Нельсон. Нет, я, конечно, понимаю, что такие понятия, как «честь» и «совесть», в настоящее время следует искать лишь в словаре

Нет, я, конечно, понимаю, что такие понятия, как «честь» и «совесть», в настоящее время следует искать лишь в словаре. И бороться с этой особенностью нынешнего общества я даже не собираюсь. Я вообще в принципе спокойно могу воспринимать почти все, что творится в мире. Но это спокойствие обязательно куда‑то девается, когда дело касается лично меня. Такая гнилостно‑интеллигентская черта, не находите? Сродни всяким высокоумным рассуждениям на кухне, который отчего‑то приводят к паре‑другой пива, а не к революции.

Ну а что поделать? Вот так вот. Чем я отличаюсь от других? Ничем, у меня две ноги, две руки, голова. Разве что содержимым этой самой головы. Но это, наверное, не моя проблема, это беда всего рода homo sapiens. Кто умнее, кто глупее, а кто просто – разумный.

Разумный, ага, как же… Вы вот лично никогда не замечали тенденцию возрастания патриотического самосознания и национальной нетерпимости в зависимости от количества участников с той и с другой стороны?

Так вот, она есть, спешу заметить. Спешу – во всех смыслах этого слова. Я вообще‑то и сам не дурак побегать. Ну, знаете, так вот с плеером, с рюкзачком, можно даже по пересеченке. Расслабленно. Ну, с ускорениями, разумеется, все дела, со сменой ритма, конечно. Бег в принципе занятие полезное, тут спорить со мной мало найдется охотников. Однако когда этими упражнениями я вынужден заниматься не по своей воле, раздражает. Да и вам бы насильственная физкультура не доставила удовольствия.

Проблема в том, что вариантов у меня нет. Это самое патриотическое самосознание вкупе с неплохой физической готовностью, помноженное на подавляющее количественное преимущество, заставляет меня перебирать ногами как можно быстрее. В самом деле, чисто математически – нас двое, а преследователей десяточек. Такой хороший десяточек, без роз, без маек, в общем, не дураки совершенно. И главное, глаза у них такие, знаете… решительные.

«Валим‑валим‑валим» – такую команду выдал мне Бон, и ей‑богу, ничего оригинальнее нельзя было придумать. Третье «валим» вообще прозвучало вполоборота – свой девиз мой отважный и спортивный друг начал претворять в жизнь немедленно. И я вынужден был признать, что это справедливо. Мы вдвоем против подобной сплоченной команды, которая превышала нас по численности в пять раз, шансов имели не много. Думаю, нас поймут и простят не только редкие прохожие, но и наши товарищи. Если, конечно, мы к ним сумеем добраться.

До поры до времени мыслишка об ином исходе нашего спортивного марафона мне и в голову не приходила. Пока я не оглянулся и вместо того, чтобы обнаружить в двух шагах от себя соратника, с огромным удивлением заметил его уже в отдалении. Бон, весь из себя такой casual,[33]в «шерманах»[34]и толстовке Tor Steinar[35]был чрезвычайно хорош. Блин, он был бы особенно хорош в своем прикиде в столице да и в паре‑тройке других городов, но совсем не здесь.

В общем, спекся Бон. И я даже рассуждать не стал. Остановился, повернулся и направился к нему, восстанавливая дыхание. Естественно, при любом нормальном забеге оно собьется. Соратник, вон, вообще загнулся: уперся руками в колени, и дышит так, что мне отсюда слышно. Впрочем, и преследователи наши были немногим лучше. Затормаживали, переходя с бега на шаг, останавливались. Вот честно, налети они сейчас на Бона, я бы без раздумий дал деру, не стал подходить. Однако эти черти, видимо, чувствуя мои моральные терзания, прыгать[36]на одного не решались. Естественно, двоих положить куда как интереснее. Да и героичнее. Можно не останавливаться на «крысах» и «навозе»,[37]а замахнуться на новые, не изведанные пока вершины вроде победы над столичными хулиганами.

Самое правильное в этой ситуации было бы мне втопить со всех ног. Состав совершенно не равен, и никто бы меня не осудил. Да к тому же не сказать, будто я весь из себя боец и постоянный участник «забивонов».[38]Ну и немаловажным фактором в пользу единоличного отступления было мое шестое чувство. Оно четко и ясно давало мне понять, что никаким fair play[39]тут и не пахнет. В общем, надо было бежать.

А я не стал. И объяснить я это вряд ли когда‑то смогу. Вроде бы не дурак и прекрасно понимал, что за этим последует. Однако даже я не мог предположить, насколько все будет серьезно.

Вошел с ногой и правым кроссом сразу завалил соперника. Чего‑то подобного я и ожидал. Не бегун он, акционер,[40]и, в общем, тут он рассчитал правильно. Как‑то не решались они прыгать, тоже дышали тяжело, а Бон просто разогнулся быстро, шагнул с ногой, зарядив в живот, и тут же – крепкое добивание в челюсть сверху вниз.

Собственно, его «бей!», раздавшееся на выдохе после удара, было мне и не нужно. Я как раз ловил его движение, и синхронно с громким, оглушительно костяным звуком удара кулака, со всей старательностью выносил ближнему коленку. Коротко, сильно, снизу вверх, с задней ноги.[41]Хорошо получилось, с гарантированной травмой. Плюс к тому мой оппонент чуть ли не подпрыгнул, стараясь сохранить равновесие, и дал мне возможность толкнуть его назад, на своих друзей‑товарищей.

Именно этот вариант, когда мы начнем первыми, был единственно правильным. Он давал нам хотя бы мизерные, но шансы на приемлемый исход. Далеко не каждый морально готов к немедленной, жестокой драке, где реально могут покалечить. И это должно было сыграть нам на руку. Так проходило несколько раз даже лично в моей практике. Бон, будучи гораздо более авторитетным бойцом, понимал это не хуже меня. Возможность погнать десятерых была не пустыми понтами, а насущной для нас необходимостью.

Ноги‑ноги‑ноги… С этого начинается. Но далеко не обязательно подобное начало гарантирует успех. Бон, конечно, идеально провел свой первый прямой, однако выходил на удар в живот с шагом, одним движением, и плюс к тому его соперник просто не ожидал этого. Подобные обстоятельства и позволили удару пройти. То, что пытался продемонстрировать мой следующий соперник, было из арсенала единоборств. Спортивных единоборств, на мой взгляд, весьма хорошего вида спорта помимо всего прочего. Но именно – спорта. Тягучий, длинный вывод колена вверх, и лишь затем его распрямление с теоретическим резким тычком в «солнышко». Мне же, с моей стороны, достаточно было сделать все гораздо проще. Уже находясь в движении, я просто шагнул навстречу, сбивая коротко ладонью низко расположенную правую руку. И все, что мне оставалось, – лишь вкрутить локоть в скулу, заканчивая этот самый шаг. Гораздо быстрее, нежели его задуманный длинный удар. Плюс к тому, любое сближение на дистанцию удара руки заранее нивелирует удар ногой. Он, даже если удастся, уже не будет сильным и не сможет остановить соперника.

И вот тут уже досталось мне. Хороший, не очень акцентированный, но сам по себе достаточно тяжелый удар в бок ногой. Он не пробил печень, но его хватило, чтобы качнуть меня в сторону. Тем самым я терял темп, ограничивал себя в движении. А после уже без затей кто‑то вцепился в футболку, разрывая ее, дергая на себя. И это тоже заставило затормозить, остаться на месте. Что в окружении трех‑четырех человек уже равносильно поражению. Я прихватил руку напавшего, выворачивая ее в локте, стараясь хотя бы таким нехитрым способом избавиться от захвата, но дальше уже ничего не успел. Потому что пустил за спину.

Собственно, может, это и не стало бы особой проблемой, если б не одно очень значимое обстоятельство, к сожалению, особое хождение имеющее именно на периферии. Ладно бы оппоненты были просто «на говне».[42]Тогда можно было бы отделаться рассечением, синяками, ну и подобной всякой ерундой. Или сотрясением. Однако мне тривиально, в стиле, видимо, каких‑то местных разборок, сунули в печень нож.

На тренировках я неоднократно получал по разным жизненно важным местам. И печень, пожалуй, самое неприятное по ощущениям. Подгибаются ноги, вздохнуть толком не можешь, и тебя накрывает резкая, сильная боль. Так вот, ощущение от ножа было примерно такое – пробитие, но в пару десятков раз сильнее и жестче. И если на тренировке партнер сразу же остановится, не станет тебя добивать, то тут, на улице, ситуация была совершенно иная.

У ублюдка хватило ума сунуть нож еще несколько раз, а потом меня просто сбили с ног. О каком‑то сопротивлении я уже не помышлял. Мало‑мальски будучи знакомым с человеческой физиологией и строением тела, я осознавал, что произошло. Боль, разбухая по всему телу, не давала мне даже толком открыть рот для крика. Кружилась голова и темнело перед глазами. Однако с анатомией у гаденышей, порезавших меня, видимо, было туго. Или, может, опущенные мои руки так сладко манили. В общем, уже на асфальте меня еще и хорошенько взяли в кеды.

Причем, знаете, что было самое дерьмовое? То, что удары с каждой секундой я чувствовал все хуже и хуже. Я просто проваливался в черную дыру, в кружащуюся перед глазами воронку. И пробитый пеналь по моему затылку был лишним. А может быть, и нет. Наверняка врачи должны были точно установить причину смерти. Хотя… кому оно надо?

Мне‑то было точно все равно. Я умер.

Медицинского образования у меня нет. Но, на мой взгляд, ранение в печень гарантировало мне попадание в потусторонний мир в качестве постоянного его обитателя. Долгую такую прописку, сроком в вечность. Однако как там говорилось: «Я мыслю, следовательно, я существую»? Из всей фразы помню только ergo. И, знаете, ни капельки не стыдно.

Я к чему это. Если мыслю, значит, существую. Если существую, пора бы и удостовериться в этом. Именно с этой мыслью я и открыл глаза – ровный, выбеленный потолок. Моргнув, я скосил взгляд в сторону.

Я не знаток не только смертельных ранений, но и в вопросах богословских тоже подкован не айс. Но уж определить, что нахожусь не в чистилище, не в раю и не в аду, моих познаний хватило. Все было гораздо тривиальнее и проще: место моего нахождения более всего напоминало больничную палату. Собственно, мое бренное тело лежало на больничной койке, очень такой простенькой, пружинной, с решетчатой, железной стенкой. Справа, в пределах досягаемости моей руки, находилась тумбочка, чуть выше нее – небольшое зеркало.

Коротко хмыкнув, я удивленно качнул головой и откинул одеяло, намереваясь наконец‑то встать с кровати. И тут меня ждало жестокое разочарование.

Начнем с того, что под одеялом я был в костюме Адама. Впрочем, даже хуже – совершенно без фигового листка. Второе же мое открытие на несколько секунд даже отбило охоту шутить. Я сел на кровати, наклонился, внимательно исследуя пальцами стальную полосу у себя на лодыжке. Повернул ее, благо, была она достаточно свободно одета, и обнаружил замок, сковывающий через дужку кандалы и цепь, идущую… мне пришлось наклониться, держась за кровать, чтобы выяснить, что второй конец цепи оказался приварен к ее раме. Вот так. Такая вот, блин, больница.

Честно говоря, я испугался. Посудите сами – голышом, один‑одинешенек, в какой‑то палате, к тому же пристегнутый цепью к кровати. Поневоле в голове закрутились самые разные сценарии, рожденные моим воображением, отравленным современным кинематографом. Народу‑то, который слегка, а местами и очень даже не в себе, предостаточно. И пишут об этом, и показывают, а фильмы некоторые, вроде «Пилы» и «Хостела», вообще стали настолько культовыми, что новое течение образовали в киноиндустрии.

Никогда не питал к обычному «мясу» пристрастия. И в главной роли в подобном «хорроре» сниматься мне не улыбалось. Тем более что неизвестно, насколько реально это шоу.

Может, конечно, розыгрыш. Сознание как‑то попыталось уцепиться за это предположение, но волевым усилием я отогнал спасительную мысль. Принуждая себя рассуждать здраво и рассматривать любые варианты. Хорошо, пусть розыгрыш. Давайте проверим данное умозаключение следующим образом: а есть ли здесь скрытые камеры?

Уже осматриваясь, я осознал абсурдность своего предположения. Скрытые камеры на то и скрытые, что увидеть их нельзя. Да и вряд ли кто‑то стал бы без моей воли вот так ограничивать мою свободу. Как ни крути, при грамотном подходе это уголовная статья. А с другой стороны… с другой стороны, нам было прямо заявлено, когда мы спрыгивали с «собаки»,[43]что «здесь не Россия». Ну и много еще чего говорили, что повторять в приличном обществе я поостерегусь.

Ну да бог им судья. Вернее, в данном случае аллах. Короче, вывод такой: камер я не вижу, а использование меня в качестве кандидата в реалити‑шоу сомнительно.

Переходим, получается, к другому варианту. Негативному. Значит, моим согласием никто интересоваться и не собирается. Соответственно… Так, и что у нас дальше? А дальше у нас совершенно фиговые выводы, которые мы пока делать остережемся. Стоп.

Действительно, полный стоп. При этой мысли я даже удивленно покачал головой. Как я вообще мог об этом забыть? Ведь по моим личным, субъективным впечатлениям, меня убили! А я тут сижу и разную бредятину развожу!

Первым делом я провел ладонью по лицу. Ну, в общем, все в порядке, без ссадин, без ран, никаких повреждений. Нос на месте – отдельно ощупал. Посмотрел на себя, вниз, обозревая то, что доступно. Синяков нет. Провел ладонью по спине, справа, слева, да вообще, куда дотянулся, и не обнаружил никаких следов ранений.

Интересная история. Вот теперь я действительно был сбит с толку. По какой причине и вследствие чего я попал в больничку, я помнил полностью, в деталях. Весь этот злосчастный выезд могу пересказать по часам. И как нас догнали, и как мы в махач свалились, и как меня пырнули, помню точно. Как сознание гасло, помню. И боль тоже – помню. Как так получилось, что никаких следов на мне нет?

Вот теперь было впору рассматривать любые варианты. Начиная от переноса меня куда‑то инопланетянами и заканчивая параллельными мирами, прошлым, будущим, ну и тому подобным. Потому что бесследно подобные ранения не исчезают. Говорил уже – я не специалист, но хоть что‑то должно было остаться!

Мягко говоря, я был сбит с толку. Вообще всегда привык держать руку на пульсе, привык разбираться в том, что происходит. И образовавшиеся непонятки меня совершенно не радовали. Неизвестность тем и страшна, что больше всего ты сам себя изводишь – мыслями, предположениями и страхом.

Я снова посмотрел на свою ногу, согнулся, дернув на себя цепь. Естественно, она не поддалась. Естественно, звякнула о раму кровати. Какой смысл в этом? Ну, хотя бы, просто чтобы убедиться в реальности происходящего. Хоть так пока.

Первое посещение состоялось через пару часов. Сами понимаете, мое восприятие времени в данном случае субъективно. Никто не озаботился о часах для меня. Точно могу сказать одно – я к тому времени достаточно сильно проголодался. И если никто не собирался морить меня голодом, пора бы было предоставить обед или ужин.

Дверь, лязгнув внешними запорами, открылась. Я, уставившись с интересом и, не скрою, волнением в дверной проем, увидел женщину в неком подобии униформы. Судя по переднику, скромной кофте и какому‑то странному чепцу, женщина была горничной. Ну, условно, конечно. Это слово я выбрал, потому что ничего другого в голову не пришло.

Перед собой она катила столик на колесиках, что весьма походило на попытку все же выдать мне долгожданный обед. Я, помня о своей одежде, а точнее, полном отсутствии таковой, вполне логично прикрылся одеялом и устроился удобнее, облокотившись о подушку и спинку кровати. Женщина же, совершенно не обращая на меня внимания, подкатила столик ближе, сняла с него ткань, открывая тарелки и завернутые в маленькое полотенце столовые приборы. Так и не взглянув на меня, молча развернулась и вышла из комнаты.

Вообще это походило на какой‑то спектакль. Ну, или представление специально для меня. Со мной никто не общается, не заговаривает, на мои реплики не отвечает. Надо признать, что если смыслом этого поведения является нагнетание таинственности, то своей цели актерский состав достиг. Впрочем… аппетита меня это не лишило в любом случае.

Данный вывод я сделал, уже спустив ноги с кровати, переместившись к тому краю, где как раз и крепилась цепь. Прикрылся одеялом, накинув его на чресла, подвинул поудобнее столик, наконец‑то разглядев в полной мере, чем меня собирались кормить. Чего‑то такого необычного не было, да я и не ждал деликатесов. Жареный картофель, крупно, дольками, отдельно на тарелке бифштекс, салат из капусты и компот в граненом стакане. Я не осведомлен, чем там в настоящих больницах кормят, но поданными блюдами был в полной мере доволен. Вытянул из полотенца вилку и нож, быстро разделал мясо, отметив с сожалением отсутствие соуса. При всем при этом я постоянно кидал взгляд вбок, на открытую дверь. Закрыть ее никто не потрудился, и я рассчитывал на то, что меня посетит кто‑то еще. Ведь сам я, по понятным причинам, выйти был не в состоянии.

Расчет мой оказался верен. Я только‑только приступил к трапезе, как в комнату вошла целая делегация. Во‑первых, высокий, крепкий мужчина, облаченный в полувоенный костюм. Вернее, как полувоенный. В большей степени он напоминал именно форму – брюки, достаточно свободные, китель, подпоясанный ремнем, все темно‑серой расцветки. Вот только излишества в виде погон, пуговиц с орлами, там, ну или свастикой, знаки различия разные отсутствовали. Именно этим критерием я руководствовался, говоря «полувоенный». Кстати, свастика. Мысль эту я уловил и тут же понял, почему именно она мне пришла в голову. Цвет униформы весьма напоминал «фельдграу», известный мне, да и любому другому, кто хоть раз смотрел военные фильмы. Внимательно присмотревшись к мужчине, после секундных колебаний я все же решил, что это стилизация. Китель и брюки в большей степени напоминали современную американскую или бундесвер по эргономике. Не было той, ну, как выразиться, строгости линий, что ли. И карманы нагрудные, я точно помню, там узкие были, а тут нашитые, явно тактические. Ну и ремень, с обычной пряжкой.[44]

Хотя, что это я о шмотках? Лицо заслуживало больше внимания, нежели одежда. Подобное высокомерно‑презрительное и одновременно отстраненное выражение вы можете увидеть в маршрутке, на сиденье сразу за водителем, и у окна в переполненном автобусе. Не могу сказать, что мне было ого‑го как смешно, но в какой‑то мере улыбнуло. Плюс к тому следом за мужчиной зашел еще один. Поставил принесенный с собой стул, на который величественно опустился первый, только утверждая меня в мысли о дешевых понтах. Затем обстановка моей палаты пополнилась еще одним стулом и столиком на колесах, на поверхности которого лежала стопка бумаги и стояла чернильница.

Я вынужденно прекратил прием пищи, положил аккуратно вилку на стол и постарался принять позу как можно достойнее. Особых неудобств по поводу своего внешнего вида я не испытывал – в конце концов, это не я так себя одел. Вернее, раздел.

– Имя, фамилия? – подал голос мужчина за столом. Второй, внимательно уставившись на меня, скрестил руки на груди.

– Можно я доем? Здравствуйте, – попытался я забросить пробный шар. В самом деле, какой смысл мне что‑то приносить, если не давать утолить голод.

– Нет, – неожиданно опроверг мои умозаключения мужчина. – Отвечай на вопрос, есть будешь потом.

Мое приветствие он проигнорировал. Интересно, они все невежливые такие или тут надо употреблять какие‑то другие слова? Нам ведь тут, как помнится, «не Россия». Но, во‑первых, я не знаю ни слова на местном великом и могучем. Во‑вторых, на наследников всяких там разноцветных орд мои нынешние посетители были не похожи. У обоих типично европейский тип лица.

Я, скрывая нервозность, провел пальцами по шее – зачесалась, зараза – и честно назвал свое имя и фамилию.

Вопрошающий, черканув пару строк, вновь взглянул на меня:

– Год и место рождения.

– Восемьдесят шестой, город‑герой Москва, – вновь был я предельно откровенен. И только произнеся, заметил, что мой ответ остался незаписанным. Человек, отложив ручку в сторону, внимательно посмотрел на меня:

– Повтори.

– Год моего рождения одна тысяча девятьсот восемьдесят шестой от рождества Христова. Зарегистрирован и проживаю в столице нашей родины, городе‑герое Москве, – постарался я дать максимально развернутый ответ.

Допрашивающий меня человек переглянулся со вторым, горделиво восседающем на стуле, и вновь уставился на меня. На лице его было написано явное недоумение. Второй, которого я для себя определил как главного, также рассматривал меня с интересом. Судя по всему, известие о том, что я являюсь столичным жителем и мне двадцать два года, сильно удивило их. Через секунду обряженный в стилизованную под период ВОВ форму главный кивнул своему подчиненному:

– Пиши все.

Тот незамедлительно последовал указанию:

– Национальность?

– Русский, – немного напрягся я. Вопрос о национальности в современной России был для многих больным. Не исключено, что и эти ряженые повернуты на нем.

– Каков твой статус? Кому ты принадлежишь? – Честно говоря, вопрос поставил меня в тупик. Я сморщил лоб, постаравшись найти на него приемлемый ответ.

– Гражданин РФ. Российской Федерации. При мне паспорт должен быть. – Признаться, я был сбит с толку. Вопросы, их тон, антураж, с которым был обставлен сам допрос, неожиданно затянувшиеся раны – всему этому я не мог найти объяснения. Мои собеседники тоже не спешили мне его дать.

– Нет у тебя никакого паспорта. Ты был в одном тряпье, – возразил человек за столом. И тут же вклинился другой, тот самый «главный»:

– Нет и быть не может у тебя паспорта, унтерменш. Не морочь голову. Откуда ты взялся?

Нормально. Я невольно вгляделся в автора последнего пассажа. Похоже, фашистская форма не очень хорошо отразилась на его душевном здоровье. Честно вам скажу, от жесткого ответа меня удержала цепь, которой я был прикован к кровати.

– Позвоните и пробейте тогда. Это не проблема. Я вам телефон скажу, все свои адресные данные. И вообще, вам не кажется, что пора бы и представиться? И рассказать мне, что это за место?

В конце концов, все имеет свои границы. И этот дешевый балаган тоже обязан был рано или поздно закончиться. Не то что бы я был сильно оскорблен. Я не претендовал сейчас на уважение с их стороны, мне был необходим лишь тот минимум информации, который я озвучил в своем вопросе.

– Это место, где ТЫ отвечаешь на вопросы, рвань! – резко оборвал меня сидящий за столом человек. – Ты, может, и в школе учился?

Не расслышать издевку в вопросе было невозможно.

– Учился. В 479‑й, имени маршала Чуйкова! – выпалил я.

Хлопнув ладонями по коленям, главный поднялся на ноги. Лицо его, изнеженное, холеное, исказила гримаса злости:

– Здесь я хозяин. Это мои наследственные земли, унтерменш, принадлежащие мне, и генерал‑комиссар[45]мне здесь не указ. Я сделаю с тобой что захочу и получу ответы, которые мне нужны. Ты должен молиться за мою сестру, которую вы, двое оборванцев, заинтересовали! Именно благодаря ей вы не подохли на дороге, а получили лечение и еду! Так что, щенок, я последний раз повторяю: откуда ты? Только учти, что округ Москва – закрытое образование. И русских там очень мало. А те, что есть, носят метки, как, собственно, и все остальные унтерменши, – он сделал небольшую паузу, смотря на меня. – И потрудись объяснить, почему этой метки нет у тебя.

Я растерянно переводил взгляд с одного на другого. Такое ощущение, что мне дали роль в каком‑то идиотском представлении с весьма недурственной игрой актеров. И, черт побери, лучше бы тут были камеры скрытые. Я не стесняясь, сильно ущипнул себя. Поморщившись от боли, констатировал, что не сплю. Что делать дальше я совершенно не представлял, и спросил первое, пришедшее на ум:

– Простите… а какой сейчас год?

Покачав головой с видом глубочайшего недоумения, главный коротко бросил своему подчиненному:

– Скажи, чтобы доктор поднялся. Пусть проверит, – и тут же, не прощаясь, удалился.

Я молча проводил его глазами. Оставшийся со мной мужчина делать этого не стал. Он просто поднялся со своего стула, безмолвно собирая в одну кучу стопку листов. Вытер о край одного из них перо ручки и выкатил столик за дверь. Через секунду вернулся за стулом, вынес его и щелкнул замком, запирая меня.

Странно, но аппетит меня покинул. Тем не менее не пропадать же добру. Я снова взялся за вилку и принялся за еду, машинально прокручивая в уме всю беседу. Много времени мне на это не потребовалось, я и доел быстро, и обдумал все моментально. Если допустить, хотя бы на секунду допустить, что все сейчас высказанное правда…

Я снова коснулся спины, провел по позвоночнику, справа от него, слева. Не нащупал ни рубца, ни заживающей раны. Наверное, каждый из нас любит определенность, и я не исключение. Мне было абсолютно ясно, что еще совсем недавно я умер. И теперь я очнулся в месте, где есть унтерменши с метками, округ Москва и генерал‑комиссар. Мне было известно лишь одно государственное образование, где присутствовало все перечисленное. И называлось оно – Третий рейх.

После этой глобальной мысли пришла другая, несколько проще и гораздо приземленнее. С неудовольствием услышав громкое бурчание из живота, я покосился на дверь. Потом, спустившись с кровати и чудно переступая ногами, чтобы не мешалась цепь, заглянул под свисающую простынь. То, что я обнаружил там, заставило меня грустно ухмыльнуться и употребить парочку непарламентских выражений. Однако, понятное дело, других вариантов не предусматривалось. Поэтому, вновь кинув взгляд на дверь, я вытянул из‑под кровати ночной горшок.

Окно было своеобразным эквивалентом часов для меня. Там, за окном, было темно или светло с разной интенсивностью, и это было единственным понятием времени. Я помню определение «биологические часы» и примерно понимаю, что оно означает. Судя по тому, что я не испытывал дискомфорта, продолжительность дня и ночи в месте, в котором я оказался, была нормальной. Хотя, с другой стороны, в своих поездках по разным часовым поясам нашей огромной родины я также не обламывался со временем, быстро приспосабливаясь к другому временному режиму.

Зато каждый мой день был в высшей степени упорядоченным. Судя по всему, в одно и то же время мне подавали завтрак. Питательная гречневая, овсяная или пшенная каша, бутерброды с джемом или маслом и кофе. Без приколов, вполне серьезно говорю: вся еда в высшей степени вкусная. Джем шикарный, абрикосовый, каша хорошо приготовлена, и кофе, такое ощущение, прямо из автомата. Завтрак закатывала на неизменном столике все та же женщина, упрямо не желающая со мной разговаривать, забирала мои отходы жизнедеятельности и уходила, чтобы через определенный, регламентированный промежуток времени вернуться. Мне лень было считать посекундно, но я как раз успевал съесть все, что было принесено. Затем женщина меня покидала вместе со столиком, и навещал доктор. Такой невысокий упитанный мужчина преклонных лет, с широкими залысинами на круглой голове, в той же серо‑зеленой форме.

Разговор у нас с ним сложился односторонний: он спрашивал, я отвечал. После парочки моих вопросов, канувших в пустоту, доктор мягко предупредил, что еще одна попытка выведать у него что‑либо закончится для меня плохо.

И, знаете, я послушался. Исправно выдавал всю требуемую информацию, решив отложить бунт и звонки по правоохранительным органам на потом. Когда с меня снимут наконец‑таки опостылевшую цепь и в пределах досягаемости будет хоть чей‑то мобильник.

Беседа с доктором длилась недолго. Вряд ли больше часа. После этого он меня покидал, и мне приносили обед, который так же четко по часам забирала молчаливая женщина. Во второй половине дня я был предоставлен самому себе и мог предаваться своему основному занятию – откровенному плеванию в потолок.

Таким вот образом минули первые два дня, за которые я более‑менее привык к питанию и режиму. На третий, сразу после завтрака, устоявшееся положение вещей было нарушено.

Вместо доктора сразу после завтрака заявился мужчина, помогавший ранее допрашивать меня. На сей раз он был в одиночестве, без своего главного и без стола на колесиках. Ограничился лишь стулом, который установил в нескольких шагах от моей койки. Пару секунду он разглядывал меня, обернутого одеялом на манер римского патриция, затем, тяжело вздохнув, сел на стул.

– Меня зовут Павел. Запомни это, – наконец мужчина представился, как это и принято в приличном обществе.

– Запомнил, – охотно ответил я.

– Не буду вокруг да около ходить. Доктор пришел к выводу, что ты здоров. И физически, и морально.

Я пожал плечами. На мой взгляд, доктор требовался не мне, а всей этой банде комедиантов.

– Честно говоря, я в тупике, – поделился со мной Павел. – Какая‑то ерунда. Ты настаиваешь на том, что говорил? Что ты из России и что родился в тысяча девятьсот восемьдесят шестом?

– Настаиваю, – мстительно ответил я. – И еще я гражданин РФ. Имею права, гарантированные мне Конституцией, которые охраняются законом.

Павел от этих слов просто отмахнулся. Скривился, словно от зубной боли.

– Не знаю, зачем вам это надо. Обоим. Но показания у вас сходятся, один в один. Какая‑то идиотская «фирма»…

– Я так понимаю, Бон тоже здесь? – не утерпел я.

– Не перебивай меня, щенок! – вспыхнул Павел, ткнул в мою сторону угрожающе указательным пальцем. – Рот откроешь, когда я разрешу! Понял?

– Понял, – тут же пошел я на попятную. Хотя чего тут скрывать, непонятно.

Воцарилось молчание. Павел размышлял, хмуря брови, а я занимался тем, что внимательно рассматривал его.

Мужчина средних лет. Подтянутый, сухощавый, с ежиком седоватых волос. В военной камуфлированной форме расцветки «олива».

– Мы вот как сделаем, – наконец подал он голос. – Фройляйн Грета утеряла к вам интерес. К обоим. Господин Альбрехт считает вас сумасшедшими. Нужно объяснять, что это значит? – поднял он на меня глаза.

Честно говоря, объяснение лишним бы не было. Ну, считает и считает, что дальше‑то? На мой взгляд, это лично его проблемы, которые нас не касаются. Хотя, признаться, из головы никак не шло наше триумфальное излечение. Как вообще быть с тем, что меня, по моим субъективным ощущениям, убили?

– Вы в курсе вообще, что я мертвый? – ответил я явно не то, что ожидал от меня услышать допрашивающий.

Несколько секунд Павел озадаченно смотрел на меня. Затем, горько усмехнувшись, произнес:

– Шутишь. Ну, шути, шути… Ты мертвым здесь станешь запросто. Ты, может, и псих, но в голову свою дебильную вдолби – ты никто здесь. Нет тебя. Ты даже не принадлежишь никому, никто за тебя не спросит компенсацию. Пустое место. Господин Альбрехт не любит сумасшедших, терпеть их не может. Знаешь, что отделяет тебя от того, чтобы быть выброшенным в навозную яму?

Я вполне ожидаемо качнул головой в жесте отрицания.

– То, что он забыл про тебя. И то, что они с сестрой, фройляйн Гретой, сейчас в округе. Когда они вернутся, господин про тебя обязательно вспомнит. И поинтересуется результатами обследования доктора. Ты хочешь стать удобрением, щенок?

Меня пробрало. Черт побери, а если этот Павел говорит правду? Каждая шутка и каждый розыгрыш должны иметь пределы. А сейчас я был уверен, что Павел говорит искренне и сам верит в то, что произносит. Он был убедителен не меньше, чем цепь на моей ноге.

Мне не хотелось стать удобрением. И я покачал головой.

– Умеешь читать и писать? На каком? – неожиданно сменил тему Павел.

– Русский, немецкий, английский.

– Завтра уходит колонна по владениям. Поедете с ней. Оба. Сейчас тебя отведут к господину Хайнриху, это младший брат господина. Будь вежлив с ним и не пререкайся, ни в коем случае. Господин Хайнрих… – Павел помедлил несколько секунд, подыскивая слова. – В общем, ему просто плевать на тебя. Так что не серди его, это главное. Когда он предложит работу, соглашайся. На любую.

Мой собеседник замолчал, видимо, прикидывая, все ли он сказал. Встрепенулся:

– Да, если предложит тебя отпустить, не соглашайся. Это шутка. Отпустит в ближайшую канаву.

Выговорившись, Павел поднялся, взялся за стул и направился вместе с ним к двери. Подойдя к ней, обернулся. Усмехнулся криво:

– Иногда следует делать хорошие дела. Просто так. Запомни это, blodsinnig.[46]

После Павла, повергнувшего меня в состояние тихого ужаса, в моей палате появился ранее не виденный персонаж. В той же военной униформе, высокий, крепко сложенный, с резкими, твердыми чертами лица. Ярко выраженный подбородок, разделенный на две части, широкие скулы, тонкий, с узкими крыльями, хищный длинный нос. Нависающие надбровные дуги, глубоко запрятанные темные глаза. Высокие брови, короткая стрижка темно‑русых волос. Подойдя к моей койке, он бросил мне в ноги сверток одежды, посмотрел на меня и произнес:

– Одевайся. Выполняй все мои команды беспрекословно. Никаких вопросов, только исполнение. Если тебе это ясно и ты готов это выполнять, скажи «да».

– Да, готов! – как можно понятнее постарался выразить я свою позицию. Мужчина кивнул, присел на корточки, откинул одеяло, разомкнул ключом замок на моей лодыжке. Поднялся, отошел на пару шагов, явно собираясь присутствовать при моем переодевании. Думаете, это стеснило меня? Да ни капельки. Я встал, развязал бечевку на одежде, скрученной в рулон, расправил ее, обнаружив простецкие штаны свободного кроя, ремень, по всей видимости, брезентовый и рубашку. Вещи были, судя по всему, удобные, сшитые добротно, без махров по краям, с ровными швами. Цветом – нечто напоминающее фиолетовый. Ко всей этой одежде, к моему сожалению, не полагалось нижнего белья. Не мог я не заметить и отсутствие обуви с носками. Было бы логично предположить, что невыдача мне обуви обуславливается опасением, что я могу сбежать. Но вот каким образом на мой гипотетический побег повлияли бы трусы?

В общем, в предложенное я облачился очень быстро. Штаны, подпоясался, а рубашку навыпуск. Последнее не вызвало никаких нареканий у мужчины. Закончив, я посмотрел на него, а тот, удовлетворенный моим внешним видом, дал новые указания:

– Выходи. Поворачивай налево. Я буду идти сзади тебя. Руки положи за спиной, ладони сожми, чтобы я их видел. Когда будешь идти, слушай мои указания. Идешь вниз, в ванную комнату. Там моешься тщательно, дабы от тебя не воняло как от животного, и затем выходишь из дома. Господин Хайнрих подойдет через двадцать минут, и к этому времени ты уже должен быть готов. Тебе запрещено что‑то спрашивать и запрещено не отвечать на вопросы. Неповиновение приказу будет расценено как побег с самыми печальными для твоего здоровья последствиями. Если тебе все ясно, скажи «да».

Вот интересно, что он меня все время спрашивает? Я что, похож на дебила или душевнобольного, что ли? Осекшись, я внезапно вспомнил, что меня как раз таки и считают психом.

– Да, мне все ясно! – Я поднялся с кровати.

Закончив гигиенические процедуры, а затем одевшись в выданное обмундирование, я следом за своим провожатым вышел на улицу. Тут мне пришлось основательно зажмуриться, поскольку в глаза сразу же нещадно ударило солнце. Я был вынужден пробормотать нечто вроде «стой», и пару минут усиленно моргать и морщиться, пока более‑менее не привык к солнечному свету.

– Лучше? – Вопрос задал другой голос.

Я повернулся, посмотрел через щелки век на молодого, светловолосого парня моего роста. Видимо, именно о нем говорил мне конвоир как о человеке, которому запрещено перечить.

– Давно не был на солнце, – постарался я оправдаться, сделал пару шагов в сторону, чтобы не смотреть на раскаленный шар на небе и хоть немного поберечь глаза.

– Это понятно. Мы немного не рассчитали. Но сегодня просто прекрасная погода, и жаль проводить день в помещении. Ты, как никто другой, должен это понимать! – Последнюю фразу молодой человек сопроводил легким смешком. Ну что ж, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Не я придумал, не мне менять. Помня о предупреждении Павла, я только улыбнулся вежливо, и для поддержания разговора добавил:

– Да уж!

– Действительно, тебе неудобно. Пойдем за мной! – решительно объявил собеседник свое мнение, и мне не оставалось ничего, кроме как последовать за ним. Считай что вслепую, прикрывая глаза козырьком ладони. При этом подумалось, что зря мне тот суровый мужчина пенял про побег и какие‑то неадекватные действия. Я сейчас ходил‑то с трудом, куда мне было еще и бегать?

Как оказалось, положившись на молодого человека, я ничуть не прогадал. Привел он меня в прелестную резную, вернее даже, ажурную какую‑то беседку. Само это произведение искусства, в свою очередь, было скрыто меж высокими зарослями сирени и черемухи, что добавляло не только тень, но и насыщало воздух умопомрачительным запахом. Парень легко уселся на лавку беседки, одернув свои серо‑зеленого цвета брюки, и с любопытством посмотрел на меня. Да и я, в свою очередь, не стал скрывать заинтересованности, отметив правильные, красивые черты лица, твердый, волевой подбородок, светло‑серые глаза, неожиданно пушистые ресницы и высокий лоб моего собеседника. Некий сплав молодости и знаковых таких, говорящих признаков. Это я про подбородок и лоб. Подобное принято называть «породой». Когда хотят подчеркнуть благородство кровей, чистоту происхождения, специальный отбор поколений. По крайней мере, мне на ум приходило именно это определение.

– Ну вот. Так будет гораздо лучше! – обезоруживающе улыбнулся молодой человек и тут же предложил: – Проясним создавшееся положение?

– С удовольствием! – вернул я вежливую улыбку, но внутренне несколько подобрался. Давешний мужчина, так сурово меня наставлявший, остановился чуть поодаль от беседки, внимательно за мной наблюдая.

Интересная штука получается. Судя по такому жесткому контролю, во мне видят какую‑то угрозу. Хотя сам я совершенно не в курсе, какую же опасность я могу представлять. О чем это может свидетельствовать? О необычностях и тайнах во мне или о том, что место, куда я попал, опасно в принципе?

– Этот фольварк[47]принадлежит моей семье. Ты хочешь остаться служить нам или отправишься на, как вы говорите, «вольные хлеба»? – Парень достал из нагрудного кармана небольшую расческу и аккуратно подровнял пробор волос, не переставая при этом испытующе смотреть на меня. Кстати, говорил он не совсем чисто. В смысле, что русский не был его родным языком, сразу чувствовался акцент.

– Очень интересный вопрос… – похолодел я внутренне, вспомнив, о чем меня предупреждали буквально полчаса назад. – Знаете, я ничего не соображаю в этом мире. Просто совершенно. Поэтому, если есть возможность, я бы хотел остаться пока здесь, получить работу, которая будет мне по силам, и слегка разобраться в том, что меня окружает!

Видимо, подобная моя откровенность понравилась собеседнику. Молодой человек кивнул, принимая мой ответ, откинулся на спинку скамейки, скрестив руки на груди и продолжая меня рассматривать с искренним любопытством.

Я же, не решаясь присесть, неловко переминался с ноги на ногу. Почему‑то мне казалось, что сидеть в присутствии хозяина «фольварка» мне не дозволяется.

– Ты интересен. Не понимаю, каким образом ты попал в мой мир из другого. Может быть, ты просто сумасшедший? – выдвинул он версию через несколько секунд.

Откровенно говоря, назойливое повторение этого предположения меня уже не смешило. Так, глядишь, я и сам когда‑нибудь поверю, что у меня действительно сдвиг по фазе.

– Нет‑нет, что вы! – поспешил я успокоить парня. – Психически я полностью здоров! Можно сказать, я вообще удивительно здоров для умершего человека!

Мой собеседник кивнул и улыбнулся. От этого у него появились задорные ямочки на щеках, которые прибавили ему чуточку обаяния. Должен отметить, что парень в целом производил отличное впечатление. И прежде всего из‑за собственной уверенности. Харизма у него потрясающая. Я по характеру не люблю быть в подчиненном положении, терпеть не могу подобное, но тут мой собеседник доминировал, и я ничего не мог и не хотел с этим поделать.

– Да‑да, – продолжая улыбаться, ответил он, – то, что ты рассказал, заставило меня думать, что ты ненормальный. А психов я не люблю. Им одна дорога – в могилу.

Меня несколько покоробило это высказывание. Не то чтобы меня сильно волновала судьба душевнобольных разных мастей, но это безапелляционное высказывание в стиле «мы, Николай Второй», как‑то резануло по сердцу. Да и позиция по поводу безальтернативной дороги для бедняг заставляла задуматься, в своем ли уме сам симпатичный и улыбчивый парняга, сидящий напротив. Похоже, нетерпимость к душевнобольным здесь является семейной чертой.

– Ну да ладно! – хлопнул молодой человек ладонями по коленкам. – Пусть ты не сумасшедший и действительно свалился мне на голову из какого‑то другого мира. Что будешь делать? Чем заниматься, какая работа тебе по силам?

– Боюсь, что основная моя профессия здесь не пригодится – я юрист. Слегка шарю в компах. Вот, собственно, и все – обстоятельно подбил я итоги. И при этом развел руками, поймав себя на том, что несколько виновато улыбаюсь. Сопротивляться моральному давлению моего собеседника было просто невозможно.

– Юрист из недочеловека – это действительно смешно, – весело согласился парень, и тут же добавил: – Читать и писать умеешь, считать, так?

Я ответил утвердительно, подкрепив свой ответ еще и кивком. Читать и писать я умел, более‑менее прилично понимал немецкий и английский, на обоих языках мог достаточно внятно изъясняться. Школа и институт, знаете ли…

– Странный ты… действительно, как будто не отсюда, – протянул парень, рассматривая меня после моих кивков.

– Я не отсюда, – подкрепил я его сомнения совершенно логичной фразой. Судя по тому, что мой язык снова начал работать быстрее мыслей, я потихоньку осваивался.

Повисло тягостное молчание. Парень, совершенно не стесняясь, рассматривал меня, при этом, судя по отсутствующему выражению лица, думал о чем‑то постороннем. И, знаете ли, не хотелось бы мне, чтобы этим посторонним в данный момент оказалась моя судьба.

Есть такое определение – «хозяева жизни», но я бы применил к моему нынешнему собеседнику другое – «хозяин жизни и смерти». Вот голову даю на отсечение – он сейчас решал, что со мной делать. И как он решит, так и будет. Без учета моего мнения, безо всяких там гражданских свобод и прав. Вообще – без вариантов. Как бог.

– Хорошо, определю тебя и твоего друга в фуражиры. Считать умеете, писать‑читать тоже… это редкость среди унтерменшей. Не посылать же вас в поле, – задумчиво пробормотал он, наконец вернувшись в реальность. – Решено. Будете в фуражной команде. Посмотрим, как проявите себя.

– Хорошо, – пожал я плечами, ничуть не рисуясь. Мне была отчаянно необходима информация о мире и любая работа, позволяющая мне ее получить, была на благо.

Парень поднялся и, не прощаясь, вышел из беседки. Прошелся по дорожке, где его быстро нагнал суровый мужчина, доставивший меня, и они направились дальше вместе, коротко о чем‑то переговариваясь.

Я же остался на месте, предоставленный самому себе и наедине со своими мыслями. Проанализировать разговор было бы не вредно.

В общем, ну что я могу сказать. Прикольно. Прикольно, что и Бон здесь. Прикольно вообще, что меня не на фарш пустили, а работу предложили. Вернее, назначили меня на нее. А вот не радует то, что моего мнения по этому поводу не спрашивали. И делать этого впредь, видимо, никто не собирался.

Унтерменш? Ну что ж… посмотрим.

Бон

Меня зовут Бон, мне 26 лет. Я обладаю ростом 186 см, вешу 96 килограммов. Я фашист.

Я убежденный фашист. К своей позиции я пришел вполне сознательно и самостоятельно. Никто не влиял на меня, не заставлял. Мне всегда хватало своего мнения, своих глаз и своего сердца. Уверен, что предложи вам стать хоть фашистом, хоть фетишистом, хоть демократом и взамен пообещай ваш идеальный мир, вы станете тем, кем предложено. Нет? Ну что же, каждый из вас уже сказал в свое время «нет», и вы имеете сейчас то, что заслуживаете. Живете в оккупации. Я так жить не хочу.

Поэтому я борюсь. Борюсь с засильем нечисти самым эффективным способом – применением силы. Моя борьба ставит меня за грань закона? Значит, у нас неправильный закон. Что это за закон, который ведет к вырождению моей нации? Почему он охраняет от меня моих врагов, которые уничтожают людей моей крови, которые спаивают их, торгуют наркотиками, продают женщин моей расы в бордели?

Я называю преступлением все, что мешает жить моему народу. Все, что мешает ему полноценно развиваться, плодиться и размножаться. Преступление должно быть наказано в соответствии со всеми морально‑этическими нормами, в соответствии со всеми принципами уголовного закона. Поэтому я – наказываю. Всеми доступными мне способами, вплоть до радикальных.

В вашем городе есть зоопарк? Будем надеяться, что есть. Так вот, давайте представим ситуацию, что этот зоопарк огромен. В нем тысячи и тысячи зверей, совершенно различных. Вы будете приходить в него и любоваться достоинством и опасностью льва, мощью и силой медведя, стремительностью рыси, удивитесь небольшим размерам хищного камышового кота. И посещение зоопарка, да еще и с детьми, наверняка принесет вам удовольствие. Сладкая вата, солнечный день, аттракционы – что нужно еще для небольшого семейного счастья? В итоге вы рады. Вы насмотрелись на диких, хищных зверей, полюбили их грацию, немножко пощекотали себе нервы близостью с природой. И спокойно отправились к себе домой, уложили детей, сели с супругой перед телевизором в ожидании очередного сериала. Это наша жизнь.

А теперь представьте, что клетки зверинца открыты. Разом. Все. Вообще – все. И звери разбрелись по городу. Кто вы теперь? Вы добыча для них. Вас будут ловить везде – в парках, в лесополосах, между дворами, на проспектах – и есть. Раздирать в кровь вашу плоть, питаться ею, чтобы насытиться. Также поступят с вашими детьми, с вашими близкими родственниками, родителями, друзьями и знакомыми.

Это не жестокость. Зверь не может быть жесток. Он убивает только для еды. Это – закон природы. Вас будут пожирать, чтобы выжить самим. А вы защищаться не сможете. Потому что вы цивилизованны, у вас атрофированы любые побудительные мотивы для самозащиты. Вы уже не умеете выживать. Вы уже не умеете давать отпор. Но вам нужно выходить на улицу, работать, водить детей в школу. Вы будете это делать, пересекая улицы быстрым шагом, пряча глаза, чтобы не рассердить взглядом зверя, который будет стоять в двух шагах от вас. И вы сделаете все, что захочет животное, лишь бы оно не лишило жизни вас и дорогих вам людей. Таким образом вы научитесь не договариваться, нет… вы научитесь исполнять требования животных, отдавая им ровно ту часть общества, которой хватит им, чтобы прокормиться и не тронуть вас. По крайней мере, не тронуть сейчас.

Тогда вы обратитесь к милиции, к властям. Журналисты будут писать в своих газетах, снимать репортажи о жуткой катастрофе со зверинцем. Это будет будоражить общественное мнение, доводить до истерии престарелых бабушек, это запугает маленьких детей. Вот только и милиции, и вашим властям будет на вас плевать. Потому что они не обязаны вас защищать. Никакого парадокса. Откройте глаза! Милиция и спецслужбы защищают всего лишь два сегмента общества: самих себя и органы власти.

Вы все – биомасса. Вы – материал. Вы нужны, покуда вы работаете, обслуживаете, приносите какие‑то деньги в карманы выделенных мною выше деятелей. Что такое социальные отбросы? Лишившиеся квартир, работ, спившиеся бомжи? Это вычеркнутые из пищевой цепочки люди, ваши вчерашние соседи и друзья. Они не нужны, поскольку они не принесут денег и не смогут быть полезны. Поэтому они замерзают на улицах, их просто убивают ради потехи стаи подростков. Вдумайтесь. Примерьте на себя эту обоссанную фуфайку бомжа. Лиши вас сейчас работы и квартиры, вы ничем не будете отличаться от него и ровно так же сдохнете в коллекторе или будете проткнуты арматурой.

Вы – человек. Но вы сознательно скармливаете животным тех, кого отторгаете из своего общества, и содержите паразитирующую, оскотинившуюся прослойку чиновников, государственного аппарата и защищающие их силовые структуры.

Вы человек?

Так вот, я не мирюсь с этим. Когда вы бросаете упреки в адрес моего внешнего вида и в адрес моих убеждений, я не сержусь на вас. Когда вы попрекаете меня «подвигом советского народа, победившего фашизм», я ничего не отвечаю вам. Потому что вы сегодня, каждый из вас, по нескольку раз на дню предает сам себя. Вы не берете детей из детских домов, но бросаете их в роддомах. Вы вспоминаете о ветеранах, которыми тыкаете мне в лицо, один раз в год. Вы не бастуете, когда им убирают льготы. Вы платите взятки и поощряете воровство, потому что воруете сами, а взятки для многих из вас вид заработка. Вы нарушаете закон, который не одобряете. Вы смотрите телевидение, над которым смеетесь. Вы лжете, называя это точкой зрения.

Я не буду слушать вас, я не обращу внимания на любые ваши слова, пока на вашем личном, персональном счете не будет значиться хотя бы одного убитого зверя или раздавленного паразита. Вы все знаете, вы в открытую говорите, что зверь и паразит – это зло, это плохо. Меня не интересуют слова. Физически устраните одного зверя, чтобы было не так страшно на улице, убейте паразита, чтобы вам было легче трудиться.

Конституция моей страны гарантирует мне право на жизнь. В соответствии с основным законом я имею право создавать объединения и участвовать в созданных объединениях для защиты своих интересов. Я боец сопротивления нынешнему режиму и создавшемуся положению вещей, которое угрожает моей жизни. Я делаю это на абсолютно законном уровне.

Клетки зверинца в вашем городе давно открыты.

Да, я фашист. Но когда я уничтожаю зверя, я сохраняю жизнь кому‑то из вас.

Поиск по сайту: