Глава 10. Женевьева застыла посреди комнаты, босые ступни приросли к холодным плиткам

Женевьева застыла посреди комнаты, босые ступни приросли к холодным плиткам. Ее окружала тихая и безмолвная ночь, а где–то там связали и накачивают наркотиками беспомощного человека в ожидании верной смерти от рук мужчины, так раскованно сидевшего здесь, в этом кожаном кресле. Черты лица Питера Йенсена выглядели четко очерченными, зловеще прекрасными в сумрачном лунном свете, и она не могла забыть, каковы на вкус эти полные выразительные губы. Даже холодные синие глаза Йенсена потеплели и стали похожи скорее на спокойное озеро, чем на арктическое море.

О, да, он был прекрасен – этого у него не отнимешь. И до сих пор она не осознавала, какой болезненно одержимой может стать, как хотеть его, как желать найти повод, что позволил бы Питеру коснуться ее.

– Вы меня за дурочку принимаете? – с трудом сдерживая в голосе ярость, сказала Женевьева.

Йенсен откинулся в кресле, вытянув перед собой длинные, облаченные в льняные брюки ноги. Он тоже был босиком, и она невольно заметила, какие у него длинные красивые ступни. Что еще там красиво?

– Мы оба знаем, что вы умная женщина, – произнес он. И начал расстегивать свободную белую льняную рубашку загорелыми, изящными и смертельно беспощадными пальцами. – Вы не упустите возможность получить надо мной любое преимущество, хоть эмоциональное, хоть физическое, и никогда не примиритесь с фактом, что это безнадежно. Раз уж чувства у меня искать бесполезно, так остается физическая сторона.

– Вы же заверяли меня, что ваше тело – просто хорошо налаженная машина, способная функционировать независимо от обстоятельств. Чем же это поможет мне?

– Неужели у вас отсутствует воображение, Женевьева? Вы и в самом деле думаете, все, что я говорю, – правда? Ложь – одна из трех ипостасей, в которых я поднаторел лучше всего. Насчет двух других вы уже в курсе.

Она взглянула на почти нетронутое блюдо и с надеждой спросила:

– Кулинарное искусство?

– Убийство. И секс.

– Но если вы такой искусный лжец, откуда мне знать, что это правда?

– Вам не узнать о моих способностях убивать, пока не станет слишком поздно, и, надеюсь, вы даже не осознаете, что происходит. Что касается секса… – Он развел руками: – Это на ваше усмотрение.

– Я собираюсь пойти спать. Без вас.

Но она не двинулась с места: просто не могла.

– Вы уже предупреждали. И вот все еще здесь. Не думаю, что именно этого вам хочется. Если не можете растопить мое сердце, всегда есть возможность попытаться взять надо мной верх, когда мое внимание так или иначе отвлечено. Я мог бы даже после уснуть – разве не так часто поступают мужчины?

– Не мои мужчины, – высокомерно заявила она.

Он улыбнулся.

– У вас нет никакого мужчины, Женевьева. И не было больше трех лет, с тех пор как вы перебрались в Нью–Йорк. Думаете, я не имею на вас полное досье? Я знаю, в какую школу вы ходили, как потеряли девственность, что предпочитаете на завтрак. Что у вас слабость к гонгконговским боевикам, французскому рок–н–роллу. Гарвардскую юридическую школу вы окончили третьей в группе и чуть не сошли с ума, что не окончили первой. Знаю, что вам нравится миссионерская поза, не хотите никому делать минет и редко кончаете. У вас нетерпимость к лактозе. Вперед, мисс Спенсер. Ставлю на то, что смогу заставить вас кричать от наслаждения.

Она почувствовала одновременно жар и холод. Осведомленность Йенсена в ее личной жизни была непостижимой и просто ужасала. Его ресурсы простирались куда дальше простого приобретения редкой содовой шипучки на Карибских островах. Если он уже внес столько сведений о ней в свою память, то осталось ли что там прятать?

– Нет, не сможете, – возразила Женевьева. Голос дрогнул.

Питер встал: ошибка с его стороны. Пока Йенсен вальяжно развалился в кресле, то выглядел почти безвредным, но когда встал в полный рост, Женевьева точно поняла, у нее против него нет никаких шансов.

– Вы всегда можете вытащить из–под матраса тот мясницкий нож и устроить мне мидоргазм. Тогда сами сможете убедиться, насколько это возбуждает.

– Ваша смерть не очень возбудит, – возразила она. – Удовлетворит – возможно, но возбудить… нет.

Он знал о ноже еще тогда, когда она прятала его. Есть ли вообще хоть что–то, чего он не знает?

– Если вы предпочтете устроиться в моей спальне, я вручу вам другой нож, – предложил тюремщик. – Вот видите? Я изо всех сил стараюсь угодить вам.

Он подошел к ней, и Женевьева призналась себе, что слишком поздно. Скорее всего, было поздно с того момента, когда она увидела его. Питер положил ей на плечи руки, скользнул ладонями под густые волосы и добрался до застежки на спине у ворота.

– Давайте, мисс Спенсер. Я подарю вам лучший оргазм, – насмешливо прошептал он. – У вас такого сроду не было. Докажите, что я не прав.

Она подняла лицо, чтобы поцеловать его, потому что знала: именно это и случится. Только чтобы спасти свою жизнь, твердила себе Женевьева, закрывая глаза. Ее единственный шанс спасти себя и Гарри. Девственница, возложенная на алтарь бога смерти.

Впрочем, никакая она не девственница, да и жертвоприношением здесь не пахнет. Она ощутила, как Питер ухватил сзади платье и дернул, и услышала, как посыпался каскад крошечных пуговок по плиточному полу, а ткань разошлась, открыв спину прохладному ночному ветерку.

Руки накрыли плечи, потянули вниз кафтан, и вот она уже стоит здесь, одетая только в крошечные лоскутки дамского белья, которые с таким трудом выбрала.

Взгляд синих глаз прошелся по ее телу, и порочный рот сложился в улыбку.

– Я надеялся, что вы предпочтете белье, – пробормотал Питер. – Куда забавнее, чем совсем ничего.

У него даже не участилось дыхание. Женевьева подняла руки и прикоснулась к его груди, где, будь у него сердце, она услышала бы биение. Ее сердце неслось вскачь. Его же билось медленно и ровно, как у отлаженной машины. Если машины имели бы сердца.

– Да, сердце у меня есть, – сказал он, накрывая ладонью ее руку и проводя ею под расстегнутой льняной рубашкой. Женевьева ощутила всей ладонью, кончиками пальцев на ощупь его гладкую кожу, чуть ли не ожидая, что, коснувшись, почувствует холод, но он был теплым, почти горячим.

– У вас есть сердце, – согласилась она.

Питер положил ладонь на ее грудь, Женевьева вздрогнула, продолжая стоять как статуя.

– А ваше несется во весь опор. Почему, Женевьева? Неужели вы боитесь меня?

– А разве не стоит?

– Да. Но вовсе не поэтому ваше сердце сильно бьется.

– Вы думаете, я вся трепещу от желания? – с трудом вымолвила она. – Я не так податлива.

– Вы просто детская забава, – прошептал он ей у рта, легко, как перышком, касаясь губами, хотя поцелуем это было назвать нельзя. – Все, что мне нужно сделать – лишь коснуться вас, и вы таете.

Она раздумывала, сможет ли пнуть его, но Йенсен уже предупредил ее, что это выводит его из себя. К тому же, кажется, она не могла воскресить в себе энергию прежнего негодования.

– Вы опоили меня наркотиком, – обвинила она его, пока он целовал ее шею, и Женевьева чувствовала его зубы на своей вене. А под ладонью сердце Питера билось все так же ровно и гладко.

– Я опаиваю вас прямо сию минуту, – прошептал он. – Существует не один способ сломить оборону женщины. – Он отвел в сторону тонкую лямку бюстгальтера и поцеловал плечо, и сердце Женевьевы сбилось с ритма.

– Довольно, – сказала она, отшатнувшись от него. – Я вам верю. Вы можете завести меня против моей воли и остаться невозбужденным. Я впечатлена. Может быть, вы подарите мне тысячу оргазмов, хотя в этом я искренне сомневаюсь, но мне неинтересно даже попробовать. Теперь позвольте мне уйти.

Но он поймал ее за запястье, притянул к себе, и не успела она понять его намерения, как Питер провел ее рукой по переду льняных брюк, по шокирующему свидетельству, что он далеко не безучастен.

– Кто говорит, что я не возбужден? – прошептал он. – Я просто знаю, как контролировать свое тело. Мой член, может, и хочет вас, но остальная часть меня не настолько подвержена жажде.

Женевьева попыталась отнять руку, но он был слишком силен: длинные пальцы сковали как наручниками запястье, удерживая на месте, и он прижался к ее ладони, медленно, раскачиваясь.

– Прекратите, – воскликнула она. – Вы больной ублюдок.

– Может быть, – согласился Питер. – Почему бы вам не попытаться найти мои слабые места?

– У вас их нет, – задыхающимся голосом парировала она.

– Откуда вам знать? – произнес он и поцеловал Женевьеву. Рука ее так и пребывала в ловушке, зажатая меж их тел там, где он стал еще тверже.

Она ожидала поцелуя собственнического и подавляющего. А поцелуй вышел медленный, гипнотизирующий, словно этот мужчина удовлетворял свое любопытство, пробуя ее губы, язык, ее кожу. Другой рукой он обнял Женевьеву и прижал к себе: почти обнаженное тело к мягкому льну. Платье лужицей собралось у ног между ними. Женевьева ощущала сердце Питера. Ровное биение служило ироничным контрастом ее бешеному пульсу, пока Йенсен целовал ее, неспешно, глубоко. Хмельной поцелуй лишь служил подтверждением того, что говорил Питер: он опаивал женщину в своих объятиях прямо сейчас, и ему не нужны были никакие химические препараты.

Но она не из тех, кто ищет забвение или освобождение в сексе. Секс вечно притаскивал с собой новоиспеченное множество проблем, порой худших, чем изначально, и Питер был прав: последние три года она прекрасно обходилась без интимных связей.

Не то чтобы в данный момент дела могли сложиться еще хуже. Йенсен ведь собирался ее убить – и ясно дал это понять, и она не видела путей спасения.

И постыдная, неминуемая правда состояла в том, что Женевьева собиралась переспать с ним. Она могла сколь угодно разубеждать его, отговаривать себя, но исход был заведомо предрешен. Мисс Спенсер собиралась предаться любви с человеком, который намеревался ее убить. Ну не извращенье ли?

Только это не будет любовью. Он трахнет партнершу, и она ему позволит, просто чтобы доказать свою правоту. Не то что он мог бы спать с ней и при этом не оставаться равнодушным и безучастным. Да на это способен любой мужчина.

А доказать, что Йенсен не столь всемогущ, как считает. Он сказал, что использует секс как оружие, но не на ту напал. Даже с нежным и ласковым мужчиной, который любил ее, Женевьева редко достигала чего–то вне пределов заурядного легкого всплеска удовольствия. И уж вряд ли ее ждет что–то новое с собственным убийцей: неважно, насколько хорош он. По его мнению.

Питер снова приник к ней, и она осознала, что он все еще слегка двигается, толкается, вдавливая ее пойманную в ловушку руку, так легонько, что Женевьева и не заметила, в слабом ритме, что отзывался во всем его теле. И ее.

– Вы думаете, не смогу? – прошептал он с едва различимым смехом.

Она и забыла, как хорошо он умеет читать ее, и гнев лишь сильнее разжег холодный огонь в ее животе.

– Не сможете что? Соблазнить меня? Не думаю, что мне дадут слово по этому поводу. Вы сделаете, что хотите, с моим участием или без оного. Вы просто не можете заставить меня наслаждаться этим.

– Нет, – возразил он. – Могу. В любом месте, в любое время. Пойдемте–ка в вашу спальню.

Женевьева была слишком испугана, чтобы протестовать. От невозмутимой решительности в его голосе, когда он взял ее за руку, ту самую, что держал прижатой к себе, душа у Женевьевы ушла в пятки. Питер повел ее по полутемной вилле. Пленница не стала сопротивляться, переступила через сброшенное платье и последовала за ним. В конце концов, какая разница? События закрутились и вышли из–под контроля уже несколько дней назад, а она все продолжает держаться и борется. По крайней мере, эту битву она точно выиграет.

Когда они дошли до ее погруженной в темноту спальни, Питер отпустил руку. Включил в ванной свет и прикрыл дверь, чтобы лишь через небольшую щель освещалась комната. Потом снял рубашку и бросил на статуэтку балетной танцовщицы.

– Не люблю камеры, – повернувшись к Женевьеве, пояснил он.

Откуда–то до нее донесся ее же голос:

– В этой штуковине есть камера? А я–то думала, что это шедевр Дега.

– Наверно, так и есть. Гарри без зазрения совести разрушит невозвратимо любой предмет искусства, если того требуют собственные нужды. Тут повсюду камеры. Ван Дорн любил быть в курсе того, что происходит вокруг него, и сам не возражал против публики.

– Почему вы говорите в прошедшем времени? Он что, уже мертв?

– Насколько мне известно, нет. Сомневаюсь, что Рено не подчинится моему приказу, когда дело дойдет до чего–то такого. Ступайте в постель.

Как она и боялась, он был прекрасен весь. Большинство англичан склонны к бледности и тощие, как щепки. У Питера же была загорелая золотистая кожа и отлично очерченные мускулы, и Женевьева уже знала, какова на ощупь его теплая, сильная плоть.

– Теперь я вижу, почему вы используете секс, когда другие виды оружия изменяют вам. Вы очень привлекательны, я бы решила, что женщинам трудно сопротивляться вам. И мужчинам, – добавила она.

– Это не последнее средство, к которому я прибегаю, Женевьева, – сказал он. И повторил: – Ступайте в постель.

Вообще–то, она уже слегка почувствовала какую–то незащищенность. Потому беспрекословно забралась в огромную кровать и скользнула под тонкотканные простыни.

Нет, – бросил Питер и сорвал покровы, откинув их вне досягаемости на пол. – Ложитесь на спину.

Что он сделает, если она попытается сбежать? Бросится ли за ней, ударит? Или еще хуже: даст ей уйти?

Она легла на подушки и в кои–то веки порадовалась, что плохо видит. И еще бы здорово набраться. Или накачаться таблетками, затеряться где–нибудь во времени и пространстве, там, где в жилы не проникнет паника и не устроит там свои танцы.

Питер подошел с боку кровати, сунул руку под матрас, вытащил мясницкий нож и положил рядом с Женевьевой.

– На всякий случай, вдруг вам понадобится, – пояснил он. – Не стесняйтесь, пользуйтесь.

– Вас что, это возбуждает? – не сумев сдержать гнев, сердито спросила она.

– Не скромничайте. Меня возбуждаете вы. И прекрасно это знаете.

– Я могла бы вас ударить ножом.

– Можете попытаться. Впрочем, не думаю, что вы даже вспомните, что в пределах досягаемости есть нож. И не думаю, что вы захотите чем–нибудь остановить меня.

Она потянулась и взяла нож, ухватившись за резную деревянную рукоять. Немецкая сталь – она без малейшего сопротивления вошла бы в плоть. Его красивую золотистую плоть.

– Испытайте меня, – воинственно заявила Женевьева.

Он прошел до двери, закрыл ее на замок, затем повернулся и посмотрел на Женевьеву от изножья массивной кровати.

– Я и собираюсь.

Ей это не нравилось, ни чуточки. Она во всем теле чувствовала то жар, то холод, вытянувшись в нижнем белье, которое предназначено было соблазнять, тогда как это последнее, чего Женевьева хотела. Пока он снимал белые одежды, она заставила себя смотреть на него, не отворачиваясь, как бы ей ни хотелось. Смотреть на голого мужчину было неловко, особенно на возбужденного – в прошлом она обычно старалась отвести взгляд в сторону.

Но на сей раз она просто не могла. Нельзя отрицать: он воистину великолепен, и Женевьева размышляла, как это повлияет на нее. Чем красивее мужчина выглядит, тем эгоистичнее ведет себя в постели – вот что она вынесла из своего ограниченного опыта. Если придерживаться этой истины, то Питер Йенсен станет наихудшим из ее любовников.

– Какое мужество, Женевьева, – тихо проговорил он, слишком хорошо ее зная. – Вы ведь, скорее, предпочли бы повязку на глазах?

– Я не такая извращенка.

– Не знаю… вы могли бы удивиться.

Питер двигался с такой стремительной смертоносной грацией, что она даже не поняла, что он успел броситься к ней от изножья кровати и схватить за запястье, когда Женевьева сжала в руке нож. Он вытянулся поверх нее, и она ощутила его каждой частицей тела – железные мышцы против ее колотящегося сердца, длинные голые ноги вдоль ее ног, твердый возбужденный член в соединении ее бедер. Жесткое лицо нависло над ней, рот почти вплотную приблизился к ее губам, но оставался Питер спокойным и безучастным.

– Я думала, вы не боитесь ножа, – собрала она последние остатки строптивости.

– Осторожность не помешает, – ответил он, поднося к губам ее запястье и целуя его. Она бы могла повернуть нож и рубануть его, казалось, Питер вообще едва пользовался какой–либо силой, чтобы сдерживать пленницу. – Но вы не заколете меня, Женевьева. Вы же знаете, что собираетесь делать, хотите того или нет.

Она машинально схватилась крепче за нож, Питер в ответ усилил хватку, и пальцы Женевьевы онемели. Она не собиралась отвечать ему, поскольку не было у нее ответа.

Бюстгальтер – всего лишь лоскутки кружев и ленточек, и ничего боле, и Питер расстегнул его и снял, затем взялся за бикини и просто разорвал: теперь Женевьева лежала полностью обнаженной и ничем не защищенной под ним.

– Так–то лучше, – тихо сказал он. – Мы сравнялись на игровом поле.

Она закрыла глаза, испугавшись неизвестно чего. Он не собирался причинить ей боль – если бы именно этого ждала, то меньше бы боялась. Женевьева нашла в себе силы оказать последнюю попытку сопротивления.

– Просто давайте покончим с этим, – произнесла она. – Мне становится скучно.

Горло перехватило, изобличив ложь в ее словах, сказанных прохладным тоном, но, с другой стороны, на самом деле она и не надеялась никого одурачить.

– Повинуюсь, мэм, – заявил Питер. И без предупреждения развел ей ноги и внезапно резко вошел в нее, от чего Женевьева потрясенно задохнулась.

Секунду они оба лежали, не шевелясь.

– Вот как, и почему я не удивлен, что вы влажная? – пробормотал он, глядя сверху на нее.

Она попыталась что–нибудь промолвить… что угодно, но не смогла. Потом почувствовала его сильные ладони: он подтянул ближе ее ноги и закинул себе на бедра. Она вцепилась в простыни. Пристроив ноги Женевьевы, Питер освободил ее запястья и положил ее руки себе на плечи.

– Вам лучше держаться за меня, мисс Спенсер. Это будет жаркая скачка.

Вряд ли сработает, тупо подумалось ей. Он даже не поцеловал ее, никак не погладил, не пустил в ход ничего из стандартного набора предварительных ласк.

И все же она была влажной. Возбужденной, какой себя никогда прежде не ощущала. А он даже не двигался.

– Не смотрите такой раненой птицей, милая. Вам должно нравиться это занятие.

Он чуть отодвинулся, только чуть–чуть, потом снова вошел и едва пошевелился, словно мигнул свет, и Женевьева опять задохнулась.

– Я не хочу… – запротестовала она.

– Нет... хотите.

Да, хотела. Он начал двигаться, медленно, очень медленно, словно задействована была лишь та единственная его часть, между его ног, между ее бедрами. Женевьева закрыла глаза, стараясь отгородиться от него, но он был повсюду: на ней, под ней, внутри нее.

Она приговаривала себе: «неважно». Он просто пытается утвердить свое, старается разрушить все, что у нее еще осталось, но сражаться она не могла, бороться с ним, бороться с этим медленно нарастающим откликом, посылающим мерцающий свет по всему телу. Она тяжело дышала, хрипло, заглатывая воздух. Казалось, это лишь подстегивало, побуждало Питера проникать еще глубже, и Женевьева сделала ужасную ошибку, что не закрыла глаза.

Он упирался в матрас, поставив руки по обе стороны от нее. Ледяные глаза распахнуты, настойчиво и напряженно глядя ей упорно в лицо, пока он продолжал свой монотонный порочный ритм, двигаясь, двигаясь, еще, еще, твердый, возбужденный и проникающий до самой ее глубины.

– Давайте, мисс Спенсер, – шептал он. – Докажите, что я не прав. Не хотите кончить со мной внутри? Не хотите доставить мне такое удовлетворение? Желаете удержать это от меня? Доказать мне, какое я самонадеянное тщеславное ничтожество. Вы ведь можете отказать себе? Вы ведь хотите?

Как он умудрялся все это проделывать, да еще неспешно размеренно толкаясь членом, держась на руках, не притрагиваясь, а только говоря с ней, мучая этими тихими насмешливыми словами?

Она не в состоянии была отвечать, потому что не понимала, о чем он спрашивает, почему изводит ее.

– А соски–то твердые, мисс Спенсер, а ведь в комнате тепло, – шептал он. – Почему у вас соски твердые?

Она снова закрыла глаза, пытаясь отрешиться от него, но однако руки сами собой скользнули ему на шею, притягивая ближе, чтобы ощутить всего, тело к телу, а не только лишь единственное соединение между ними. Питер весь пылал, покрытый тонкой пленкой пота, но сердце билось ровно, равнодушно.

Все вырывалось из–под контроля. Тело трясло, и никак она не могла остановить эту дрожь. Он завладел всем, и тело Женевьевы больше ей не принадлежало. Оно стало его, в безраздельном пользовании, и Питер творил с ним, что хотел. Если она расслабится, то волна наслаждения первой накроет ее, Женевьева это понимала, и он удовлетворится и оставит ее в покое, но она не могла. Не могла пойти на это. Не может да и не будет, не отдаст ему победу. Напряжение насквозь пронзало ее, и в отчаянии она изо всей силы вцепилась в него, вонзив ногти, царапая его, сражаясь за нечто недостижимое.

– Кто победит, мисс Спенсер? – шептал он ей в ухо. – Ваше тело или разум?

Она могла бы без колебаний ответить ему, да только потеряла голос. Сейчас Питер задвигался быстрее, и ей пришлось поневоле встречать его выпады. Он крепко держал ее бедра и двигал навстречу себе, доставая так все глубже и глубже, скользкий, горячий и мощный. И ей захотелось кричать, но звука не было, лишь удушливый всхлип.

– Вы же хотите, – продолжал шептать Питер ласковым и спокойным тоном. – Боретесь с собой, но хотите. Лишь одна «маленькая смерть» – ничего безвозвратного. Отдайтесь мне, Женевьева. Дайте мне ее прямо сейчас.

Не стоило так уступать. Это прошло сквозь нее, как вспышка молнии, электрический шок: тело болезненно выгнулось на кровати, голова мотнулась назад, и Женевьева открыла рот, чтобы закричать.

Он зажал ей рот ладонью, чтобы заставить замолчать, и она кончила, погибла, ее тело конвульсивно сжалось вокруг него, в каком–то нескончаемом выбросе напряжения продолжая двигаться. И снова. И снова. Утопая все глубже. Она не могла вздохнуть, вгрызлась в его руку, со всей силы, пока ее тело рассыпалось в электрических искрах, исчезавших в ночи, пока совсем ничего не осталось.

Женевьева не могла пошевелиться. А только способна была лежать, вспоминая, как нужно дышать, медленно начиная возвращаться в темную комнату, в эту помятую постель, к человеку, что лежал поверх нее и все еще внутри нее. И все еще возбужденному. Моргая, она ошеломленно открыла глаза.

Он сверху глядел на нее, холодным оценивающим взглядом синих глаз. И даже не запыхался.

– Не могли бы вы отпустить мою руку? – спросил Питер самым что ни на есть вежливым тоном.

Потом соскользнул с нее, лег рядом, потный, но внешне равнодушный.

– Простите, я не воспользовался презервативом, – вдруг сказал он. – Обычно я предпочитаю не оставлять после себя беспорядок.

– Учитывая обстоятельства, думаю, вряд ли это имеет значение.

На беду получился какой–то невнятный шепот, а не пресыщенный скучающий тон, который пыталась изобразить Женевьева. Зато она получила ответ на свой вопрос. Ее так захватил собственный всепоглощающий отклик, что она даже не была уверена, соизволил ли он кончить. Влага между ног свидетельствовала, что все–таки это произошло.

Женевьева повернулась и посмотрела на него, положила ладонь на его грудь, где предположительно было сердце. Ничего, кроме ровного спокойного ритма. Ее глаза встретились со взглядом Питера, и он пожал плечом, легкая улыбка вышла почти извиняющейся.

– Я вас предупреждал, – произнес он.

– Вы предупреждали, – вторила Женевьева, пристально всматриваясь в него. Глаза – зеркало души, как говорят. В его же случае в зеркале отражалась пустота.

Женевьева как–то умудрилась сесть, хотя ощущала такую слабость, что ее покачивало. Нужно уйти от него, даже если ей придется ползти по полу. Йенсен испытал оргазм, сомнений не было, но все еще находился в возбуждении. Значит, полностью не кончил, конечно же. Просто прекрасно доказал свою точку зрения: он может заставить кончить партнершу, позволив себе лишь самый слабый физиологический отклик.

И она точно не хотела, чтобы Йенсен доказывал эту истину снова.

– Я иду в ванную, – предупредила Женевьева. Запретить он ей не мог.

– Вы не можете смыть меня с себя, Дженни, – тихо сказал Питер, закрывая глаза. – И никогда не сможете, как ни старайтесь.

Она не ответила. Да и что могла сказать, когда знала, что он прав? Прав буквально во всем.

Просто вытянула простыню из кипы покрывал и завернулась в нее. Питер не шевелился. Должно быть, заснул, сомнительный знак, что он, в конце счете, может, и человек.

Ей было все равно. Ее опустошили до дна, она проиграла. Она – это лишь запачканная женщина в простыне, побредшая по темному дому в предрассветной мгле, понявшая, что сегодня подходящий день, чтобы умереть.

На краю бассейна эта женщина скинула простынь и вступила в воду, чувствуя, как та принимает ее в теплые материнские объятия.

И погрузилась на дно, дав водам сомкнуться над головой.

«К этому времени девушка, должно быть, мертва», – думала мадам Ламберт, принимаясь за сэндвич с яйцом, если Питер решил следовать приказу начальницы. Скверное решение, но, в конечном итоге, необходимое. Один из тех ужасных моментов, когда нужно делать выбор. И главнокомандующему приходится выбирать ради великих целей. Прежде ей не доводилось принимать таких решений, и это неотступно преследовало ее, когда даже такую малость пришлось совершить.

Может, Питер не получил ее инструкций. На последний вызов он не откликнулся, хотя, возможно, был слишком занят. Или получил инструкции, но решил им не подчиняться. Прежде за ним такого не водилось: приказам он следовал как машина, без сожаления или удовольствия, с застывшими в глыбе льда душой и совестью.

О, Боже, мадам так надеялась. Надеялась, что в кои–то веки Питер согласился со своим нутром, а не с инструкциями. У Изобел не было выбора, потому она отдала приказ. Если Питер медлил или решил не убивать девушку, то хватило бы времени доказать, что она безобидна.

Время. Время у них истекало. У них имелся еще один ключ к «Правилу Семерки» – Такаши О'Брайн находился в главной резиденции Ван Дорна и ухитрился найти ниточку к алмазным копям в Африке, на которых задействованы тысячи рабочих. И снова месторождения принадлежали Гарри, и он не предпринял усилий избавиться от них. Если запланированный взрыв произойдет, будет кровавая мясорубка, и никто не подумает, что Ван Дорн как–то к этому причастен. Он ведь потеряет кучу денег.

Так почему он это устраивает, если дело не в деньгах? Что им движет: вожделение, месть, чистая скука? Может, даже все вместе. Ван Дорн – испорченный ребенок, который любит яркие игрушки и мощные взрывы.

И Изобел окончательно поняла, на какое точно время некоторые из этих шумных взрывов назначены. На двадцатое апреля. И от этой внезапной догадки ее пробрало холодом до самых костей.

Поиск по сайту: