясно, что, несмотря на единство сознающего себя субъекта, в нем

есть разные стороны и способности, которые могут действовать

врозь и которые требуется привести к соглашению. Это соглашение не дается самой природой; это — дело жизни и воздействия субъекта на самого себя. Поэтому для добродетели недостаточно одного знания добра. Надобно, чтобы им проникнуты

были чувство и воля; тогда только оно становится источником

действия. В особенности воля, как начало воздействия на внешний мир, должна следовать велениям разума, а для этого она

должна иметь способность воздерживать частные влечения и

подчинять их общему закону. В этом состоит первое условие

добродетели.

Таким образом, первым определением добродетели мы

должны признать силу воли, т. е. способность воздерживать

свои влечения и подчинять их общему закону. Эту власть человека над своими влечениями древние называли мужеством.

Отсюда важность внутренней дисциплины и воспитания воли с

молодых лет — сторона, которая слишком часто упускается из

вида в современном воспитании. Эта дисциплина должна быть

тем строже, чем более человеком владеют частные влечения и

чем более он склонен предаваться им в ущерб высшим требованиям добра. Тут необходима работа человека над самим собою, работа, которая, однако, должна состоять не столько в

отрицательном отношении к своим влечениям, сколько в направлении их к высшим целям. Низшие влечения сами собой

отодвигаются на задний план, когда душою властвуют благородные побуждения. Слишком копотливое отношение к своим

недостаткам может даже отвлекать человека от более возвышенных целей.

Из этого ясно, что одной силы воли недостаточно для добродетели. Человек может вполне властвовать над своими влечениями, но он может направлять их к целям, противоречащим

нравственным требованиям. Сила воли тогда только становится

добродетелью, когда она просветлена нравственным сознанием

и делается орудием нравственного закона. Отсюда второе необходимое определение добродетели: для нее требуется ясное сознание закона. Это то, что проповедовал Сократ и что древние

называли мудростью. Как добродетель, направленная на практические цели, она составляет определение не теоретического, а

практического разума, который является существенным элементом разумной воли. Из него вытекает сознание добра и зла. Но

так как ясность этого сознания зависит главным образом от теоретических взглядов на мир и на жизнь, то с этой стороны развитие теоретической мысли, в форме религии или философии,

становится нравственным требованием в отношении к человеку.

Без этого нравственное сознание теряет твердую почву.

Воля имеет, однако, и другой элемент, определяющий ее действия, а именно влечения. В отношении к ним требование разума, осуществляемое силою воли, состоит в воздержании. Влечения, по существу своему, идут в бесконечность, и притом в противоположные стороны; тут может быть как избыток, так недостаток. Требование разума, как было доказано выше, состоит не в том, чтобы их подавлять, как несогласные с высший законом, а в том, чтобы соблюдать в них должную меру, или paзумную середину между крайностями. Когда это требование обращается в привычку, оно становится своего рода добродетелью, которую древние называли умеренностью. Аристотель полагал самое существо добродетели в середине между крайностями. Это воззрение находилось в связи с совокупных его учением, которое сводило все сущее к противоположности материи и формы, из которых первая представляет безграничную возможность противоположных определений, а вторая в эту неопределенную возможность вносит определение, составляющее истинную сущность вещей. Практическое значение этого начала сказывается всякий раз, как приходится прилагать общий закон к изменчивым в противоположные стороны явлениях жизни. Оно имеет силу не только в отношении к влечениям, но в отношении к мужеству, которое составляет разумную середину между дерзостью и трусостью. Ниже мы увидим, что оно прилагается и к высшей добродетели — правде. Что касается до мудрости, то она сама не является серединой между крайностями, но она определяет эту середину. Поэтому Аристотель говорит, что в отношении к разуму эта середина представляет вершину.

Вследствие этого он кроме практических добродетелей, относя щихся к воле, признавал и то, что он называл дианоэтическими добродетелями, которые относятся к разуму.

Как те, так и другие определяют, однако, лишь внутреннее

существо человека; ими установляется требуемое нравственным

законом отношение воли, разума и влечений. Но добродетел»

состоит не в одном только внутреннем строении души; она выражается и в отношениях человека к другим. Здесь основное требование нравственного закона заключается, как мы видели,» том, чтобы разумное существо было всегда целью, а не средством. В этом состоит правда, или воздаяние каждому того, что ему подобает. Это — четвертая и высшая из добродетелей, установленных древними. Она вместе с тем служит связью всех остальных.

Мы видели, что и в юридической области господствует правда, но в нравственности это начало получает более широкое

значение. В древности эти две сферы строго не различались;

только новая философия установила их различие, и это составляет одну из величайших ее заслуг, ибо только этим ограждается

внутренняя свобода человека от посягательств со стороны

внешней власти. Всякое смешение этих понятий ведет к порабощению совести внешним предписаниям.

Юридическая правда определяет отношения внешней свободы лиц; она требует, чтобы каждому воздавалось то, что ему

принадлежит по юридическому закону. Поэтому здесь всякой

обязанности соответствует право. И нравственный закон, как

мы видели, освящает эти отношения, ибо этого требует уважение к человеку как разумному существу. Но нравственный закон

идет далее. Он требует, чтобы человеку воздавалось не только

то, что присваивается ему юридическим законом, но и то, что

подобает ему по закону нравственному. В этом состоит внутренняя правда в отличие от внешней. Но, согласно с существом

нравственного закона, это предписание есть не более как руководство для собственной деятельности человека; оно относится

исключительно к внутренней свободе, составляющей область

личного самоопределения. Поэтому исполнение этого закона

вполне зависит от совести; нравственной обязанности не соответствует никакое право. Так, например, христианство предписывает любить врагов и подставлять обидчику свою щеку; но

это не значит, что враги наши имеют право на нашу любовь, и

еще менее этим установляется право бить другого по щекам.

Точно так же из предписания помогать ближним вовсе не следует право на помощь. Все эти явления любви суть избыток, проистекающий от полноты собственного чувства, но не представляющийся в виде внешнего требования. В этом широком смысле

обязанности внутренней правды могут относиться не только к

другим людям, но и к самому себе и к Богу. Так понимается

правда как высшая добродетель и в христианской религии. Праведником называется тот, кто неуклонно исполняет нравственный закон: «Творяй правду праведник есть».

Уже древние понимали правду в отношении к себе. Платон в

своей «Республике»,^ изображая идеал государства, в котором

различным сословиям присваиваются различные добродетели:

правителям — мудрость, воинам — мужество, промышленникам — умеренность, говорит, что высшая добродетель, правда,

состоит в том, чтобы каждая часть исполняла свое назначение и

таким образом сохранялся должный порядок. Таким образом,

правда является высшим согласием и завершением всех добродетелей. Это начало прилагается и к внутреннему миру человеческой души. И тут правда состоит в том, чтобы каждая из свойственных ей добродетелей исполняла свое назначение и все они

находились в должных отношениях друг к другу. Согласно с

этим правда в приложении к самому себе есть добродетель,

установляющая внутренний распорядок человеческой души

сообразно с требованиями нравственного закона. Таково учение

6 Б Н Чичерин 161

древних, заключающее в себе неоспоримую истину. Но мы можем эти определения возвести к основному нравственному началу, которое было выработано новою философией и которым отношения к себе связываются с отношениями к другим. Прилагая

это начало к своему внутреннему миру, мы должны сказать, что

и в отношении к себе человек должен всегда быть целью, а не только средством, т. е. он должен уважать в себе достоинству

человека как разумного существа. Этим он воздает себе то, что

ему подобает. Поэтому умение сохранить свое достоинство есть

добродетель. Ей противоречит все, что оскорбляет человеческое

достоинство; таковы уничижение и раболепство. Но и тут может

быть противоположная крайность, состоящая в самопревознесении и гордости. Должная середина определяется нравственным

сознанием. Оно указывает на то, что истинное достоинство состоит не во внешних знаках, а в нравственной высоте, поднимающей человека над всякими внешними определениями. Поэтому уважение к себе требует развития этого нравственного

сознания, которое дает человеку высшую цену и делает его непоколебимым среди всех постигающих его превратностей, как

счастья, так и несчастья. В этом состоит высокая сторона стоической добродетели.

Но если человек сам для себя должен быть целью, а не средством, то стремление к личному счастью не только не противоречит нравственному закону, а, напротив, будучи сдержано в

должных границах, составляет его исполнение. Кант утверждал,

что только чужое, а не собственное счастье может быть нравственной целью для человека, ибо только первое может быть

предметом обязанности, ко второму же человек стремится по

естественному влечению, которое ничего 'нравственного в себе

не заключает. Но эта точка зрения была последствием односторонних понятий Канта о действии по обязанности, помимо всякого чувства. Естественное стремление человека к счастью, так

же как и все естественные его определения, может быть нравственным или безнравственным, смотря по тому, согласно оно с

нравственным законом или нет. Сострадание к ближнему, любовь к детям суть также естественные влечения; однако они несомненно имеют нравственный характер. Такое же значение

имеет разумное и согласное с нравственным законом стремление

к счастью. Нравственный закон требует от человека, чтобы он

умел ценить те блага, которые даны ему Творцом. Если он радостно ими пользуется и находит в них удовлетворение, он исполняет свое назначение, и это возбуждает в нем благодарность к

Подателю этих благ. Когда это уравновешенное настроение обращается в жизненную привычку, в каком бы положении ни находился человек, в самой скромной доле, так же как и при избытке жизненных благ, оно становится добродетелью. И тут

нравственное требование заключается в соблюдении должной

меры, в довольстве тем, что дано, и в обуздании стремлений к

большему и большему наслаждению. В этом, как мы видели, состоит добродетель умеренности. Задача внутренней правды относительно самого себя заключается в том, чтобы отвести этому

элементу должное место в человеческой душе, не подавляя его, а

давая ему подобающее удовлетворение. Через это человек становится сам для себя целью, а не средством.

Однако эта эмпирическая сторона составляет лишь один из

элементов человеческой души. В ней есть и другая, высшая, метафизическая сторона, которая не только дает закон первой и

полагает ей границы, но заключает в себе и способность отрешаться от всяких внешних благ и частных стремлений. Такое

отрешение от личных целей есть самоотвержение. Высшая нравственная добродетель человека есть способность к самоотвержению. Оно не исключает стремления к счастью, но последнее

должно уступать ему там, где этого требуют высшие цели. И в

этом отрешении от себя человек, как разумное существо, находить высшее духовное удовлетворение. Оно дает ему внутренний

мир и нравственное довольство самим собою. Это нравственное

удовлетворение целой бездной отличается от того удовольствия,

которое доставляет людям вкушение внешних благ. Ни в чем,

может быть, поверхностное отношение эмпириков к глубочайшим вопросам, касающимся природы человека, не выражается

так ясно, как в том, что они смешивают эти два совершенно разнородные явления и сводят их к одной рубрике под именем

стремления к удовольствию. В действительности между тем и

другим лежит все громадное расстояние, которое отделяет вечное от временного, постоянную метафизическую сущность от

изменчивой игры преходящих явлений. Нравственное удовлетворение человека коренится в сознании вечного и безусловного. Иначе оно остается необъяснимым. Самое временное удовольствие получает истинно человеческое значение только тогда, когда оно составляет гармонический элемент общей системы,

имеющей свои корни в вечном. Поэтому когда говорят о том,

что человек ищет удовольствия, то надобно знать, какое это

удовольствие, необходимо сделать ему оценку, а для этого требуется высшее мерило, выходящее из пределов эмпирических

данных.

Таким образом, в душе человеческой являются два противоположных начала: стремление к личному счастью и способность

к самоотвержению. Высшая задача внутренней правды, уравновешивающей различные стремления и указывающей каждому из

них подобающее ему место, состоит в их соглашении. Оно достигается тем, что человек исполняет свое определенное жизненное назначение: действуя бескорыстно и самоотверженно на

пользу других, он в этом находит и личное свое удовлетворение.

Поэтому избрание жизненного назначения составляет нравственную обязанность человека, а добросовестное его исполнение

есть добродетель.

Так как цели человека столь же разнообразны, как и его потребности, то и жизненное назначение человека может быть

весьма различно. Выбор его зависит и от естественных наклонностей, и от материальных средств, и от задач и условий окружающей среды. Во всяком случае, решение должно принадлежать ему и никому другому. Определение своего жизненного назначения есть опять же дело внутренней свободы человека;

таково неизменное требование правды. Поэтому рабство, крепостное состояние, устройство каст и сословные перегородки, полагающие преграды свободному самоопределению лица, противоречат нравственным требованиям. Но определяющим началом для внутренней свободы является здесь не один только

отвлеченный нравственный закон, обращающийся к совести; тут

принимается во внимание все разнообразие жизненных условий,

среди которых приходится действовать человеку. Назначений

может быть множество, сообразно с теми практическими целями, которые составляют задачу жизни. Тут человек зависит не от

себя одного, но и от других, а также и от материальных условий

деятельности. Здесь к нравственному закону присоединяются

бесконечно разнообразные и изменчивые эмпирические данные;

добродетель состоит в умении связать то и другое, совершать

практическое дело, соблюдая нравственный закон, и переводить

нравственный закон в практическую жизнь. Вследствие этого

как самая задача, так и требующаяся для исполнения ее добродетель разнообразятся соответственно назначению человека.

Отсюда рождаются различные отношения человека к другим,

что влечет за собою различное приложение нравственного

закона.

С тем вместе и правда переходит на другую почву. Ею определяются уже не отношения к себе, а отношения к другим. Но

основное ее начало остается то же, ибо в силу нравственного закона я к другим должен относиться как к себе самому. И в них я

должен видеть цель, а не средство. Отсюда, как мы видели, возникают требования уважения и любви.

Уважение есть основное требование правды: во всяком человеке я должен уважать человеческое достоинство. Но здесь к отвлеченному мерилу, общему для всех, присоединяется нравственная оценка, которая делает людей неравными относительно

нравственного достоинства. Не всякий человек одинаково исполняет нравственный закон, а потому не все имеют одинаковую

нравственную цену. Задача правды состоит в том, чтобы сделать

эту оценку независимо от положения человека и от присвоенных

ему внешних благ. Эта оценка может быть не только практическая, в приложении к реальным людям, но и художественная, в

отношении к вымышленным лицам. Последняя имеет общий характер, а потому сильнее действует на людей, представляя им

нравственные идеалы и возбуждая в них сочувствие или отвращение. Отсюда высокое значение литературных произведений,

раскрывающих нравственную высоту в самой низменной доле.

Но самое это направление становится извращением нравственных требований, когда возвышенные чувства присваиваются исключительно обездоленным, а с обладанием внешних благ намеренно связывается нравственная низость. Если внешние блага,

умножая соблазны, делают затруднительнее путь добродетели,

то тем больше заслуга тех, которые умеют соединить то и другое. Правда состоит именно в том, чтобы воздавать каждому

должное, прилагая ко всем одинаковую мерку, но принимая во

внимание все разнообразие внешних условий и обстоятельств.

Столь же разнообразны и явления любви. И тут, так же как в

отношении к себе, человек может поставить себе целью пользу

ближних в двояком отношении: можно содействовать как чужому счастью, так и чужому нравственному совершенствованию.

Кант, в противоположность тому, что он признавал в отношении к себе, допускал только первое, а не второе на том основании, что нравственное совершенствование зависит исключительно от внутреннего самоопределения, а не от внешних влияний. Но и этот взгляд страдает односторонностью. Есть тысячи

путей, которыми человек может нравственно действовать на

другого, не посягая на внутреннюю его свободу. Иногда это

становится даже прямою обязанностью, например в попечении

родителей о детях. Все, что можно и должно сказать, это то, что

в своих нравственных отношениях к другим человек обязан соблюдать уважение к внутренней их свободе. В этой области

можно действовать только убеждением, а не принуждением, стараясь привлечь чужую совесть к добру, а не навязывая ей того,

чему она противится. Тут всего более требуется разумная мера.

Она необходима и в содействии чужому счастью. И тут уместно

только то действие, которое принимается добровольно и способно возбудить нравственное чувство благодарности, ибо

только этим установляется нравственная связь между людьми,

составляющая цель нравственного закона.

Таким образом, и здесь, так же как в отношении к себе, добродетель состоит в умении сочетать противоположные элементы

и применять их к разнообразным условиям жизни. Это дело не

одного только ума, а главным образом сердца, с его чутким пониманием человеческих отношений. Отсюда разнообразие в

проявлениях любви, в ее степени и качестве. Нравственный закон дает только общее предписание любить ближнего как само

го себя. Но это требование остается пустым звуком, пока оно не

применяется к конкретным явлениям жизни; как же скоро является применение, так общее начало видоизменяется разнообразием отношений, в которых оно осуществляется. Именно это делает любовь не отвлеченным только убеждением, а живым и

плодотворным источником человеческой деятельности; она становится духом жизни, который принимает различные формы,

применяясь к многообразному и изменчивому ее содержанию.

Человек не обязан всех людей любить одинаково: к одним он

стоит ближе, к другим — дальше, с одними он связан самыми

тесными узами, тогда как огромное большинство остается ему

совершенно неизвестным. Исполняя свое жизненное назначение

в более или менее тесном кругу, он прежде всего в этой среде

должен проявлять те чувства любви, которые требуются нравственным законом, применяясь к разнообразию отношений. И тут

правда состоит в воздаянии каждому должной меры любви,

большей в отношении к тем, кто ее больше заслуживает или требует, или с кем мы связаны более тесными узами взаимности и

благодарности, меньшее в отношении к тем, которые стоят от

нас дальше или менее нуждаются в нашей помощи. Но никому в

ней не должно быть отказано, ибо нравственный закон распространяется на всех, и если другой его не исполняет, то это не избавляет нас от обязанности ему подчиняться. Отсюда обязанность любить врагов, составляющее высшее, потому что труднее

всего исполнимое, предписание христианской добродетели.

Таким образом, и в любви должна быть соблюдена разумная

мера. Неразумная любовь вместо добра может принести зло.

Лучшим тому примером может служить именно высшее проявление любви в человеческих отношениях. Не знающая разумной

меры любовь родителей к детям нередко ведет к пагубе последних.

Необходимость меры обнаруживается и в другом отношении.

Нравственный закон воспрещает любить человека более, нежели

Бога. Только в отношении к Богу любовь не знает границ именно потому, что он сам есть существо безграничное, источник

всякого добра. Никакая мера человеческой любви не в состоянии с этим сравниться. Тут нравственное требование достигает

того, что Аристотель называет вершиною добродетели.

И в отношении к Богу первое требование правды состоит в

наивысшей степени уважения, т. е. в богопочитании, которое

есть вместе выражение благодарности за дарованные блага. Но

к этому присоединяются основные христианские добродетели,

составляющие определения правды в отношении к абсолютному

началу всего сущего. Эти добродетели суть вера, надежда и любовь. Вера есть выражение мудрости, ибо Абсолютное постигается только разумом; но в религии это начало не остается отвле

ценным понятием, как в философии: оно проникает все существо человека и порождает в нем непоколебимую уверенность в

присутствии Верховного Существа и в попечении его о людях.

На этом основана и надежда, составляющая неисчерпаемый

источник мужества. Только в ней бренный человек может обрести достаточно твердости, чтобы переносить все обуревающие его невзгоды. Наконец, все это завершается высшею из

всех добродетелей — любовью, которая побуждает человека

стремиться к живому единению с указанным ему разумом абсолютным началом бытия. Любовь к Богу дает высшее значение

и любви к ближнему. Возведенная к верховному источнику

нравственного закона, любовь является всеобъемлющим чувством, проникающим и оживляющим все нравственное естество человека.

Как чувство, она распространяется на все чувствующие существа, даже на низшие твари, лишенные разума. Если, с одной

стороны, отношения к Богу расширяют нравственное сознание,

вознося его к Существу, стоящему бесконечно выше человека,

то, с другой стороны, область нравственных отношений расширяется любовью к существам, стоящим несравненно ниже. К последним неприложимо требование уважения. Как неразумные

существа, они составляют не цель, а средство. Поэтому человек

вправе употреблять их на свои нужды. Они доставляют ему ПИЩУ» орудия, материалы для изделий. В этом состоит высшее назначение их в мироздании. Неразумное должно служить средством для разумных существ, которые одни носят в себе сознание

Абсолютного. Поэтому поставление их на один уровень с человеком и подведение их под один и тот же закон есть извращение

Поиск по сайту: