Глава 1 СУЩЕСТВО И ОСНОВНЫЕ НАЧАЛА ПРАВА 9 страница

нравственных требований. Воздержание от животной пищи, для

употребления которой природа дала человеку нужные орудия,

имеет значение только там, где не признается различие между

душою животных и душою человека и где допускается возможность превращения одной в другую. Эти представления принадлежат к области натуралистических верований; они отпадают с

высшим развитием философского и религиозного сознания. Однако и последнее в отношении к животным признает расширение сочувствия; поэтому оно воспрещает причинение им ненужных страданий. Жестокое обращение с животными есть выражение злого чувства в самом человеке.

Этим завершается обширный круг человеческих добродетелей. Как видно, он обнимает все стороны человеческого естества: мужество есть по преимуществу добродетель воли, мудрость — добродетель разума, умеренность — добродетель влечений; наконец, правда, соединяя в себе все предыдущее,

завершается любовью, которая есть добродетель чувства. Как

таковая последняя зарождается инстинктивно, в силу внутренне

го влечения, поэтому можно сказать, что она составляет естественное определение человека; это чувство ему прирождено, так

же как и совесть. И точно, мы видим, что есть люди добрые и

любящие по природе, так же как есть совестливые по природе.

И эти естественные определения имеют высокую цену. Они

свидетельствуют о нравственном значении безыскусственной

природы человека. Отсюда то умиление, которое мы ощущаем

при виде простодушной доброты, не сознающей даже своего

нравственного превосходства, а совершающей добро по влечению сердца. Но рядом с этим в человеке существуют и другие

элементы противоположного характера. Нравственный закон

требует, чтобы он боролся с последними и развивал первые.

Эта борьба составляет задачу воли; но самым могучим ее орудием в этом деле служат те естественные влечения к добру, которые прирождены человеку и которые требуется развить

высшим сознанием и работою над собою. Плодом этого развития является любовь как всепроникающее чувство, просветленное разумным сознанием. В этом состоит нравственный идеал

человека.

Но именно потому, что любовь есть чувство, она не подлежит

принуждению. Это — свет, изнутри озаряющий нравственный

мир человека, недоступный никакой внешней власти. Только

нравственный закон, обращающийся к совести, может действовать в этом внутреннем святилище человеческой души, и только

сама любовь, покоряющая сердца, способна зажечь в них это

пламя. Всякое же действие внешней силы может только его погасить. Закон любви есть закон свободы. Поэтому нет ничего превратнее, как делать любовь источником и целью юридических

определений. Юридическая любовь есть нелепость, и нелепость

безнравственная, ибо она извращает нравственный закон, делая

его источником насилия и принуждения. Из этого ничего не может произойти, кроме самых безобразных явлений. Здесь кроется источник всех гонений на совесть. Здесь коренятся и те превратные учения, которые под видом всеобщего братства требуют полного подавления человеческой личности, т. е. именно

того, что составляет самую природу разумного существа и что

делает его носителем нравственного закона. Таков коммунизм.

«В чем состоит ваша наука?», — спрашивает Кабэ. В братстве,

отвечаем мы. Каково ваше начало? — Братство. Каково ваше

учение? — Братство. Какова ваша теория? — Братство. Какова

ваша система? — Братство. Да, мы утверждаем, что братство

заключает в себе все — для ученых, так же как и для пролетариев, для института, так же как и для ремесленного заведения; ибо

прилагайте братство во всем, выведите из него все последствия,

и вы придете ко всем полезным решениям. Оно очень просто это

слово братство, но оно очень могущественно в приложении

своих последствий.* Действительно, нет ничего проще, как сказать, что у братьев все должно быть общее; это говорили еще

древние философы. Но если даже в тесном семейном кругу такое

общение может быть установлено только добровольно, ибо

лишь при этом условии оно не делается нестерпимым и не превращается в совершеннейший ад, то что сказать о братстве всего

человеческого рода? Для водворения такого порядка вещей

нужно уничтожить все разнообразие потребностей и удовлетворения, разнообразие способностей и отношений между людьми,

надобно уничтожить свободу и справедливость, превратить лицо во вьючную скотину общества, по выражение Иеринга, и сделать самое общество хаотическим поприщем нескончаемых

столкновений, притязаний и распрей. Насколько любовь есть

высокое начало, когда она истекает из сердца человека, настолько она становится притеснительным началом, когда хотят

на ней основать принудительную организацию общества. Если

при свободной деятельности лиц непросвещенная разумом любовь может вести к пагубе, то в приложении к принудительным

отношениям она не в состоянии ничего произвести, кроме злобы

и раздора. Это — дьявол, принимающий вид ангела. Таковым

именно это начало является у социалистов.

Но если любовь есть чувство, истекающее из полноты человеческого сердца, если закон любви есть закон свободы, то каким

образом при условиях человеческой жизни возможно осуществление нравственного идеала? Или этот закон должен оставаться

только отвлеченным правилом человеческих действий и мы

должны отказаться от возможности его осуществления?

Для разрешения этого вопроса мы должны рассмотреть, что

такое нравственный идеал и каким образом он осуществляется.

Глава IV

НРАВСТВЕННЫЙ ИДЕАЛ

Идеал для человека есть совершенство жизни; совершенство

же есть согласие в полноте определений. Поэтому понятие о

совершенстве жизни заключает в себе удовлетворение всех существенных потребностей человека, духовных и материальных.

Но так как эмпирические потребности и стремления весьма

разнообразны и люди имеют разное назначение, а потому и

разные жизненные цели, то и самые их идеалы относительно

совершенства жизни могут быть весьма различны. Один может

считать высшим блаженством то, что для другого не представляет ничего желательного, например созерцательную или мо

*{Cabet Е.] Voyage en Icarie. [Paris, 1848. Vol 1, 2] Doctrine communiste."

нашескую жизнь, исследование истины, художественное творчество.

Есть, однако, идеал общий для всех людей — это идеал нравственный. Нравственный закон один для всех, а потому идеал

нравственного совершенства может быть только один для всех

людей, носящих в себе ясное сознание этого закона. Различие

может заключаться лишь в степени развития и широте нравственного сознания; но как скоро это сознание достигло точки, на

которой оно способно вполне усвоить себе нравственный идеал,

так последний остается непоколебимым и непреложным для всего человечества, как непоколебим и непреложен самый нравственный закон. Такой идеал представился человечеству в лице

Христа.

Этот идеал по самому существу своему есть идеал личный.

Нравственный закон обращается к внутренней свободе человека

и действует в глубине совести; поэтому первая и главная нравственная задача жизни состоит в устроении души человеческой.

Говорить об осуществлении нравственного идеала в человеческих отношениях, помимо этого внутреннего устроения, которое

составляет основание и корень всякой нравственности, есть чистая нелепость. Она обнаруживает полное непонимание существа

и требований нравственности. Всего менее позволительно вести

людей к нравственному идеалу путем внешнего принуждения.

Такая задача является полным извращением нравственности,

ибо внутреннее устроение души есть дело нравственной свободы

человека и всякое посягательство на эту свободу есть нарушение

нравственного закона. Великий грех средневековой католической церкви состоял в том, что она хотела вести людей к вечному спасению путем внешних, принудительных мер. Результат

был тот, что она чистую свою святыню обагрила человеческою

кровью, а человечество от нее отшатнулось. Это была справедливая кара за извращение вверенного ей нравственного

идеала.

Возможно ли, однако, осуществление этого идеала путем свободы? Образ нравственного совершенства представлен человечеству в лице Христа; но люди, как известно, весьма от него далеки. Немногим дается даже отдаленное ему уподобление. В

действительности люди беспрерывно уклоняются от нравственного закона, и нет человека, который мог бы считать себя безгрешным. Поэтому христианская церковь, носящая в себе высший нравственный идеал, признает человека греховным по самой его природе. В этом состоит смысл учения о первородном

грехе. Оно гласит, что стремление к уклонению от нравственного закона прирождено человеку и собственными силами он

не в состоянии освободиться от греховных пут. Только помощь

Божья, действующая на душу путем благодати, дает ему воз

можность подняться на большую или меньшую нравственную

высоту.

Как бы мы ни смотрели на это учение с философской точки

зрения, мы не можем не признать прирожденного человеку

стремления к уклонению от нравственного закона; это — мировой факт, который не подлежит сомнению. Людей, истинно праведных, ничтожное количество; огромное большинство человеческого рода действует постоянно вопреки нравственным требованиям. Причина этого непрестанного уклонения от закона

заключается в том, что в человеке кроме нравственного элемента

есть множество других потребностей и влечений, которые требуют удовлетворения. Стремясь к нему, человек беспрерывно

нарушает закон, полагающий им границы. А так как эти потребности и влеченья ему прирождены, то можно сказать, что он

имеет стремление к греху по самой своей природе. Отсюда происходящая в нем борьба между добром и злом, между присущим

ему нравственным сознанием и естественными влечениями,

уклоняющими его в иную сторону. Весьма немногие выходят из

этой борьбы победителями, да и те спотыкаются на каждом шагу, шествуя по трудному пути добродетели; огромное же большинство людей стоить на весьма невысоком нравственном уровне, и если они не падают ниже, то они обязаны этому главным

образом убеждениям и поддержке религии, хранящей в себе

нравственный идеал. При таких условиях осуществление этого

идеала путем свободы представляет, можно сказать, неразрешимую задачу.

Однако иного пути нет и быть не может. Как ни слаб человек,

как бы он ни увлекался своими прирожденными или приобретенными наклонностями и страстями, он все-таки может достигнуть известной высоты только собственным внутренним устроением души. Если для этого нужна помощь Божья, то эта помощь

действует изнутри, просветлением сердца; внешнее убеждение

служит только орудием этого внутреннего действия благодати.

Окончательно человек все-таки сам себя должен переработать, и

это внутреннее самоопределение одно имеет нравственную цену.

Человек в этом отношении находится в том же положении, как и

относительно искания истины. Как ни слаб его разум, как ни

часто он ошибается, иного орудия познания у него нет. Никакое

извне принесенное учение не в состоянии его заменить, ибо самое это учение должно быть испытано разумом, который остается для человека единственным мерилом истины. Отказаться от

этого испытания, отдать себя в чужие руки—значит отречься от

своего человеческого достоинства и от данного Богом орудия,

которое одно возвышает человека над животными. Точно так же

и в нравственной области, как ни слаб подчас свободный голос

совести, как ни часто он заглушается страстями, он один дает

человеку нравственную цену и способен поднять его над низменным уровнем естественных влечений. Где нет внутреннего

свободного самоопределения — там о нравственности не может

быть речи, а потому искать осуществления нравственного идеала помимо этого начала и безнравственно, и нелепо.

Но самая трудность хотя бы и приблизительного осуществления нравственного идеала вследствие прирожденных человеку

потребностей и влечений показывает, что это идеал односторонний. Если совершенство жизни состоит в полноте и согласии

всех определений, то один нравственный идеал не отвечает этому требованию. Им удовлетворяется только одна, хотя и высшая, сторона человеческой жизни; все же остальные потребности остаются без удовлетворения. Вследствие этого те философские школы, которые имеют в виду исключительно осуществление нравственного идеала, страдают неизбежною односторонностью. Они принуждены все остальное считать безразличным. Таковы были в древности киники, которые оказывали

полное презрение ко всему внешнему, и на высшей ступени стоики, развивавшие идеал мудреца, равнодушного ко всем благам

мира и пребывающего в невозмутимом спокойствии духа. Такой

взгляд как будто носит на себе печать величия, но он противоречит природе человека, как она есть в действительности. Стоики

признавали, что истинная сущность человека ограничивается

одним разумом, удовольствие же и страдание, по их теории, не

имеют никакого значения: это не более как призраки, которые

могут увлекать только людей, не посвященных в мудрость. Между тем удовольствие и страдание суть виды чувства, а чувство

составляет такую же неотъемлемую принадлежность человеческого естества, как и разум. Поэтому желание достигнуть удовольствия и избежать страдания есть явление всеобщее; никто от

этого не изъят. Даже мудрец, терпеливо переносящий страдания,

не подвергается им добровольно иначе как в видах дисциплины.

И это имеет глубокий смысл, который коренится в самой природе вещей. Разум, старающийся понять явления, не может не видеть в этих чувствах естественного завершения всякого стремления. Удовлетворенное стремление рождает удовольствие, неудовлетворенное производит страдание. Таков закон всякого

чувствующего существа, и именно этот закон дает ему возможность действовать и исполнять свое назначение. Сделаться совершенно равнодушным к удовольствию и страданию можно

только подавивши в себе всякие стремления и обрекши себя на

полную неподвижность. Но такой идеал противоречит самой

природе разума, который есть деятельное начало. Он противоречит и нравственным требованиям, ибо кто считает удовольствия и страдания безразличными, тот должен быть равнодушен к

ним не только в себе, но и в других. Нравственный закон есть

закон всеобщий. При таком взгляде всякая живая связь между

людьми порывается, и мудрец остается в созерцании своего одинокого величия. Такого рода идеал не может быть нравственною целью для человека, а потому стоическая мудрость осталась

бесплодною.

Христианство было весьма далеко от подобных крайностей. И оно, по существу своему, имеет односторонний характер: это — религия нравственного мира, а потому она имеет в

виду устроение одной нравственной стороны человеческой жизни; остальное предоставляется собственному свободному развитию. В этом и состоит его великое историческое значение.

Именно эта односторонность помешала ему обратиться в неподвижную восточную теократию. Когда средневековая церковь, преступая свои пределы, хотела во имя нравственного закона подчинить себе всю светскую область, она встретила неодолимое сопротивление, и эта попытка рушилась о собственное

внутреннее противоречие. Но признание самостоятельного существования светской области заключает в себе признание законности чисто светских целей и стремлений человечества. Поэтому нравственный идеал христианства не состоит в отречении

от всех земных благ и от всякого счастья. Если церковь выработала в себе подобный идеал в виде монашества, то он ставится

целю только для людей со специальным призванием, совершивших свой земной подвиг и желающих посвятить себя Богу, а не

как правило для всех вообще. Монашеский идеал не есть идеал

общечеловеческий. Односторонность его обнаруживается уже в

том, что, сделавшись общим правилом, как требует нравственный закон, он повел бы к уничтожению семейной жизни, т. е.

одного из высших проявлений закона любви в человеческом роде, а с тем вместе и к прекращению человечества, следовательно,

и всех присущих ему нравственных требований и стремлений.

Самое специальное призвание монашества не только не исключает стремления к полноте счастья или к блаженству, а, напротив, ставит последнее высшею целью для человека; только эта

цель полагается не в настоящей, а в будущей жизни. В этом состоит самая сущность христианского учения. Требуя от людей

стремления к высшему нравственному совершенству, оно не говорит им, что они должны этим довольствоваться и не искать

ничего другого. Напротив, оно обещает им за это вечное блаженство в загробной жизни. Там плачущие утешатся и праведные получать воздаяние.

Такое требование вытекает из самого существа нравственного закона. В нем самом есть начало, указывающее на односторонность чисто нравственного идеала и на необходимость восполнения. Это начало есть правда. Оно утверждает, что праведный достоин счастья, а грешник заслуживает наказания. Таково

всегда было и есть непоколебимое убеждение человеческого рода, вытекающее из присущего ему нравственного сознания. Отсюда языческие и христианские представления о наградах и наказаниях в будущей жизни. Утилитаристы, которые не имеют

для нравственности иного мерила, кроме земных удовольствий и

страданий, утверждают, что это ожидание будущих наград и наказаний низводит нравственность на степень корыстного расчета. Но это не более как декламация, обнаруживающая полное

непонимание различия между нравственными требованиями и

земными расчетами. Стремление к блаженству в единении с Божеством не есть корысть, а, напротив, самое высокое стремление

души, возвышающее ее над всеми мелкими и корыстными побуждениями. И только удовлетворением этого стремления исполняется непреложное требование правды, воздающей каждому по

его делам. Поэтому будущая жизнь с ее наградами и наказаниями составляет необходимый постулат нравственного закона. Без

этого он остается неполным и бессильным. А так как это закон

безусловный, то это требование должно быть удовлетворено.

Сами утилитаристы, когда они хотят на своем учении основать

нравственные требования, не довольствуются утверждением, что

добродетель сама себя награждает. Они знают очень хорошо, что

подобная перспектива в действительности представляет весьма

слабую приманку для людей. Бесспорно, спокойствие совести составляет неоценимое благо, которым нельзя достаточно дорожить. Но внутренний разлад, указывающий на то, что человек

есть не только физическое, но и метафизическое существо, обыкновенно проявляется лишь тогда, когда человек совершил какойнибудь поступок, сильно беспокоящий совесть, или перед лицом

смерти, когда все преходящее теряет свою цену и умственному

взору открывается вечность. В обычном же порядке жизни совесть

дремлет или затмевается, и люди в огромном большинстве спокойно преследуют свои жизненные цели, мало заботясь о прелестях добродетели. Вследствие этого утилитаристы, не довольствуясь самоуслаждением добродетели, поставляют на вид другой мотив, побуждающий человека искать не своего только, а также и

чужого счастья. Вместо отвергаемого ими упования на благость

Божью и вечное блаженство они представляют расчет на человеческую благодарность и на взаимность помощи и любви. Такова

точка зрения Милля. Разница между обоими взглядами заключается в том, что если мы признаем существование всемогущего и

премудрого Творца, управляющего судьбами людей, что ддя

высшего философского и религиозного понимания составляет непоколебимую истину, то надежда на его правосудие и благость

представляет такой крепкий оплот, на котором человек может утвердить весь свой нравственный мир, между тем как расчет на человеческую благодарность и на взаимность любви слишком часто

оказывается мнимым. Об этом свидетельствует ежедневный опыт;

об этом гласит и вся история, которая наполнена повествованиями о гибели и угнетении праведных и о торжестве порока. Какое

же удовлетворение может найти при таком зрелище нравственное

чувство человека и проистекающее из него неискоренимое требование правосудия? Может ли он довольствоваться самоуслаждением добродетели? Чем выше его нравственнее сознание, чем более нравственный закон и связанное с ним правосудие имеют для

него значение абсолютного требования, тем менее он может удовольствоваться мыслью, что он исполнил свой долг, а до остального ему нет дела. Без представлений о будущей жизни и сопряженных с нею наградах и наказаниях нравственный вопрос на

земле остается неразрешимым. Если бы мы даже вообразили, что

когда-нибудь, в туманном будущем, на земле водворится такой

порядок вещей, в котором все добродетельные будут блаженствовать, а злые будут подвергаться неизбежному наказанию, то может ли это служить вознаграждением для тех миллионов людей,

которые в течение исторического процесса испытывали неисчислимые страдания и погибали жертвою злобы и порока? Относительно их правосудие все-таки не удовлетворено.

Наконец, даже при наилучших внешних условиях человек,

как бренная единица, брошенная среди бесконечного физического мира, подвергается всем его случайностям. Болезни и

смерть составляют естественную и необходимую принадлежность всякого единичного органического существа. Самый добродетельный человек не изъят от причиняемых ими страданий.

Когда он лишается того, что ему наиболее дорого, что может

утешить его, как не надежда на будущее соединение в области,

где нет ни болезней, ни смерти? Без веры в будущую жизнь

смерть остается неразрешимым противоречием в судьбе человека. Для органического существа, которого все функции и все назначение вращаются в области конечного, смерть составляет естественное завершение его преходящего существования. Но человек носить в себе сознание абсолютного и бесконечного, а

между тем своим телесным существованием он принесен в жертву тем силам, которые властвуют в области конечного. Его разум может с ними бороться, но не в состоянии их победить. Это

противоречие разрешается лишь тем, что существование человека не ограничивается земною жизнью. Только бесконечное назначение соответствует сознанию бесконечного, а потому оно

составляет безусловное требование нравственного закона, вытекающего из этого сознания. Смерть связывает человека с вечностью:

Ты — всех загадок разрешенье,

Ты — разрушенье всех цепей ^

Таким образом, для единичного существа нравственный вопрос на земле неразрешим и нравственный идеал остается недостижимым. Как религия, так и нравственная философия, вполне

обнимающая свою задачу, одинаково могут полагать полное

осуществление нравственного закона и вытекающих из него безусловных требований только в будущей жизни, изъятой от превратностей земного бытия. Для отдельного человека это одно

составляет опору и утешение в постигающих его невзгодах.

Но если единичное лицо подвержено всем превратностям частного существования, то от них изъято человечество как целое.

Здесь мы имеем общий процесс, который совершается по законам, стоящим выше человеческого произвола. Последний служит им только орудием; человек может видоизменять те или

другие частные явления, но стремления, идущие наперекор природе вещей, остаются бессильными. Только служа бессознательным или сознательным орудием высших целей, они делаются

плодотворными. Спрашивается: возможно ли здесь большее или

меньшее осуществление нравственного идеала?

Выше было изложено понятие о развитии человечества. Оно

состоит в том, что дух излагает свои определения во внешнем

мире, стремясь к полноте и согласию всех присущих ему элементов. Это и составляет совершенство жизни, тот идеал, который

ставит себе человек. Но если так, то и здесь нравственный идеал

является только одним из элементов развития. Конечная цель

состоит в соглашении его со всеми остальными. Такой взгляд на

развитие подтверждается совокупностью фактических данных.

Действительное развитие человечества состоит не в одном только нравственном совершенствовании, но также, и даже еще более, в развитии разума и в покорении природы. В Новое время в

особенности эти последние цели выступают на первый план;

нравственное совершенствование далеко не идет с ними в уровень. Однако в историческом процессе и оно играет существенную роль вопреки мнению некоторых историков, утверждающих, что нравственные понятия, а с тем вместе и нравственный

уровень человечества, всегда остаются на одной ступени, и только развитие разума двигает его вперед. Если мы взглянем на историю древнего мира, то мы увидим, что нравственный идеал

его постепенно расширялся. Разбивая узкие рамки гражданских

добродетелей, он получил более возвышенное, общечеловеческое значение. В христианстве он достиг высшего своего выражения. Как бы мы ни смотрели на Христа, будем ли мы видеть в

нем Бога, сошедшего на землю для спасения рода человеческого,

или просто человека, который проповедовал религию любви,

или даже, по учению Штрауса, мифическое представление идеального лица, нет сомнения, что в этом образе воплотился высший идеал нравственного совершенства. Дальнейшее развитие

человечества не представило уже ничего подобного. Для людей

Нового времени идеал нравственного совершенства может состоять только в подражании Христу. Но всякому понятно, что

это — идеал недостижимый. Немногим дано даже и отдаленно к

нему приближаться. Осуществление же его в совокупном человеческом роде или даже в более тесной общине людей есть несбыточная мечта. Царствие Божие на земле неосуществимо, ибо

оно предполагает совершенных людей, а таковых на земле нет и

не может быть, ибо ограниченное существо, связанное условиями земного существования, со всеми своими физическими потребностями и влечениями, по самой своей природе не предназначено к совершенству, хотя оно носит в себе этот идеал как

залог призвания, не ограничивающегося земною жизнью. Поэтому и христианская церковь, носительница нравственного

идеала, полагает Царствие Божие не на земле, а на небе.

Истина этого положения раскрывается нам с полною очевидностью, если мы сообразим, что нравственный идеал может

быть достигнут только путем свободы, т. е. внутреннею работою

каждого над самим собою, ибо, как сказано выше, нравственное

значение имеют только те действия человека, которые вытекают

из глубины совести и из внутреннего свободного самоопределения. Поэтому самая мысль о возможности осуществления Царствия Божия действием внешней власти и путем принуждения

представляет полное извращение нравственного закона. Это та

мысль, которая зажигала костры инквизиции и заставляла истреблять тысячи людей во имя религии милосердия и любви. Если же мы для осуществления Царствия Божия должны полагаться на человеческую свободу, то нет сомнения, что эта цель никогда не будет достигнута, ибо свобода добра есть вместе свобода

зла, а человеческие влечения слишком часто направляют ее в

сторону последнего. Самая потребность соглашения нравственного идеала с реальными условиями жизни ведет к беспрерывным сделкам, которые при ограниченности человека разрешаются далеко не всегда удовлетворительно. Иногда получают перевес нравственные требования, но еще чаще торжествует

эмпирическая сторона, которая громче и настоятельнее вопиет о

своих притязаниях. Как чисто личное начало, человеческая свобода подвержена всем случайностям личного существования; а

так как ей по самому существу нравственного закона должно

быть предоставлено его исполнение, то и осуществление его

требований остается делом случайности. В одном случае он будет исполнен, а в тысяче других нет, ибо нравственный закон

один, а уклонения от него бесконечны. Воображать, что когданибудь все люди будут добровольно его исполнять и не будут от него уклоняться, есть не что иное, как праздная

фантазия.

Но если осуществление Царствия Божия на земле не дано человеку, если достижение этого идеала представляется возможным только вне условий земной жизни, то человеку дано приближаться к иного рода идеалу, совместному с условиями земного существования. Последовательною работою многих поколений человек может установить общественный быт,

проникнутый нравственными началами. Тут не требуется уже,

чтобы все люди были добродетельны, а имеется в виду только

установление системы учреждений, согласных с нравственным

законом и способствующих его утверждению. Эта задача в нравственном отношении несравненно низшего разряда; тут нравственный закон приспособляется к разнообразию эмпирических

условий и к изменчивым отношениям человека. Хотя, по существу своему, это закон безусловный, однако мы видели, что как

Поиск по сайту: