Своеобразие композиции и жанра романа М. Шишкина «Письмовник»

Шишкин вот так раз: и рассказал всё сам же про свою книгу. Просто взял и выложил на блюдечке, остаётся только возмущённо вздыхать, дескать, а нам, простым смертным, как теперь рецензию писать? С горем пополам...

Нет, конечно здесь есть любовь: вагон и маленькая тележка. Поначалу даже сдуру кажется, что это и правда роман о любви, влюблённая девушка пишет юноше на фронт, а он пишет ей в ответ, и всё у них прекрасно: сад вспоминают, объятья, ночи звёздные, ветерок в кронах тополей... А потом закрадывается нехорошая такая мысль, что это ведь не диалог они ведут, а два монолога чередуют, значит, не доходят письма, а то и вовсе не отправляются. Шаг за шагом, снежинка за снежинкой — и вот снежный ком накатывает на тебя, вминая в себя с головой. Если читать внимательно, то становится понятно, почему же не доходят эти письма, почему же они даже не идут...

А сюжет романа удивительный. Что такое письмовник? Это не собрание писем, а пособие, как эти письма стоит писать. (Горькая ирония: вот у главного героя как раз есть чёткие указания, как ему следует писать письма...) Может быть, их действительно так писать и надо, что сначала просто диалог ведёшь, а потом незаметно всю жизнь свою на бумагу выплёскиваешь, так что кажется, что это и не письмо вовсе. Поймать и описать всё-всё-всё, все ощущения, короткие мгновения счастья и несчастья, обрывки впечатлений, застывшие на своём пике, как картины импрессионистов. Здесь талант Шишкина проявляется во всей красе, потому что в русском языке он плавает вольготно, как килька в томате. Почему-то очень напоминает Набокова, только впечатление от такого мастерского использования языка разное. Для Набокова это инструмент, что-то прикладное, чем он виртуозно владеет. Прирученный лев, которого он может заставить прыгнуть через огонь или подставить брюхо для почесушек. А Шишкин перед языком благоговеет, не противно так, как можно бы подумать, а с уважением, но всё же язык у него на более высокой ступеньке развития, чем человек. Может быть, именно поэтому он и поднимает неоднократно в романе тему важности слов, слова, писательства, языка... И честно пытается себя убедить, что победил великий, могучий, правдивый, свободный.

Мне очень нравится время и пространство в романе. Поначалу оно неясно, запутанно и размыто. Очень мало действительных временных зацепок в быту, на которые можно опираться, а конкретное восстание китайцев... Честно говоря, мои весьма скромные познания в истории навскидку ничего не выдали, поэтому половину книги я думала, что война выдуманная. Ан нет, всё настоящее, хоть и диковинное: ну кто бы мог подумать, что русские, англичане, немцы и японцы будут сражаться бок о бок, мы же так уже привыкли после множества книг о мировых войнах на чёткое разделение по баррикадам. Но это хороший шаг, потому что восстание не очень известное, но сквозь него проступают черты всех войн, неважно кто против кого сражается, пусть даже австралийцы с эвенками.

А ещё очень люблю, когда в романе человек ходит-ходит вокруг да около, старается, бьётся, а потом находит самого себя в итоге. Может быть и неказиста его истина, зато лично добыта потом, кровью и много чем там ещё.

Вот всем мне этот роман угодил, сижу и радуюсь. Хотя жутковатый. Не выходит из головы картинка, как женщина с глазами разного цвета сидит перед кроватью застывшей иссохшей девочки и шепчет ей: "Умри, пожалуйста, ты нас всех так утомила, если любишь родителей, то умри

А тут — переписка двух влюбленных. Дорогой Володенька, день как день, помню, в детстве папа дирижировал мебелью, а вселенная похожа на гигантскую дробь. Дорогая Сашенька, здесь жара, отрывает ноги, отравляют воду, завтра идем на Пекин. Она в мирное время ищет любви, он на войне пытается сохранить в себе человеческое.

Подумала, что эти двое не друг другу пишут, что именно они — не знакомы вовсе. Т.е. она — совсем не Сашенька, которой пишет он, а он, соответственно, — не Володенька. Они — две абстракции: Мужчина и Женщина, инь и ян, пол-вселенной и пол-вселенной — во взаимодействии. Получается, что это не переписка влюбленных, а книга о том, как устроен мир. И то, что в конце концов они должны встретиться — не то чтобы хэппи энд, а закономерность развития Вселенной. Сначала она — бум! — разлетается, а потом соберется назад, в одну точку.

Еще подумала, что Володенька — самый счастливый герой книги. Ну и что, что война, жара, дизентерия? Он единственный все это время любим.

А еще, — что у Шишкина — невероятная способность сострадать, и поэтому от его книг сердце не на месте. У него всегда две чаши: война и мир, красота и уродство, жизнь и смерть. И он для равновесия против каждого несчастья пишет милую глупость. Ходишь потом, как наизнанку вывернутая, и тошно, и приятно одновременно. Но это ощущение — отравы — единственное, что я ищу в книгах. В своем романе «Письмовник» Михаил Шишкин возвращается к избитому и давно всеми забытому эпистолярному жанру. Две струи писем, два пути корреспонденции, направленные через времена и, в общем-то, лишенные адресатов – колонки рукописного текста никогда ни к кому не попадут, осядут связками в комодах и конторках, перехваченные истрепанной выцветшей ленточкой, запечатанные сургучом. А много позже будут вскрыты, будут прочитаны. «Дорогой Володенька...» «Дорогая Сашенька...»

Шишкина волнуют извечные писательские темы – жизнь и смерть, пусть будет то любовь, то война, человеческие отношения и все прочее, к чему Михаил в своей прозе прикоснется, предложит для чувственного изучения и эмоционального приятия. Голову ломать особо и не над чем, и редкие вкрапления голословной философии не то, что позволят включить мозг в полном объеме, но вполне могут его и вовсе убаюкать. Большая часть – примерно треть романа – это безрадостные картины войны, данные в привычной для подобных описаний «грязной» стилистикой; это конец XIX века, Ихэтуаньское восстание, и на деле китайские пустоши оказались инструментом впечатления не худшим, чем европейский бардак 1914-1918 годов или война на Балканах. Хотя тут практически вся работа была сделана за Шишкина, но и ему, потратившему время на изучение дневников и свидетельств участников той войны, пересказавших немых свидетелей приятным авторским языком, стоит воздать должное. Другие основные темы выплясывают рядом – потеря родных и близких, смерть, семейные отношения, - но, пожалуй, ничего кроме очередного приступа мизантропии они с собой не несут, хотя Шишкин считает иначе, оправдывая инфантильную глупость героев, мол, это всего лишь люди. Да и вторичность тематики дает о себе знать, хоть как еще один разговор по душам на извечные темы мироздания «Письмовник» далеко не самый худший вариант.

Куда лучше воспринимаются моменты бесконечно трогательности, филигранно попадающие под миловидную стилистику слога, но тут же впечатление портится резкой сменой контрастов от возвышенного до вульгарного, даже пошлого, низкого. Зачем это было сделано понятно – русский прозаик хотел сыграть на контрастах, а получилось скверно. Дело в том, что крайне нелепо и попросту глупо смотрится, когда легковесным словом, которое идеально подходит для того, чтобы сдувать с одуванчика «парашютики», пытаются зачерпнуть комок дерьма – и волки голодны, и овец не осталось. Неровности романа дают знать о себе сразу же, впоследствии только напоминают о своем неприятном присутствии, чтобы под конец раскрыться в полном объеме – недоработано. Когда один поток писем истощается, сникает, а второму письмописателю еще есть что сказать и о чем написать, дает о себе знать дикая дисгармония как объемов, так и тем: на три слова – двадцать, на строчку пустоты – лист рассуждений.

Поиск по сайту: