День двадцать третий

«Милая моя Катэ…» – Ланге держал в руках ручку и тщательно вытирал капавшее перо. Внимательно, сосредоточенно, и вовсе не от того, что боялся наставить клякс. Просто впервые он не знал, как продолжить письмо, о чем написать, о чем рассказать. После вчерашнего случая не хотелось расписывать Катарине красоты природы, и говорить о скорой победе тоже было не с руки. Для Ланге, по сути, налет истребителей стал первым столкновением с врагом лицом к лицу. И нельзя было сказать, что Олаф выдержал его с честью.

Об этом следовало думать, и Ланге не собирался бежать от своих мыслей. Вчерашний налет стоил жизни двум солдатам, и еще четверо были достаточно тяжело ранены. Такая арифметика не привела бы в расстройство того, кто долго сражался на фронте, но для Ланге цифры были убийственны. Ведь он мог стать третьим или пятым в этом списке. Запросто. Будь менее расторопным, будь не столь отзывчивым на команду, будь немного менее везучим. И главное, основная проблема, с которой сталкивался Ланге в своих измышлениях, так это полная беспомощность перед лицом атакующей машины. Страшно, неимоверно страшно оказаться под ее прицелом, не имея возможности совершенно ничего ей противопоставить.

Да, возможно это придет с опытом. Так утверждал Вайзен, и Ланге склонен был ему верить. Самолет, танк, да любая машина, созданная для войны, управляется человеком, а значит, другой человек может победить. Имеет шансы. В конце концов, чем не пример панзергренадеры,[27]стальные нервы которых позволяли им забираться на атакующие танки и взрывать их минами.

Наверняка сыграло свою роль и отсутствие зенитного прикрытия. Даже не в той степени, что не смогли дать отпор русским, а гораздо больше в качестве занозы в подсознании, где сидела мысль о собственной незащищенности. Ланге не был трусом. Немудрено испугаться истребителя. Но вот разобраться в том, что произошло, дабы после ничего подобного не повторилось, Олафу было необходимо.

Майор Вайзен, непосредственный командир, а еще больше друг и наставник, позволил себе легкий стук в дверь, прежде чем войти. И лишь спустя пару секунд дверь отворилась, майор, бросив короткий взгляд на занятого своим мучительным письмом лейтенанта, прошел в комнату. Неторопливо, избегая смотреть на своего соседа, демонстративно увлеченного, расстегнул китель, повесил на вешалку, водрузив ее на вбитый стену гвоздь. Платяной шкаф в занятой офицерами хате имелся, но запах пота, затхлости и крысиный дух столь сильно впитался в древнюю конструкцию, что собственные вещи Вайзен предпочитал хранить отдельно.

– Я вижу, вы озабочены, мой мальчик, – после некоторых колебаний все же произнес майор. Поправил рубашку, пальцами заправляя ее за ремень, и подошел к столу, за которым устроился лейтенант. Подвинул табурет, опустился на него, немного наклонился вперед, твердо облокотившись о столешницу. – Могу понять вас, и мне, когда я впервые столкнулся со смертью, пришлось не сладко. Это нужно пережить, Олаф. Воспринять как то, что уже произошло. Смириться.

Ланге легко откликнулся на добровольную помощь своего старого наставника. Наверное, ему бы не хватило духу просить об этом, и потому он был благодарен тому, что Вайзен сам предложил разговор. Лейтенант отложил ручку и, явно волнуясь, а оттого несколько горячечно откликнулся:

– Я понимаю, герр майор, я это прекрасно понимаю! И я готов погибнуть за Великую Германию, думаю, в этом вы ни капли не сомневаетесь! Но вчера… Понимаете, вчера мне было не просто страшно… – Ланге замялся, не зная как выразить обуревающие его чувства.

– Понимаю, – кивнул Вайзен, поднял ладонь и по‑отечески крепко сжал, почти что стиснул плечо своего лейтенанта. – Крещение огнем, мой мальчик, ведь это не просто слова! Вам следует пройти через многое, чтобы сполна ощутить честь сражаться за Рейх. Вы, будто фройляйн, дали волю своим чувствам! Соберитесь, Олаф! Что за настроение? Вы думаете, Катарина и ваша добрая матушка хотели бы видеть в вас такого защитника?

Вайзен не поленился даже слегка встряхнуть Ланге за плечо. Нужно было срочно привести его в себя, а то в противном случае рефлексирующий мальчишка мог надумать себе бог знает что!

– Война – это потери, мой мальчик. Это кровь и боль. Такова сама суть войны, и железный, выкованный, обожженный в боях характер – итог ее! Мы – высшая раса не по праву рождения, Олаф, а по праву, достигнутому своей кровью и своими подвигами! Соберитесь, вы обязаны сражаться за Рейх, а не устраивать копания в душе. Вы живы и способны взять в руки оружие, и значит, вы опора и защита своей родины. Запомните на всю жизнь то, что произошло вчера, и никогда не позвольте повториться этому. Будьте всегда готовы отстаивать свою жизнь и свою честь!

Ланге кивнул, слегка оторопев от напора Вайзена. Он ожидал услышать несколько другое, искренние слова поддержки, объяснение его странного, мятежного состояния. А вместо этого майор выложил ему нечто не более ценное, чем пропаганда Геббельса. Эта мысль подтолкнула к другому, далеко не самому приятному открытию. Смотря в увлеченно горящие глаза Вайзена, Ланге четко осознал, что все меньше и меньше понимает своего старого наставника.

* * *

Мелкие капли разлитой в воздухе влажности оседали на пожелтевших листьях раскидистой смородины. Затянутое облаками небо не пропускало света луны, а резкие порывы ветра холодили продрогшее тело.

Илюхин поежился. Не дело это – китель да куртка сверху него. Греть‑то что будет? Второй час сидит он на холодной, мокрой земле, и конца‑края этому сидению не видно. Сержант потер ладони одну о другую, поднес их ко рту, складывая ковшиком, и задышал, пытаясь согреть.

Следует отдать должное, и другим не лучше. Мерзнут так же, и ждут терпеливо. Второй час ждут. Он прямо за дверью, а Жилов с Захаровым с левой стороны. Разведчики Терехова, решившие не рисковать, держат под прицелом окна дома. Штурмовать они не будут. Это капитан ясно сказал. Так что всей помощи от них – при плохом стечении обстоятельств поддержка огнем.

Этого следовало ожидать. Могли ведь и вовсе не согласиться, мол, надо вам, сами и разбирайтесь со своими друзьями‑подельниками недавними. И не денешься никуда. Разбираться нужно было. Да так разбираться, чтобы все пятеро из спецгруппы, сохранившие верность, и оба немца гарантированно стали мертвыми. Дабы никто и никогда не мог ворошить прошлое Свиридова, Илюхина и Жилова с Захаровым.

Терехову нужна была рация. Именно средство связи немецкое должно было обеспечить лояльность советского капитана и его людей. Даже та смешная помощь, которую они предлагали – при случае пострелять, – имела свою цену. Впрочем, это устраивало и бывших бойцов РОА. Капитан обещал, что сразу после захвата свяжется с командованием и запросит безопасный коридор для их выхода.

Илюхин, вздрогнув, быстро вытер ладони о мокрую куртку. Взялся за рукоять ножа и потянул его из смазанных ножен. Беззвучно.

В противовес тому, засовы, на которые закрывалась входная дверь, заскрежетали громко. Со стуком вышел из пазов один, затем второй. Скрипнула на петлях дверь, раскрываясь… Илюхин, разогнувшись, уцепился за ручку и резко дернул ее на себя. Человек, появившийся на пороге, охнул, потеряв опору, и, подавшись вперед, повалился на сержанта. Илюхин поймал его, прижимая к груди, схватил за волосы левой рукой, вжимая лицом себе в плечо. А правой, с зажатым в ней ножом, заработал безжалостно, вбивая клинок между ребер предателя. Один раз, второй и третий. Не обращая внимания на слабые попытки оттолкнуть его или ударить.

Жилов и Захаров, торопясь, пробежали мимо. Кто‑то впопыхах задел сержанта, чувствительно приложив его в спину. Илюхин, не желая останавливаться и для гарантии, ударил часового еще несколько раз. Сбоку и со спины. Вспарывая с каждым ударом и одежду и плоть и поворачивая нож, прежде чем его вытащить из раны. Дождался, пока хрипящий ему в одежду человек замолкнет и прекратит сопротивляться, обвиснет в руках. Аккуратно опустил тело на крыльцо.

Провел рукой по груди и посмотрел на ладонь. Не увидел, конечно, ничего в темноте. Мокрая, влажная кожа, а от дождя ли, от крови, не разобрать. Опомнившись, повернулся и махнул рукой, призывным жестом. Через несколько секунд от забора отделилась тень. Пригнувшись, короткой перебежкой Свиридов достиг крыльца. Переведя дух, лейтенант снял с плеча автомат и передал его Илюхину. Взглянул испытующе на своего сержанта и одобряюще хлопнул его по плечу.

В то же мгновение стекло на втором этаже особняка, немного левее крыльца, разлетелось от удара изнутри. Осколки еще не успели достигнуть земли, как темный проем окна осветился оранжевой вспышкой выстрелов. Пули загрохотали по перилам, по доскам ступеней, чавкнули в тело зарезанного предателя. Свиридов, мгновенно сориентировавшись, втолкнул Илюхина в дом, избегая обстрела. Похоже, сделать все чисто и безошибочно у них не получилось. Вторая очередь прошила тонкую крышу. Пули вонзились в доски настила, в том самом месте, где секунду назад стояли лейтенант с сержантом.

Диляров плотно прижал приклад автомата к плечу. ППС – не снайперское оружие. Точность стрельбы – далеко не самое главное его свойство. Однако особого снайперского искусства тут и не требовалось. Обстреливающий крыльцо высунулся из окна чуть ли не вполовину. Его было прекрасно видно на фоне светло‑песчаной стены особняка. Дульные вспышки огня только облегчали прицеливание. Расстояние – метров тридцать, не больше.

Диляров вжал спусковой крючок, тут же отпуская его, и вновь. Короткие, по три‑четыре патрона, очереди настигли увлеченного стрелка. Он вздрогнул, издал приглушенный всхлип и как‑то нелепо задергался. Автомат, выпав из его рук, глухо шмякнулся о землю под окнами. Следом, буквально через мгновение, из окна вылетел небольшой, крутящийся предмет, мгновенно опознанный Диляровым:

– Граната! – в голос рявкнул он, растягиваясь за своим укрытием из штабеля колотых дров.

Разрывая тишину и ставя жирную точку в этапе благополучного течения операции, грохнул гранатный разрыв. Взвизгнув, осколки прошлись по саду, срубая ветви деревьев и кустарников.

Диляров считал про себя. Гранаты должны бросаться парами. Одна и за ней вторая, чтобы противник, почувствовав себя в безопасности, нарвался на второй подрыв. Остановившись на семи, лейтенант вынырнул из‑за штабеля, беря под прицел злополучное окно. Слева прострекотал трофейный МР‑38 Клыкова, разбивая пулями соседний проем. Кто‑то еще открыл огонь, расщепляя оконную раму, разнося остатки стекол. Подавляющий огонь. Одна из составляющих штурма. Не тихой ночной операции, а полноценного штурма. Будто в добавление к этим мыслям, в доме хлопнул гранатный разрыв.

* * *

– Это авантюра, капитан, – Свиридов покачал головой. Помешал в кружке чайной ложкой, размешивая сахар в кофе, стараясь не смотреть на советского разведчика.

Он предпочитал устремить взгляд в сад, раскинувшийся на заднем дворе. Возможно, он был в какой‑то мере и прав – освещенные ранними лучами солнца, еще не скинувшие листья яблони и вишни были чудо как хороши. Подрезанные, аккуратные, с подвязанными ветвями. Расчерченный дорожками, усыпанными песком, сад удивлял своей аккуратностью и красотой. Еще висели на ветвях небольшие, но сочные и красные «зимники» – подходи да бери. Не хотелось.

Вообще не хотелось ничего после ночной работы. Разве что вот так посидеть спозаранку, с кружкой чая, ну или кофе, если уж на любителя. Посмотреть на поднимающееся из‑за горизонта в стылой дымке холодного утра солнце. Обсудить положение вещей.

– Нет ни плана, ни достаточных сил, капитан… – добавил Свиридов через несколько секунд. Вновь качнул головой, прижал большим пальцем ложку, оставшуюся в кружке, и сделал глоток.

– У меня есть приказ. И этого достаточно, – возразил все так же негромко, не решаясь спорить с соловьиной длинной трелью, доносящейся из недалекой рощи, Терехов. Он все понимал и убеждать никого не хотел. Тем более сейчас, когда все было решено.

– У нас просто нет выхода, – прозвучало не вопросом, а констатацией факта. Следует отдать должное, услышав цель всего предприятия, Свиридов не пал духом, не устроил истерики, а всего лишь пытался отговорить капитана. Причем делал это вяло, видимо, заранее обрекая свое предприятие на неудачу.

Терехов, принимая все эти внешние атрибуты, ни на секунду не расслаблялся. Да, отныне его и лейтенанта связывало нечто большее, чем призрачные обещания. Ночной бой не принес потерь ни советским разведчикам, ни бывшим бойцам РОА. Его вообще можно было бы посчитать удачным, если бы не одно «но» – взорванная вместе с немцами рация.

И если раньше для Терехова существовала теоретическая возможность связаться с командованием, попытаться выбить дополнительные силы, то теперь он вновь был у «разбитого корыта». И вариант с привлечением бойцов РОА к выполнению задания, поначалу скороспелый и шаткий, теперь оставался единственно верным.

Свиридов и его люди доказали сегодняшней ночью, что в бою смелы и отважны. Факт этот Терехов оценил, но от переоценки воздержался. Здесь, сейчас, каждый сам за себя, вот о чем следует думать и помнить в первую очередь.

– Выхода нет, – кивнул капитан, пригубил из кружки, и требовательно посмотрел на своего союзника. – Что можешь предложить?

Тот, встретив взгляд оппонента, слегка пожал плечами, демонстрируя полное незнание, и закусил некрасиво губу. И тут же, полностью опровергая якобы отсутствие своих мыслей, заговорил. Заговорил толково и обстоятельно, явно включаясь в процесс обсуждения.

– Место я знаю. Здесь недалеко. Если все, что мне известно, правда, то сюда, за Молочную, подойти никто не должен. Пока немцы стараются вас… – Он сбился, произнеся последнее слово, принужденно усмехнулся, взглянув на капитана, и продолжил. – Вас сдержать до линии Вотана. Судя по всему, им это не удастся, поэтому основным сосредоточением сил будет Молочная. Сюда точно никого не перебрасывали, более того, и народ угоняли на запад, и части тоже уводили туда. Так что в плане скрытности, наверное, нам везет. Про восточные батальоны тут знают, и мы, полагаю, можем подойти к этим твоим саперам. Вопрос, что дальше. Если это рота, то сам считай, не меньше ста пятидесяти бойцов. Что у вас самих с планом было?

– Нас было больше при проходе нейтралки… гораздо больше. Здесь должен был быть партизанский отряд, на этом строился расчет, – Терехов не видел нужды скрывать затею. Тем более она была на поверхности, прозрачна и, главное, сейчас недостижимо далека. Навредить раскрытие ушедшего в небытие плана уже никому не могло.

– Послушай, капитан, – внешне твердо, но внутренне колеблясь, начал Свиридов, – если ты хочешь шашки наголо и геройской гибели, то это не по нам. Я смотрю, у тебя вариантов особо нет. Похоже, наши пути‑дорожки расходятся.

Лейтенант РОА замолчал, поглядывая на Терехова, ожидая его реакции. Капитан же тем временем, будто и не произошло ничего, мерно отхлебывал кофе, наблюдая, как золотятся осенние листья, окрашенные поднимающимся солнцем. И думал о том, что воюет с третьего дня войны. Что за это время прошел, прополз, бегом преодолел тысячи и тысячи километров родной земли. И усталость от сделанного рано или поздно должна была, просто обязана была его настичь. Так и хотелось сказать. Крикнуть тому, кто отвечает за все это – за моральные, физические силы, за сталь характера, за его бронзу, золото ну или что там еще? Мол, не сейчас, подожди, вот это последнее задание, ну вот надо его сделать, и все тут. Кровь из носу, а надо. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, что подобная апатия до добра не доведет.

– Не мели чепухи, лейтенант, – Терехов даже не посмотрел в его сторону. – Мне нужен проводник. Местные будут помогать нам?

Свиридов, поразмыслив несколько секунд, кивнул. Он не был слабым, и диктата высших чинов не переносил. Ему даже несколько стыдно было за то, что его слова, с виду сказанные твердо, отметены в сторону одной фразой. Одним предложением. Вместе с тем это был стыд облегчения, иначе и не скажешь. Ему больше не хотелось бежать, скрываться от проблем, ломаться под напором обстоятельств, которые сильнее. Терехов давал ему шанс ощутить себя хозяином положения, пойти наперекор судьбе.

– Будут. Здесь сильны красные настроения. Что ты хочешь, капитан?

– Проводника. Мы должны пройти до позиций и провести разведку. Теряя время, мы ничего не добьемся. Поэтому нам просто‑напросто нужно действовать. Еще мы должны оставить раненых в надежном месте. Это возможно?

Свиридов вновь кивнул:

– Конечно. Я же говорю, здесь партизан на партизане, все будет в лучшем виде. Капитан… – Он остро посмотрел на своего собеседника. – Что ты собираешься делать?

Терехов чуть ли не впервые за весь разговор обернулся к Свиридову. Коротко взглянул в глаза, вздохнул глубоко:

– Выполнить приказ.

* * *

Гораздо легче было бы связаться с командованием. Пусть бы они думали, что к чему и что делать дальше. Мысль соблазнительная, но, к сожалению, невыполнимая. Сложись иначе ночное столкновение, пожалуй, Развалов мог бы разобраться с немецкой рацией. Для такого дела и тренировали специально. Было бы в высшей степени здорово доложиться по инстанции, и, скорее всего, получить приказ на отход.

Однако рация, посеченная осколками, была мертва не меньше, чем оба офицера. А уж как хотелось переложить ответственность на другие плечи… с другими погонами.

Терехов отдавал себе отчет, что в большей степени это признаки усталости. И боролся с ней, но поделать ничего не мог. Пугало то, что он неоднократно уже видел на войне. Как сдавали нервы, и человек, умница, прекрасный и волевой командир, уже не мог адекватно оценивать обстановку. Совершенно не хотелось оказаться в этой ситуации.

Разумеется, сами подобные мысли были чреваты нервным срывом. Вот и не принимал это всерьез. Впрочем, Терехову в любом случае не с руки было заниматься самокопанием. Время, отпущенное на принятие решения, истекало чрезвычайно быстро. Да и решение это уже было утверждено. Оставалось лишь оформить его надлежаще, то есть сделать тот самый шаг, о смысле которого он недавно задумывался. В очередной раз взять ответственность на себя.

Проводниками для отряда должны были быть двое ребят и девчонка. Когда стало об этом известно, Терехов, не скрывая удивления, посмотрел на Свиридова. Тот, выдержав взгляд, пожал плечами, кратко пояснив:

– Связные у партизан, – качнул головой, морщась от неприятной темы, – были.

Не удовлетворившись сказанным, капитан перевел взгляд на ребят. Невысокого роста, худощавые, ну да, а какими им быть‑то? Один со вздернутым, курносым носом, светловолосый, с яркими, бросающимися в глаза чертами лица. С полной нижней губой, большеголовый. Несмотря на рост свой, выглядел он крепким, боевитым. Возможно, впечатление такое рождалось из‑за насупленных бровей, упрямо опущенной головы и взгляда исподлобья.

– Как тебя?

– Данила, – тут же отозвался мальчишка ломающимся баском. – Данила Маркин.

– Партизанил, Данила?

– Не, – покачал тот головой. – А вот сами‑то вы як докажете, что оттуда? – стрельнул глазами на капитана.

Настороженный, правильно. Ведь и сам Терехов до сих пор до конца не верил Свиридову, к примеру. И правильно, что мальчишка не доверяет ни ему, ни самому капитану. Вот только Терехову было не то чтобы лень… скорее недосуг разбираться еще и с этим.

– Знаешь что, Данила… я не буду тебе ничего доказывать. Коли пришел сюда, сам пришел, никто тебя на аркане не тащил… Хочешь помогать – помогай, зачтется тебе. Ну а нет… ты парень, гляжу, взрослый, так что за выбор свой сам отвечаешь.

Резко вышло у Терехова, неожиданно резко. Будто на место кого ставил, хорошо не сорвался, не заорал, а ведь близок был к тому. И на кого… на мальчишку? Будто и не знал, каково под немцем живется, да не лизоблюдами, не скотами, а самыми что ни на есть борцами.

– Там зараз, на Лысой, немцы траншеи роют. У Данилки мать туда угнали. И зря вы так с ним, товарищи разведчики.

Терехов посмотрел на рассудительную девчонку, не по годам серьезную, чуть ли не с облегчением. Имени он ни ее, ни второго мальчугана так и не удосужился узнать. Смотрела она на капитана прямо, и смелого взгляда серых глаз не прятала:

– Брат у Данилки в партизанах был, загинул… Батьку в сорок первом призвали, да две сестрички у него в Германии. И отряду мы помогали, как могли, так что зря вы кажете про нас, будто мы помогать не хотим.

Молодец она, что уж тут. Не застыдила, конечно, а вот со стороны взглянуть на себя заставила. Сидит он, чуть ли не под дулом детей держит. Ладно бы шваль какую, мерзость полицейскую, а тут ведь дети. Свои. Те, ради кого и жил Терехов, за кого и готов был душить фашистскую сволочь, рвать на части. А они вон, стоят, руки по швам держат. Данилка и вовсе кулаки стиснул. Не бросится, куда уж там, да ведь не в том дело… совсем не в том. Не умел, наверное, Терехов смущаться, разучился. Не стукнуло ничего в душе от слов девчачьих, только дернул зло губой, повернулся, посмотрел на Свиридова, на рядом стоящего его бойца:

– Чайник поставь. Чаю сделай ребятам.

Тот, надо заметить, даже разрешения не стал спрашивать у своего непосредственного командира. Понимал, наверное, в отличие от Терехова, что с того разговор и надо было начинать. А не с допроса.

– Брат у него в партизанах был, – взял неожиданно слово Свиридов. – Когда операция прошла, отряд разгромили, и часть ушла, – речи раньше о том не было. Не решался лейтенант рассказывать. И уж, надо думать, тяжело ему далось решение говорить при ребятах.

Терехов перевел взгляд на лейтенанта. Чуть ли не с благодарностью посмотрел на Свиридова, чувствуя, как тот, беря на себя огонь объяснений, заглаживает тем самым резкость самого капитана. Смотрела на русского, одетого в немецкую форму с трехцветным шевроном на рукаве, и девчонка, и тот второй, оставшийся пока безымянным мальчишка. Один лишь Данила как стоял, так и остался стоять, не шелохнувшись, похожий на железный прут. Застывший, с опущенными в пол глазами и сжатыми кулаками.

– Их не брали, не берут сейчас партизан, – внешне был лейтенант спокоен.

Наверное, понимал, что не удастся скрыть произошедшее от капитана, откреститься от него. Не мог он этого не понимать. Знал капитан, чем бойцы восточных батальонов занимаются, какую победу Рейху они приносят. И, главное, как. Может, и было Свиридову неприятно от детских взглядов, вот только виду он не подавал.

– Данила, Иван и Настя связь держали, продукты – все, в общем, что могли. Тут много кто стоял, управа была, госпиталь. Здесь, скорее всего, и отступать будут. Мы‑то как гарнизон. А они как подгадали… Две засады, одна за другой, подрывов несколько. В общем, пощипали. Тут выздоравливающие были, их собрали, нас, ну и жандармерия, взвод приезжал специальный.

Странное дело, говорил лейтенант, но исповедь Свиридова не трогала Терехова. Сотни раз он слышал подобное, и видел – десятки. И сейчас, в присутствии тех, кто непосредственно пострадал от событий, которые описывались в рассказе, капитан не был удивлен.

– Ну и полиция была. Пара местных. Они место указали, – лейтенант замялся, подбирая слова.

Хотя, на взгляд капитана, от подбора слов размер предательства не зависел. В нежелании рассказывать Свиридова упрекнуть было нельзя. Не хотел бы, смолчал просто. И оттого Терехов не торопил.

– Армейцы немецкие, они больше для виду. Не дураки, им ведь лечиться тут же, понимали. Нашим – гарнизоном стоять. В общем, сперва просто погнать хотели.

Терехов понимал все, как на самом простом и понятном рисунке. Зачастую так облавы и кончались, партизан просто выдавливали в другую область. На запасную базу.

– А у них там, похоже, инструктора были. Из ваших, наверное. Взяли в засаду немцев. Хорошо так взяли, троих наглухо, четверо тяжелых. Пулемет, мины, в общем, подготовились. Бой дали. Сам понимаешь, после этого какой расход. Они же в кольце были, их в принципе пустить хотели. А жандармы и армейцы эти плотно на хвост сели. Им не оторваться было, я так понимаю. В общем, они оставили. Восьмерых оставили, пятеро ушли. Как договорились, их наш второй взвод пропустил. Чисто, без стрельбы прошли. Потом взводный со своими сам в лес ушел. В общем, пятеро ушли, восемь остались, в лагере оборонялись. Положили их всех. И брата вот его тоже.

По тому, как слушали Свиридова дети, Терехов понимал, что и для них большая часть сказанного была сюрпризом. Жалел, что услышали, что достался этот рассказ их ушам? Ни в коем случае. Они ни при каких обстоятельствах не должны были забывать того, что произошло, и прощать.

– В полиции двое местных было. Как эта карусель завертелась, они хорошо в штаны дали. Им при таком раскладе бояться надо было любого куста, а мальцы эти… Ты не смотри, что малы совсем. Есть за ними дела. В общем, доложились нам, жандармы‑то к тому времени уже уехали. Искать‑то… что тут искать, понятное дело, нашли. Офицеры наши, ну ты понял, им недосуг было. Мол, сами разбирайтесь. А им что решать, ясное дело, в расход. Ну и повели. А мы же брали их, нам вроде как и отвечать. Мы, в общем, забрали ребят, а те, ублюдки, и рады. Ну как же, не самим грех на душу брать. Мы с сержантом и отвели… подальше.

Лейтенант замолчал.

Понятное дело, у Терехова не было возможности проверить на деле правдивость рассказа. Но и резона сомневаться особо не было. Да по большому счету неважно, пропускали они, не пропускали кого‑то там. Вот этот мальчишка, лет тринадцати от роду, теперь без брата старшего, вот что важно. А жизнь каждого гражданина Союза Терехов ценил несоизмеримо выше жизни любого подонка и предателя. Терехов не собирался никого прощать и оправдывать. Все его мысли, все усилия были устремлены на достижение одной цели – выполнение своего задания. О сострадании же можно будет подумать позже.

Неловкое молчание, воцарившееся после слов Свиридова, прервал его сержант. Зашел в комнату с двумя кружками парящего, слабо заваренного чая, поставил их на стол. Рядом выложил большую стограммовую плитку бельгийского шоколада. Отошел в сторону, встав рядом со своим командиром, скрестил руки на груди, прислонился спиной к стене.

– Ешьте, – кивнул Терехов.

Иван, было рванувшись к угощению, взглянув на неподвижно стоящего Данила, замялся и с места не тронулся. Данька же, угрюмо опустив глаза, ничего не ответил, ни единым жестом не проявил своих эмоций. Настя, окинув мальчишек не по возрасту зрелым, умным взглядом, подошла к столу, шурша оберткой, справедливо поделила шоколад. Терехов, отметив это, бросил своему сержанту:

– Побудка скоро. Займись горячим, и на ребят тоже.

Девочка, глазастая такая, уже сейчас взрослая, несмотря на возраст свой и внешний вид. Вроде бы и нескладная, как положено, с ручкам тонкими, пожалуй что Терехов пальцами своими легко мог запястье ее охватить, да и место бы осталось. Если присмотреться, видно, что ушки торчат: подрастет – стесняться начнет. А все же взрослая. И не пойми почему так: то ли потому что смотрит в глаза, и не стесняется, и доверия нет в глазах, и страха нет, а нечто иное. Готовность ко всему, к любому повороту событий. Вот случись что угодно, и не удивится она.

Терехов хмыкнул мыслям своим. Вот уж не ожидал, что будет занимать его нечто подобное.

– Много немцев на Лысой? Сколько наших там?

– Рота, – неожиданно глянул с вызовом Данила, – рота там немецкая. Саперы. А наших со всех окрестностей согнали. Деревня вон пустая вся, почитай. Человек шестьдесят, не меньше!

Капитан на эти слова только кивнул удовлетворенно. Так оно и должно быть. Приятно хоть в таком виде, но получить подтверждение первоначальным выкладкам, которые были даны еще в штабе.

– А никаких новых частей не подходило к ним? Как они население используют? Отпускают? Кто кормит?

Данила, честно обдумав несколько секунд ответ, просветил:

– Новых не было никого, это точно. Население известно как – роют окопы, траншеи. Кормят… не кормят они никого, что, не знаете, что ли? Из деревни раз в два дня возим, что насобираем, вот и все. А так они там все время. На ночь загоняют, запирают. С утра выпускают. Раньше бы по домам давали разойтись, а сейчас понимают, гады, что время‑то их прошло, никто к ним добровольно не пойдет.

Последнее утверждение было спорным, с точки зрения Терехова. Хотя, казалось бы, вот он, пример, перед глазами стоит, в форме немецкой, с трехцветным шевроном на плече. Однако знал капитан и о том, сколько отходит с немцами. Вроде бы ясно уже стало, что к чему, и победа чья, а вот ты ж погляди.

В то же время в голове у Терехова из кусочков, из обрывков мыслей, из пояснений мальца стало формироваться нечто, вполне способное называться планом. Пусть не блестящим, пусть не продуманным, и авантюрным, но, тем не менее, это была уже почти готовая модель действий.

* * *

Лес, желто‑зеленый, с крапинами бордовых кленовых листьев, кое‑где уже осыпался. Прикрывал свежей, еще не ломкой листвой овражки и редкие буреломы. Идти было легко. Немало этому способствовал и Данька, похоже, знавший все окрестности вдоль и поперек. Вел он их ходко, по знакомой, видимой тропке. Сам шел впереди, вроде авангарда, легко, почти неслышно. Следом, отставая на двадцать пять – тридцать шагов, шло натуральное охранение – Диляров и Клыков. Ну а уж сама группа, понятное дело, отставала.

Лес этот, с полупрозрачными осинами, с березами да кленами, с ветреной липой, укрытием бы стал ненадежным. Данька обещал вывести в место неприметное, непросматриваемое. Однако же и Терехов по давней своей привычке сомневался. Потому и шли впереди Диляров и Клыков, дабы место этого самого выхода проверить лично. Подойдут, разместятся и проведут наблюдение. По расчетам выходило, что вблизи Лысой окажутся они не позднее двух‑трех часов дня. До темноты у них будет вдоволь времени. И осмотреться, и выбрать цели, и позиции рассмотреть, и вычислить охранение. Да и карты укреплений отметить. В общем, полноценно приготовиться.

Терехов подбил в уме примерный план действий, и словно бы ощутил, как тревога последнего дня отпускает, как оттаивает сердце. У него был маршрут, у него были в наличии силы, достаточные для завершения операции. Свиридова он в деле с его бойцами видел. Имел, так сказать, честь. Пусть и не диверсанты они, не разведчики, однако свою роль исполнят. Все, что требовалось от них, выполнить прикрытие, а при случае и сдерживание противника. Саму же акцию Терехов планировал осуществить силами своих подчиненных. Саперы немецкие – солдаты хорошие, этого не отнять. Не гренадеры, конечно, но и не сброд какой‑нибудь румынский или венгерский. Однако пройти сквозь них и взять офицера было просто необходимо. Это ясно было капитану как день. А все остальное, все сопутствующие факторы являлись лишь средством достижения этой цели, либо препятствиями на пути к ней. Так что будь здесь хоть ребята Крюгера, хоть Ламмердинга,[28]это бы повлияло каким‑то образом на план, но не более того.

Лысая, полностью оправдывая свое название, радовала взор лишь редким подлеском да сверкающей зеленью трав. Вышли они, спасибо Даньке, действительно хорошо. Наискось просматривались немецкие позиции, а уж длинное поле с неглубокими овражками, ровное как стол, и вовсе было как на ладони. Лес, выступив языком, постепенно сходил на нет, теряясь в бугорках и холмиках, перерождаясь в редкие кустики оврагов и зеленую, спускающуюся к близкой болотистой Молочной, степь. Лысая действительно была господствующей. И высотой ее можно было назвать в полном смысле этого слова. Бугристая степь вдруг взрезалась с одной стороны оврагом, все глубже и глубже уходившим в землю, разрезающим ее чуть ли не до самых недр. Овраг этот, все прирастая длиной и шириной, тянулся до самого берега. Тут же, рядом с ним, из самой земли вырастал длинный, обращенный к ним обрывистой, да еще и срытой стороной, не меньше десяти метров высотой, холм. Длинно и полого, словно какой мыс, обрамленный с правой стороны оврагом, холм этот также тянулся к реке. Не оценить сие творение природы было просто невозможно. Не использовать его в оборонительных целях – тем более. Холм господствовал над территорией безраздельно. Мимо него шла дорога, которая упиралась в мост, до сих пор не разобранный, с видневшимися по обеим сторонам часовыми. Позиция эта, на возвышенности, с отступающими от холма не меньше чем на полкилометра лесами, будет для наступающих крепким орешком. А уж если смотреть хорошенько, да во все глаза, Терехов мог голову прозакладывать, что кровушки русской эта Лысая попьет изрядно. Блиндированные, в несколько накатов доты, вырытые под бетонные колпаки квадраты, изрытая целой сетью, да еще и с противоартиллерийскими щелями вершина холма. При желании и смекалке здесь можно было бы разместить батальон, и он бы легко сдержал наступление полка. А если учесть еще и небольшую ширину Молочной, да дальнобойную артиллерию, да корректировщиков… и невидимые отсюда, но стопроцентно существующие позиции минометчиков.

Терехов не завидовал наступающим. И вместе с тем деловито и внимательно, прислушиваясь к уточнениям своих бойцов, набрасывал план укреплений. Пригодится. Вот именно это и поможет сэкономить несколько сотен жизней бойцов.

* * *

«Смогу ли я когда‑нибудь гордиться совершенным? Этот вопрос я задавал себе неоднократно, но до сих пор не нашел на него ответа.

Я могу спокойно спать, и меня не мучают кошмары. Я сознаю, что это именно я виноват в расстреле, это я отдавал приказ и следил за его исполнением. И посему я отдаю отчет себе в том, что и ответственность полностью лежит на мне. Я не хочу уходить от нее, не хочу прятаться и утверждать, что я был кем‑то или чем‑то вынужден скомандовать открыть огонь. Нет, не было никаких таких обстоятельств. И никто не отдавал мне приказа. Это полностью моя инициатива.

Были ли они партизанами? Этот вопрос менее всего волновал меня тогда. И сейчас он также неважен. Достаточно того, что они были врагами. Неоспоримо, что враги бывают разными. Но мы здесь, сейчас, столкнулись с теми, кто действительно угрожает самым основам, самому существованию нашей нации.

Я не верю в слепую и примитивную пропаганду. Каждое слово, которое я произношу, отражает мои личные убеждения. Я уверен в том, что говорю.

Пресловутое „жизненное пространство“ – отнюдь не единственная причина. Весь уклад жизни, поразительная приспособляемость русских, умение выживать в любых условиях и непоколебимая вера в коммунизм – вот то, что делает нас смертельными врагами. Нельзя сравнивать русских с французами и англичанами. Даже с поляками никакого сравнения быть не может. Долгие годы сосуществования помогли нашим восточным соседям проникнуться германской культурой, перенять что‑то из нее и добавить в свой национальный характер.

Русские же поступили иначе. Столетиями питаясь истинно немецким духом, призвав на трон собственной волей представителей высшей нации, однажды они совершили предательство. Бунтом пьяного быдла растоптали все завоевания, все достижения своих императоров и царей, пустив к власти жидовствующую мерзость.

Что толку скрывать, каждый из нас в ту пору, двадцать лет назад, думал, что агония России будет скоротечна. Кроме того, времени обращать внимание на вакханалию еврейства на востоке у нас не было. Собственные проблемы требовали немедленного решения. Следовало сосредоточиться на поднимающем голову немецком коммунизме, на псевдорабочем движении. Когда мы справились, когда окончательно качнули чашу весов в свою пользу, пожалуй, мы единственные понимали, насколько опасны последователи Маркса. Мы сами сражались с этой чумой, мы выжили в кровавой и совершенно беспринципной борьбе. Каково же было наше удивление, когда, посмотрев на карту Европы, мы обнаружили, что большевистская Россия вполне жива и даже здравствует!

Бессмысленность жертв, вот что страшно. Все, принесенное нами на алтарь победы – наши свободы, наше самоотречение, и наши жизни, – могли стать хрупким замком из песка, обреченным на уничтожение приливом большевизма. Словно язвы тяжелой болезни, очаги коммунизма тут и там вспыхивали на теле Европы. Что оставалось делать нам? Смотреть и безропотно сходить в уготованную нам могилу?

Мы нанесли удар, как того и требовала логика событий. У нас не было выбора – будущее своего народа или химера псевдогосударственного образования.

Казалось, наши расчеты верны и безупречны. Ведь, в самом деле, кто мог предположить, что русские довольны создавшимся положением вещей? Рабским трудом день изо дня, геноцидом, расстрелами и кровавым пиром еврейства, свившего гнездо в их Кремле. Нам казалось, что достаточно одного толчка, чтобы колосс рухнул, явив всему миру свое насквозь прогнившее нутро. Это была бы победа. Мало того, победа в чисто стратегическом, тактическом плане, но и победа в умах. Коммунизм как тупик развития общества, а вместе с тем мы могли сдать в утиль любые идеи свободы равенства и братства, классовой солидарности, и тому подобной чепухи.

Сейчас, на исходе второго года войны, я могу твердо сказать – мы ошибались. Я не снимаю вины с себя, но нужно четко осознавать, что не я принимал ранее решения, меня не было на Восточном фронте. Я служил своей стране на том месте, на котором Рейх счел меня необходимым. Если бы… Ах, если бы…

Национал‑социализм тверд в своих устремлениях. Мы, немцы, имеем право брать то, что сочтем необходимым. И это наше право в немалой степени проистекает из нашей способности защитить и приумножить завоеванное. Мы не собираемся подстраиваться под другие нации, и мы не обязаны щадить то, что называется национальным характером и колоритом. Все иные народы, кроме немецкого, интересуют нас лишь в той степени, в какой они способны служить немцам. Выживут ли они при этом? Безусловно да, если воспримут как доминанту нашу культуру. Если поймут, что цели немецкого народа превыше всего, и займут свою нишу в той мировой структуре, которую мы формируем.

Наша же ошибка заключалась в том, что мы со своей меркой подходили к русским. Я могу утверждать, что мы никогда и ни при каких обстоятельствах не сможем сосуществовать с этим народом. Мало того, будучи не готовыми к тому формату войны, которую мы должны были вести, ныне мы пожинаем плоды нашей недальновидности. Мы уже потеряли миллионы, заигрывая и либеральничая с русскими. Если мы не поймем сейчас, сию же минуту, что нам нужно стать другими, измениться, азиатские орды в следующем году войдут в Рейх.

Нам нужно стать сильнее. Возвыситься, воспарить над собственными стереотипами и от слов перейти к делу. Не только лишь в газетных статьях и радиопередачах проводить четкую разграничительную линию между человеком и русским, а явно прочертить ее в действительности. Лишь уничтожив большую часть этого народа, уничтожив физически, аннигилировав его память и культуру, мы сможем решить задачу выживания, стоящую перед нами, немцами.

Как только мы все поймем, что русский – любой, от мала до велика, женщины и старики, все без исключения, – преступники, лишь тогда мы сумеем в полном объеме осознать угрозу, нависшую над нами.

Большевистские орды рвутся на Запад. И когда они переступят границу цивилизованного мира, нас уже ничто не спасет. Все те, к кому мы проявили здесь милосердие, кого поили и кормили, кому предоставляли труд, зарплату, кому гарантировали свободу, – все они в единый миг присоединятся к этой стае.

Мы говорим о жестокости и допустимости жертв. Мы говорим о преступлениях и забываем, что, когда на кону стоит наша семья, наша нация, не может быть и речи о пощаде по отношению к кому бы то ни было другому. Нам пора твердо сказать „стоп“. Пора уничтожать не только солдат врага, но и так называемых мирных жителей, которых следует рассматривать как резерв вооруженных сил противника.

Мы на стыке, на острие столкновения цивилизаций. Мы не имеем права потерпеть поражения в войне, ибо речь идет о нашем будущем.

Смогу ли я гордиться совершенным?..

Я сознательно отдавал приказ о расстреле. И я ставил задачу командирам взводов, я лично доводил ее до них. Я сам разговаривал с командирами рот, которые вызывали добровольцев. И ни один из них не остановил меня, ни один из них не перечил. Шале, Анг, Мирал – мои лейтенанты, прошедшие вместе со мной и батальоном тяжелую и страшную дорогу отступления, они поняли меня.

Только так, ступив на новую ступень борьбы, мы сохраняем шансы на победу.

Я пишу эти строки спустя неделю. И прошедшее время лишь убедило меня в моей правоте. Я не арестован и не нахожусь под следствием, хотя доложился о расстреле через день. Мой батальон направлен на переформирование, а я временно назначен исполняющим обязанности командира другой части. Все.

Эта единственная реакция моего непосредственного командования убеждает меня в одном – я прав».

– Мой мальчик, вы согласны? – Голос Вайзена будто предлагал принести свои извинения.

А за что? Эта тетрадь была оставлена на столе намеренно. Майору прекрасно было известно о том, что лейтенант половину ночи проводит именно здесь, за чтением книг и написанием писем, часть из которых он уже давно и привычно не отправляет. Тетрадь была проложена закладкой на том месте, с которого полагалось прочитать.

Ланге, аккуратно закрыв ее, отодвинул на край стола. Крепко зажмурившись, с силой потер лицо – ему казалось, что в процессе чтения он чем‑то замарался.

– С чем согласен, господин майор? – Лейтенант, обернувшись, посмотрел на своего командира.

– Те мысли, что я высказываю. Те знаковые события, которым я придаю значение. Все то, что вы далеко не случайно прочитали. Ведь это ваше мировоззрение, это ваша позиция, юноша. Это мироощущение вашего поколения!

Ланге, не контролируя себя, сморщился. Вероятно, Вайзену хотелось видеть иную реакцию, он даже взял паузу, которую вполне можно было считать театральной. И пауза эта затягивалась.

Лейтенант смотрел на майора с выражением разочарования на лице. В полной мере его обуревало недоумение и некоторая даже брезгливость. То, что прочитал Ланге, мало чем отличалось от образчиков пропаганды, которую он сам вынужден был читать и доводить до солдат. Однако подобные суррогатные мысли, подтвержденные всего лишь словами о расовом превосходстве, как казалось лейтенанту, принадлежали совсем другим людям. Не таким, как давний его знакомый, и более того учитель Вайзен. Ланге четко разделял себя, свое окружение, людей, которым он доверял, и ту серую массу, которой необходим был образ врага, которую нужно было отвлечь, направить на созидание большой и общей цели вместо деструкции собственного общества. И странно было сейчас сознавать, что тот, кого действительно почитал лейтенант, с кем советовался при принятии ответственных решений, кому доверял свои мысли, всего лишь слепой подражатель общей и официальной пропаганды.

– То о чем вы пишете, герр майор… Не имеет ничего общего с войной, – качнул головой Ланге.

Минутная растерянность Вайзена, совершенно не ожидавшего подобного ответа, тут же сменилась интересом. Живым, слегка пренебрежительным, с нотками яда в голосе.

– Вот как? Почему же, юноша? С чем вы не согласны?

– Если идет война, есть и противник. Плох он или хорош, он достоин тебя в том случае, если ты с ним сражаешься. И целью войны является победа. Если же целью, как утверждаете вы, состоит полное уничтожение противника, то и мы сами, герр майор, ничем не лучше его. Война имеет какие‑то хотя бы элементарные правила. Убивая, мы должны ожидать убийства в ответ. Уничтожая народ, чего мы хотим добиться?

Вайзен, хмурясь, выслушивал неподготовленные возражения своего лейтенанта. И если поначалу он откровенно демонстрировал пренебрежение, то с каждым словом Ланге все больший и больший интерес просыпался в майоре. И едва лишь молодой человек сумбурно закончил, Вайзен кивнул:

– Именно! Именно, мой мальчик! Вы четко уловили, это не война! Это – уничтожение. Нельзя подходить к происходящему с общечеловеческой точки зрения. Мы не сражаемся, мы уничтожаем болезнь, если хотите, метастазы тяжелейшего заболевания, угрожающего всей Европе. Мне приятно, не скрою, очень приятно, что вы это понимаете.

Ланге, моргнув от неожиданности, с трудом сумел прийти в себя от столь нелепой интерпретации его слов. Раскрыл губы, приготовившись возразить в ответ, но слова замерли на языке. О чем сказать? О чем сказать человеку, который слышит лишь себя?

Соглашаясь с собственными мыслями, Ланге покачал головой. Поднялся со стула, аккуратно придвигая его к столу. Будто бы пытаясь этими действиями показать, что разговор окончен. При этом лейтенант старался не смотреть на майора, старался не допустить даже взгляда в его сторону. Коротко посмотрел на стол, приведенный в порядок, на убранные книги, злосчастную тетрадь.

Развернулся, направляясь к своей постели, и не выдержал. Резко обернулся, глядя на стоящего изваянием Вайзена:

– Хорошо. Пусть они не люди. А что скажет Бог на это? Вы с Ним советовались, когда его творения вычеркивали из списка тех, кто достоин милосердия?

Ланге чувствовал, что говорит лишнее. Но остановиться не мог. Слова Вайзена звучали противоестественно. И хотя сам лейтенант был молод и даже толком не имел собственного мнения по данному вопросу, он был уверен на сто процентов, что майор не прав.

– Бог согласен со мной. Иначе бы меня поразила молния или у меня разорвалось бы сердце. Мало того, в противном случае, считая, что правда не на моей стороне, Господь бы просто не допустил того, что свершилось. Согласны, юноша?

Ланге поджал губы. Риторика, сплошная риторика… Убедить человека, давшего приказ на расстрел мирных жителей, в том, что он совершил преступление? Разве возможно такое в принципе…

– И даже если сейчас Господь найдет вину за мной, я готов платить. Если высшая справедливость существует, так я не стану противиться ей, – Вайзен, чувствуя свою победу, не скрывал торжества.

Ланге, твердо сжав зубы и играя желваками, молча смотрел на майора. Лейтенант понимал, что зря ввязался в спор и, закрыв рот, не желал больше его раскрывать. Любой аргумент, любой довод Вайзен обратит себе в пользу. Что толку от спора, который не послужит разрешению противоречий, а лишь углубит их! Вот если бы сейчас и в самом деле явились ангелы… Ланге скривил губы в саркастической усмешке и перевел взгляд на дверь.

Поиск по сайту: