Поэтика романа Л. Юзефовича «Журавли и карлики»

В основе романа Леонида Юзефовича, лауреата премии "Национальный бестселлер" – миф о вечной войне журавлей и карликов, которые "через людей бьются меж собой не на живот, а на смерть". Отражаясь друг в друге, как в зеркале, в книге разворачиваются судьбы четырех самозванцев – молодого монгола, живущего здесь и сейчас, сорокалетнего геолога из перестроечной Москвы, авантюриста времен Османской империи XVII века и очередного "чудом уцелевшего" цесаревича Алексея, объявившегося в Забайкалье в Гражданскую войну.

В книге три героя: в семнадцатом веке - беглый подъячий Тимошка Анкудинов, долгое время успешно выдававший себя за сына царя Василия Шуйского, в наше время - писатель Шубин, пишущий книгу о самозванцах (в т.ч. и об Анкудинове), и его знакомый Жохов - не то мелкий жулик, не то предприниматель, в 1990-е торговавший всем подряд - от редкоземельных металлов до сахара. Самозванца Анкудинова носило из Польши - в Италию, а оттуда - в Османскую империю, и везде ему, чтобы выжить, приходилось всячески убеждать "принимающую сторону" в своей полезности (на, так сказать, "подлинность" его как сына Шуйского его и не проверяли - какая разница, какую марионетку посадить на трон - с Отрепьевым-то так и было). Жизнь его, описываемая Шубиным, причудливым образом переплетается с жизнью Жохова, которого бандиты за проваленную сделку "поставили на счетчик" и которому приходится так же, как Анкудинову, мотаться туда-сюда, пускаясь в разные авантюры в попытке заработать денег, и в конце концов его заносит в Монголию, где жизненный путь Жохова случайным образом и заканчивается ("как веревочке не виться..."). Что же касается названия книги - миф о войне журавлей и карликов (пигмеев) известен еще со времен "Илиады", и Анкудинов так его объясняет: "Те журавли и те карлики только по внешнему виду обычные журавли и карлики, а внутри они не таковы. Волшбой входят они в тела людские и через них бьются между собой не на жизнь, а на смерть. Спросишь иной раз людей, откуда пошла такая-то война, и в ответ чего только не наплетут, потому что нужно что-то сказать, а сами знать не знают, что ими, бедными, журавль воюет карлика либо карлик - журавля". То есть конфликты между людьми и войны внутри государств и между государствами - не что иное, как порождение вечного противоборства журавлей и карликов...

Вручение автору книги премии "Большая книга" в конце ноября прошлого года - вещь вполне закономерная: "Журавли и карлики" названы лучшей книгой прошлого года.

Девяностые годы, парламент и Ельцин, нищие в переходах, деньги в пакетах. Ужас распада, призрак нищеты, потерянные люди посреди потока истории.

Монголия, 2005 год. Россия, 1993 год. Турция и Европа, XVII век. Четыре «реинкарнации» одного и того же героя-самозванца. Плюс альтер эго автора, историк Шубин. Разговоры о жизни и смерти, свете и тьме, христианстве, иудаизме и исламе. Монгольский буддизм и Тибетская Книга Мертвых. Несколько десятков запоминающихся метафор, в том числе – заглавная:Журавли с карликами входят в иных людей и через них бьются меж собой не на живот, а на смерть. Если же тот человек, в ком сидит журавль или карлик, будет царь (…), то с ним вместе его люди бьются до потери живота с другими людьми. Спросишь их, отколь пошла та война, и они в ответ чего только не наплетут, потому как нужно что-то сказать, а они знать не знают, что ими, бедными, журавль воюет карлика либо карлик журавля.Но почему журавли и карлики? Почему не инь и ян, не суша и море, не евразийцы и атлантисты, не свобода и диктатура, в конце концов? Наверно, журавли и карлики тем и хороши, что ни один нормальный читатель не захочет отождествиться ни с теми, ни с другими. Точно так же, намекает Юзефович, не следует становиться на ту или иную сторону во время гражданской смуты. Даже выносить этические суждения как-то глупо. Нельзя же в самом деле всерьез осуждать зверства журавлей. В особенности, если мы не умеем отличать их от карликов.

Получается, что журавли и карлики – что-то вроде пинчоновской V, гуляющей туда-сюда по временам и странам, Великая Тайна ХХ века, универсальная отмычка к мировой истории.

После нескольких исторических романов Юзефович написал роман про историю как таковую. Роман, который утверждает: неважно, каков скрытый смысл истории, — важно, что история непрерывна.

«Журавли и карлики» — незапланированная реплика в то и дело вспыхивающей дискуссии о «советском». Можно ли описывать советскую эпоху как время «героической модернизации»? «большого террора»? «большого стиля»? «репрессивных практик»? Может, лучше – как еще один эпизод в битве журавлей и карликов?

В недавнем интервью Юзефович говорит, что в девяностые годы мы упустили возможность принять в себя прошлое во всей его сложности, выбрав идею «отмены» семидесяти лет истории. Эта идея, говорит он, «глубоко бесчеловечна, поскольку отрицает и обесценивает не только человеческий опыт, но саму жизнь».

Один из персонажей романа рассказывает, что у китайцев есть иероглиф, напоминающий Адама и Еву под деревом, – и, значит, китайцы когда-то были христианами (Букник, конечно, сказал бы «иудеями»), просто за несколько тысяч лет об этом забыли. Надо выкинуть эти «несколько тысяч лет», и все станет на свои места, мы обретем «Китай, который мы потеряли». Так Юзефович пародирует ревизию отечественной истории, проделанную в начале девяностых. В том же интервью он говорит: «Все, что приходит в наш мир, что существует в нем достаточно долго, уже нельзя упразднить, забыть, вычеркнуть».

Возможно, эти два подхода противоречат друг другу. Если история – вечная битва журавлей и карликов, то детали неважны: семьдесят лет туда, несколько тысяч лет сюда, какая разница? А если все, что происходило, нельзя забыть и вычеркнуть, то к чему рассказывать нам, что четыре персонажа – по сути один, а девяностые в России похожи на двухтысячные в Монголии?

Но это противоречие – если это в самом деле противоречие – характерная особенность структуры романа Юзефовича. Идеи воюют внутри, как те самые карлики и журавли. Метафора истории оказывается метафорой самого романа – и по-настоящему проясняется только во второй его половине:

Рабби Аризаль говорил, что душа после смерти может вселяться в того или иного человека, но важнее другое поучение Сары: «Зло на земле потому лишь и способно сражаться с добром, что удерживает в себе искры изначального света. Иначе ему неоткуда было бы взять силу, ибо вся она – от Бога. Поэтому казаки не убили тебя, а увели с собой. Ты и тебе подобные дают им силу творить то, что они творят».

Многоликий герой-самозванец (Анкудинов из XVII века, царевич Алексей, Жохов, Баатар) как раз и есть карлик среди журавлей и журавль среди карликов, крупица смерти в составе жизни, искра изначального света в плотной материи мира:

…Ежели вы – карлики, я среди вас – журавль, дающий вам силу против моих собратий, а ежели природа ваша журавлиная, то я – карлик, и без меня вы все падете, яко назем на пашню и снопы позади жнеца.

Так мы и жили в девяностые в России, в Праге, в Америке: пытались проскользнуть между жерновов, оказаться своим среди чужих, чужим среди своих, надеялись, что прививка сентиментальности спасет нас от чумы пафоса, капля пафоса предохранит от потока сентиментальных слез. Тогда это называлось – постмодернизм.

Вот и Анкудинов-Жохов из тех самых, кто

в Японии – Катулл

А в Риме – чистым Хокусаем

Был бы

Это и есть положение аутсайдера, положение еврея в Европе – неслучайно именно Сара и рабби Аризаль позволяют Анкудинову добавить последнюю деталь к его историософской теории.

Постмодернисты, аутсайдеры, трикстеры.

Вот кем мы были в девяностые – все до единого: те, кто скупал ваучеры, те, кто торговал металлами, те, кто писал исторические статейки. Те, кому было за сорок, как героям романа, и те, кому не было тридцати, как автору рецензии.

Мне, конечно, было легче. Поэтому и девяностые у меня другие. Вроде приметы те же самые – а ощущения совсем иные. Куда приятней быть трикстером по молодости, чем поневоле.

Впервые пришла мысль, что это мутное время продлило им молодость. Еще пара лет, и можно будет вспоминать его с умилением и нежностью.

В девяностые годы много говорили об искусстве дистанции, о зазоре между автором и героем. Вот и Юзефович держит дистанцию, описывает время вокруг персонажей и глядит на них глазами этого времени, глазами девяностых. И в тот момент, когда читатель, вспомнив позабытую оптику, окончательно убеждается, что это «роман про девяностые», Юзефович перескакивает на двенадцать лет вперед, оборачивается из 2005 года на прошедшее десятилетие — и тут же всё, что было сказано об этом времени на предыдущих 150 страницах, исчезает как морок. Победители оказываются проигравшими, лузеры выходят в финал, умершие воскресают, а выжившие – гибнут.

Постмодернизм упрекали в этическом релятивизме – и героев романа Юзефовича можно упрекнуть в том же. На посмертном суде им будет трудно оправдаться: они врали, предавали и становились причиной чужой смерти. Впрочем, что упрекать? Что взять с людей, у которых одна забота – бежать достаточно быстро, чтобы в них не вселились ни журавли, ни карлики? Упрекнуть их нельзя, но и полюбить не получается. Вот и критики пеняют автору: не любит, мол, Юзефович своих персонажей, поэтому и у читателя с ними никак не ладится.

А с другой стороны, если люди — всего лишь оболочки для журавлей и карликов, если души перемещаются из тела в тело, если человек сидит как мышка в норе разрушающегося времени – то что же здесь любить? Если четыре персонажа – это на самом деле один, как их можно любить (или не любить) по отдельности? По большому счету, ни один из героев книги не является автономным субъектом – все они главным образом точки приложения внеположных им сил: карликов, журавлей, времени, судьбы, вечности…

В этой картине мира нет человека в традиционном европейском смысле слова. Неслучайно в финале Юзефович приводит всех в свою любимую Монголию, пересказывает Бардо Тёдол и говорит о буддизме. В этой книге некого любить – тут можно только сострадать. Именно поэтому Юзефович написал великий роман: сострадание — больше любви, важнее любви.

Дочитай роман, закрой глаза – и тогда, может быть, ты увидишь, как на обратной стороне век журавли и карлики сплетаются в единый узор. И в центре войска журавлей будет карлик, а среди карликов – журавль. А потом узор словно вывернется наизнанку, карлик прирастет новыми и новыми карликами, журавль – новыми журавлями, карлики и журавли поменяются местами, и снова в центре появится одинокий воин, и снова из него, как из зерна, вырастет новое войско. И так они будут кружиться и меняться местами, словно мандала, мерцающий инь и ян, вечно повторяющийся узор, свет и тень, добро и зло, жизнь и смерть.

В романе — три основных героя и связанных с ними хронотопа. В Москве 1993 года обаятельный пройдоха Жохов, настоящий пикаро и трикстер (его ближайший родственник в новой российской литературе — пожалуй, Евграф Мальчик из «Американской дырки» П. Крусанова; прямым прототипом этого персонажа, по собственному признанию Крусанова, стал Сергей Курехин), пытается сколотить состояние, попутно скрывается от кредиторов-кавказцев в России и Монголии и крутит на зимней даче роман с живущей там Катей. Его приятель историк Шубин 2, интеллигент, оставшийся не у дел и обреченный по логике истории чуть ли не на вымирание, пишет в те дни для каких-то подозрительных журналов историю про самозванца Тимофея Анкудинова, а в наши дни путешествует по любимой Юзефовичем и неоднократно им описанной Монголии. Авантюрист и поэт Тимофей Анкудинов, выдававший себя за царевича Ивана Васильевича, сына Василия Шуйского (реальное историческое лицо), где только не побывал — у казаков, у турок, при многих европейских дворах, — меняя личины и ведя двойную, а то и тройную игру.

Постоянное бегство и череда превращений как Жохова, так и Анкудинова выдают в них «принадлежность к классу» трикстеров. «...Мастер превращений... может принять любой образ, какой только ему захочется, будь то образ зверя, духа животного или духа умершего. <…>. Его власть основана на бесчисленных, доступных ему превращениях. Он поражает исчезновениями, нападает неожиданно, позволяет схватить себя, но так, что исчезает снова. Важнейшее средство исполнения им его удивительных деяний — все то же превращение» 3, — писал Элиас Канетти. Однако «трикстерство» двух героев Юзефовича — разной природы: если Анкудинов — пикаро, так сказать, изначальный, то Жохов, скорее всего, пройдоха поневоле, просто научившийся («жизнь заставила») крутиться и ловчить, что, замечу, получается у него не так уж хорошо: большинство его афер прогорает.

(Кроме того, одно из «ответвлений» сюжета разворачивается в Забайкалье времен Гражданской войны: легенды о том, как там прятали царское золото и похищали якобы скрывшегося царевича Алексея, странным образом не оставляют героев и в наши дни, «всплывая» то в виде передаваемых устно свидетельств очевидцев, то в виде некоторых архивных находок, то попросту «флешбэков»…)

Такой размах, кажется, вызвал сбой в критических интерпретациях романа. При общей благожелательности рецензий в них явно чувствуется некоторая озадаченность. Аналитики словно бы затруднялись определить, с чем именно они имеют дело; некоторые из них обращались в поисках нужных слов даже к институтским курсам по теории литературы. «Роман “Журавли и карлики” приводит на ум слова и выражения, которых я, выйдя из университета, надеялась больше не употреблять никогда, — “сюжетная линия”, “магистральная идея” и всякое такое. До сих пор Бог миловал, но тут деваться некуда: автор как будто сам ни на секунду о них не забывает. Его книгу можно использовать как руководство по написанию крепкой прозы. <…> Однако Леонид Юзефович серьезный писатель, и задача в “Журавлях и карликах” ставится куда более масштабная: это ведь не то, что называется “чистый жанр”, а Русская Проза, со всеми ее характерными особенностями, иногда довольно комичными» 4.

Между тем, по словам самого Юзефовича, его интересовали гораздо более «локальные», но не менее трудоемкие задачи, чем создание большой и всеобъемлющей «Русской Прозы». В интервью он сформулировал три основные темы «Журавлей и карликов»: 1) хроника минувших лет — «…“комплекс очевидца” — мне кажется, он у всех писателей есть. У писателя с историческим уклоном должен быть обязательно. Потребность свидетельствовать о своем времени. А чтобы хроника была интересной, нужна и судьба очевидца. Поэтому пришлось делать то, что я в принципе делать не люблю: писать отчасти о себе. Но, Боже упаси, не для самовыражения. Самовыражение непродуктивно…»; 2) цикличность истории — «Отсюда вторая важная для меня тема “Журавлей и карликов”: все, что приходит в наш мир, что существует в нем достаточно долго, уже нельзя упразднить, забыть, вычеркнуть. Каковы бы ни были обстоятельства прихода…»; и 3) тема самозванства — «Мир, где все пытаются быть другими, все себя за кого-то выдают, потому что существовать здесь в подлинном качестве тяжело и неприбыльно» 5.

Очевидцем во всех линиях романа оказывается историк Шубин. Именно «свидетельские показания» оказываются его главной функцией — несмотря на то, что он относительно преуспел, изначально он принадлежит скорее к тем рефлексирующим наблюдателям, кто участвует в событиях, не слезая с ветки, на которой сидит всю жизнь, — наподобие героя книги Итало Кальвино «Барон на дереве». Жохов и тем более Анкудинов — герои совсем другого типа. Каждый из них действует так или иначе во времена Нахрапистой Нови 6, по меткому определению У. Эко, или же, в другой терминологии, в период «прерывистого равновесия» 7. Оба они озабочены тем, чтобы достичь всего сразу «скорым подвигом» (как сказал бы старец Зосима из «Братьев Карамазовых»). Жохов пытается наладить бизнес и быстро разбогатеть, Анкудинов, по версии Шубина (и, скорее всего, самого автора), вряд ли серьезно мечтает о царском престоле, но отнюдь не против хорошо устроиться при каком-нибудь богатом и влиятельном европейском или восточном дворе в наставшие на Руси в XVII веке Смутные времена. При этом, несмотря на всю свою витальность и пассионарность, в итоге оба выбирают «тихую гавань»: Анкудинов ищет пристанища в мелких немецких княжествах, Жохов надолго оседает у Кати в заброшенном дачном поселке, а в конце концов оба оказываются в неподвластных ветрам истории землях Монголии — страны, которая, на взгляд автора, менее всего склонна меняться в своей сути из века в век, несмотря на внешние катаклизмы 8. Тут можно использовать терминологию И. Пригожина: земли эти в романе понимаются как своего рода диссипативные структуры, спокойные «закоулки» на общей кривой исторического развития…

Поиск по сайту: