Нельсон. Лежать, ну или там чего‑то еще, как‑то нежиться в постели, мне не хотелось

Лежать, ну или там чего‑то еще, как‑то нежиться в постели, мне не хотелось. Наверное, нервное напряжение давало о себе знать. И еще эти ссоры постоянные с Боном… Вернее, как ссоры… Мы просто не разговаривали. Вчера после обеда, как перекинулись парой слов, так и закрыли рты. И вонь эта. Да‑да, вчерашняя. Вчера Бону и мне выдали одеколон, которым обязали надушиться. Товарищ мой с радостью это сделал, ну а вот я поостерегся. И правильно поступил, ибо сей парфюм душил меня на протяжении всей вчерашней второй половины дня.

А чем мы занимались, знаете? Смешно сказать – переписывали всякую ерунду. Такой вот весь из себя крутой герр лейтенант и мы, два оболтуса с ним, особое внимание уделяли домашней скотине. Переписывали коров, кур, коз, свиней, баранов, разводили их по разным графам. В общем, учетом занимались. Не зря же зачислили в фуражную команду, в конце‑то концов.

Ну да ладно. Отношения к делу это имело мало. По крайней мере, к моему нынешнему состоянию. Я перевернулся в постели, посмотрел на сопящего Бона и вдруг понял, что мне совершенно не хочется находиться с ним в одной комнате. Вот хоть режь меня, хоть что, до рвотного рефлекса не хотелось. Может, для него это и работа, кур переписывать, да урожай какой‑то, а меня не вставляет. Вообще ничего не вставляет – ни место это, ни время.

С Боном все понятно. Этот мир будто специально был создан для него – триумф белой расы и всякая подобная ерунда, которой можно начитаться на любом фашистском ресурсе. Сопротивление оккупации, отряды самообороны – то, что уже вышло за грань подросткового фанатизма и вовсю отдавало уголовщиной и экстремизмом. Бон не ограничивался одним лишь «хулиганизмом», выездами и забивонами. Методично претворяя в жизнь идеи white power, мой собрат по несчастью мутил гораздо более серьезные темы, устраивая акции, заканчивающиеся физическим уничтожением «зверья». Подобные персонажи являются для кого‑то иконами в «движе»,[54]кому‑то внушают страх, но, так или иначе, они известны всем, кто имеет более‑менее серьезное отношение к «фирме».

Бон действительно попал «домой». Идеально вписался в действительность. Я же то, что окружало меня, отторгал и не собирался мириться с тем, что происходит вокруг.

Я откинул одеяло и спустил ноги на укрытый ковром пол. Номерок у нас был так себе, не чета, конечно, нашему начальнику. И ковер попроще, и койки вместо кроватей. Хотя – к черту это все. Обстановку. И запах, конечно.

Одевался я как‑то бесцельно. В смысле, не понимал толком, для чего. Желание было одно – свалить из комнаты со спящим Боном, и его, желание это, я вовсю реализовывал. Носки, брюки, рубашку, ремень, ботинки. Чуть ли не в мгновение ока надел и, чего уж там, пулей вылетел за дверь. Спустился на этаж и вышел на улицу.

Вообще это я потом стал хоть что‑то соображать. А изначально, кроме как свалить из дома, у меня и желаний никаких не было. Прошел мимо поста, представленного двумя, что ли, «хиви»… я, если честно, не обратил внимания. Просто вышел за территорию охраны и бездумно побрел по улицам.

Я оглянулся на «сельсовет‑сельскую‑управу‑и‑фиг‑знает‑что‑еще». На флаг этот, повисший на флагштоке, на двоих постовых у выставленных в ряд машин. Поглядел по сторонам, на совершенно безлюдные улицы, и решил. Принципиально так решил, не сформировав толком точное желание. Только пафосно произнес про себя: «Хорош. Больше так нельзя». И, самоутверждаясь, повторил то же самое вслух. Негромко.

Зашел я в первый попавшийся дом. Серьезно – первый попавшийся. Только стукнул ногой по забору, перед калиткой, удостоверившись, что во дворе нету «злой собаки». Затем, покачав калитку, с усилием открыл, попутно без малейшего раскаяния выдрав засов. Ну как засов, маленький такой запорчик.

Наверное, я действительно был немного не в адеквате. Ну, по крайней мере, отчета своим действиям не давал, это точно. Захлопнул за собой калитку и прошел по вымощенной галькой дорожке к дому. Небольшой мазанке с дощатой верандой, застекленными окнами. Впрочем, так сказать, отчасти застекленными: из трех окон одно было закрыто какой‑то деревяшкой. Я не стал топтаться на крыльце или вежливо стучаться. Просто шлепнул ботинками по дереву, стряхивая пыль, и дернул на себя ручку двери.

Веранда, по обычаю заваленная всяким хламом, меня интересовала мало. Я лишь огляделся и продолжил свое напористое путешествие, входя во внутренние комнаты. Толкнул в стороны занавески на двери и вошел непосредственно в помещение.

Судя по всему, увидевшая меня женщина хотела сказать что‑то нелицеприятное, но, скользнув взглядом по моему наряду, язык проглотила. Правильно. Вернее, как раз ни фига не правильно, но именно для того, чтобы выяснить, что у нас тут творится и откуда взялся такой пиетет к немцам, я и заявился в этот дом.

Испуганная тетка меня с боевого настроя не сбила. Я был уверен в себе, в своем праве наконец‑то получить ответы на мучившие меня вопросы, и потому меня мало что могло сейчас тронуть. Потому я прошел дальше, раздвигая следующую занавеску, отделяющую другую комнату. Тут меня встретили еще более неприветливо – коротким ойканьем.

Вообще я считаю, что человек отличается от скота. По многим параметрам, и далеко не последнее в их числе – домашние удобства. Грубо говоря, интерьер. В доме, который я посетил, и отдаленно этого не было. Ну, хорошо, положим, мы с Боном спим в махонькой комнатке, но там‑то ясно, что‑то типа общаги, где нет ничего, кроме маленького стола, пары стульев, двух коек и платяного шкафа. Нет, потому что и не надо. А вот здесь… здесь же люди живут. Хотя, как живут…

Представьте себе – печь. Увешанная всякой фигней, тряпьем каким‑то, и оттуда, сверху, по ходу, где постель, торчат две лохматые детские головы. Ну, это ладно, это экзотика деревенская. Ни обоев, ни еще чего‑то, просто голые стены, кое‑где увешанные иллюстрациями из журналов. Я, кстати, машинально обернулся в сторону «красного угла», который я, руководствуясь теоретическими познаниями, полагал обязательным для каждого деревенского дома. И обнаружил картину, потрясшую меня до глубины души. Реально, так сказать, иконостас присутствовал, и был максимально авангардным – рядом с закопченной какой‑то иконой был выставлен портрет А. Гитлера. В рамочке. Я не меньше минуты просто пялился на такое народное творчество, не в силах отвести взгляд.

Это сильно, слов нет. Типа, молиться, что ли, на него надо? Как бы… не один, так другой поможет? Прям язычество!

Женщина, зашедшая следом за мной, не дала моему мозгу сломаться окончательно. Что‑то пробормотав, она метнулась в угол и положила иконку лицом вниз. Оставив Гитлера. Вы поняли? То есть меня не приглючило, и не перепутал никто, а реально подобное в порядке вещей здесь. И фюрер в большем почете, нежели Христос.

Удивленно посмотрев на хозяйку, я взял табурет, проверив его прочность, и уселся практически посреди комнаты. Расположиться так мне ничего не помешало. Ни стола какого, ничего подобного. Короткие половички на полу, вытертые до страсти, я бы такое не положил и в подъезде. Вернее, как сказать… То, что у нас в подъезде лежит, здесь вообще бы роскошью показалось. Короче, половички на полу. Напротив меня трюмо, если я правильно это называю. Ну, типа как комод и зеркало составное из трех частей. Рядом с ним шкаф, массивный такой, лакированный, с какими‑то финтифлюшками сверху. И еще пара ящиков, вернее, это называется сундук. Темные от времени, окованные, времен как минимум Ивана Грозного. На них – свернутая постель, матрац, простыня, одеяло, подушка. Вроде как убрано.

Ага, вот и кровать. Нашел‑таки. В углу, железная, очень похожая на то, что выдали нам с Боном, но побольше. Видимо, двуспальная. Тоже убранная дрянным лоскутным одеялом. Вот, собственно, и все. Вся обстановка. А, забыл, еще парочка стульев, типа табуреток.

– Кто у вас старший в семье? – рассматривать антураж мне надоело. Категорически. В таких условиях жить нельзя. Любое жилье должно отвечать своему назначению. А это не дом, не времянка какая и даже не конура для собак, какое‑то место для недочеловеков. Точно… для недочеловеков. Унтерменш. Пять баллов за догадку. Ну а молиться на Гитлера – вообще капец…

– Я старшая, господин! – ответила женщина, старательно пряча взгляд. Не потупив взор от стеснения или подобных чувств, а именно пряча от меня глаза.

Ну вот. Я еще и господин теперь. Бытие определяет сознание, а мой социальный статус определяет моя форма. Так‑то.

– Сколько лет тебе?

– Тридцать, господин.

Ага. Тридцать. Впрочем, мудрено понять, лицо она толком не показывает, волосы спрятаны под косынкой, кофта бесформенная, юбка длинная, тапочки. Ну ладно, пусть тридцать, не принципиально. Кстати, дети молчат. Только пялятся на меня… а нет. Посмотрел на них – и сразу попрятались, похоже, тоже ученые. Ни писка со стороны их печки. И женщина стоит передо мной. Сгорбленная, напряженная. Хозяйка же, е‑мое, а ты навытяжку тут.

– Какой год сейчас, какое число?

Я увидел, как дрогнуло ее лицо, морщина пробороздила высокий лоб, а глаз все же не подняла. Вот ведь инерция.

– Пятнадцатое мая шестнадцатого года, господин.

– Тысяча девятьсот шестнадцатого? – уточнил я.

На что получил исчерпывающий ответ:

– Нет, господин, шестнадцатого.

Так, ну это в принципе, понятно. Летоисчисление может быть какое угодно, по барабану. Надо отправную точку искать.

– Когда закончилась война, скажи мне?

– Какая война, господин? – Тут не выдержала и коротко стрельнула на меня глазами. Очень быстро, стремительно, я и заметить не успел ни их цвета, ни выражения взгляда. Судя по всему, доминирующим чувством хозяйки дома было удивление. Навряд ли ее часто допрашивали в том режиме, что демонстрировал я. И наверняка после она об этом расскажет кому‑то из солдат. Плевать. Мне нужна была правда, совершенно любой ценой. И потому я очень терпеливо конкретизировал вопрос:

– Война между Советским Союзом и Германией?

Я вам серьезно говорю, я уже знал, что она ответит, предчувствовал. И оттого не удивился.

– Не было никакой войны, господин.

Ну не было так не было, не вопрос. Я бы ее раскрутил рано или поздно. Вот в таком режиме, когда я господин и она обязана отвечать на вопросы, я бы узнал у нее все, что мне нужно. Качнул бы разными способами. Кто был у власти, когда ей было пятнадцать лет, и кто у власти сейчас. Короче, вариантов – море. Да и любые современные познания о мире, в котором я оказался, были бы мне полезны. Однако воспользоваться на всю катушку данной опцией я не смог.

Помешали очень даже объективные причины в лице сразу четырех «вооруженных хиви», лейтенанта, судя по его побледневшему лицу, очень злого, и… Бона. Вся эта компания с жутким шумом и экспрессией ввалилась в помещение, заставив меня скривиться в недовольной ухмылке. Впрочем, это было последнее, что я сделал сознательно и по своей воле. Потому что, едва увидев меня, герр лейтенант ткнул в мою сторону пальцем и приказал доставить меня во внутренний двор комендатуры. Следом за тем меня весьма невежливо подхватили под руки и потащили на улицу. Бон, как я успел заметить, поплелся сзади, а вот наш непосредственный начальник остался в доме. Видимо, беседовать о том, сколь много секретной и запрещенной информации мне удалось узнать.

Как вы думаете, я размышлял о последствиях? Если вы хорошего обо мне мнения, вынужден вас разочаровать – ни фига. Даже не думал. И эта моя недальновидность грозила дорого обойтись мне. Судя по грозному выражению лица герра лейтенанта и готовности, написанной на мордах «вооруженных хиви», урок, который мне собирались преподать, был связан с физическими мерами воздействия в отношении меня. Более чем что‑либо иное, меня в этом выводе убеждало мое положение. Я был привязан за обе руки к тривиальному гимнастическому снаряду для подтягиваний. То есть руки мои были запутаны как раз на углах параллельной перекладины, и я стоял, изображая из себя букву X.

Эдакая моя позиция явно указывала на то, что мне предстоит физическое наказание. Судя по почерпнутым мною сведениям из фильмов различной направленности, меня собирались пороть.

– Десять ударов плетью за неповиновение приказу! – озвучил наказание герр лейтенант, и не могу сказать, что это привело меня в трепет. Как‑то не пороли ни разу в жизни, и потому я не мог спроецировать на себя.

Бон

Десять, однако… сильно оценил провинность лейтенант. Десять ударов плетью, это серьезно. На самом деле – серьезно, тем более если терпеть не умеешь. Я – умею. Но даже мне пропиши эти десять, взвою. И не факт, что в сознании все это выдержу. Далеко не факт.

– Исполняй! – Лейтенант ткнул меня. Рукоятью плети. Ткнул, требовательно глядя прямо в глаза, и только тут я сообразил, что пропустил что‑то. Похоже, задумался и, плавая в облаках, упустил что… приказ?

– Не понял, герр лейтенант! – отчеканил я, смотря в глаза немцу.

– Десять ударов плетью за неповиновение приказу! Исполняй! – И снова лейтенант ткнул меня рукоятью куда‑то в район груди. Вроде как в руку вкладывая орудие наказания. И только тут я врубился. Судя по всему, это именно я должен полосовать Нельсона. Вот так поворот…

– Никак нет, герр лейтенант! – через секунду я сделал шаг назад. В тишине. Шушукались эти увальни в оливковой форме, переглядывались, похоже, весело им было. А тут заткнулись. Видимо, неповиновение здесь не поощрялось.

Вот только я не собирался идти на поводу у кого бы то ни было. Порядок, понятное дело, хорошо. Мало того – очень хорошо! И за провинности нести ответственность нужно. Я согласен, что дисциплина важна в любом подразделении, да и в мирной, гражданской жизни без нее тоже не обойтись. Вот только не надо путать дисциплину и произвол. Как только командир начинает злоупотреблять своей властью, его подразделение теряет самое главное – боевой дух и запал. Потому что одно дело – командир, другое – деспот. Низко самоутверждаться и показывать собственную крутость на солдате, который не может ответить. Это никогда не приводило ни к чему хорошему. Поэтому исполнять этот приказ я не буду. Он абсурден. Нельсон ничего не нарушал. Если уж придираться, никто ни мне, ни ему не запрещал покидать расположения, мы вольны гулять где заходим и когда захотим. Никто не запрещал нам трещать с местным населением.

Возможно, я лез в бутылку, но точно знаю, в любой группе, социуме, да где угодно, как себя поставишь – так дальше и будут к тебе относиться. Я не собираюсь быть здесь тряпкой, о которую вытирают ноги и которую можно заставить бить своих друзей. Да. Нельсон мой друг. Вчера мы крепко повздорили, но, тем не менее, он уже доказал свою преданность мне, а вот лейтенант, кроме своего снобизма, еще ничего не продемонстрировал. И он не прав.

– Это почему же? – Лицо немца стремительно побелело.

– Потому что он не нарушал никакого приказа, герр лейтенант. Нам не запрещали общаться с местными жителями, – добавил я, чтобы не оставалось никаких недосказанностей.

Надо сразу обозначать свою позицию, иначе на тебя сядут и поедут, пока не загонят до смерти. Я лично умирать не хотел. И Нельсона мне подставлять тоже было не с руки. Я прекрасно понимал, зачем он поперся в деревню и что хотел узнать. Мать его, посоветовался бы, что ли… придумали бы вариант поумнее.

– Значит, пожалел… Силен дух товарищества, да? Вы посмотрите на них… пришельцы какие! Друг за друга горой! – Лейтенант, добиваясь театрального эффекта, повернулся к остальным бойцам, и те угодливо захихикали.

Я же свои чувства с трудом мог объяснить. Я разочаровался. Причем стремительно. Не могу сказать, что у меня глаза открылись, просто момент был показательный. Попрекать меня тем, что я не валю своего друга? Попрекать тем, что я его защищаю? Херовая у вас система, если у вас нет ничего подобного.

– Этого тоже… к соседней перекладине. Десять ударов за неповиновение приказу.

Я не удивился. Этого следовало ожидать. Лейтенант не был командиром. Командир так не поступает, не наказывает без вины. Не пыжится и не оскорбляет своих бойцов.

Я занял место рядом с Нельсоном. С меня также сняли рубашку и майку, обнажая спину, привязали веревками к перекладине турника. И все это время у меня в голове крутилась одна мысль. Парадоксальная. За все время пребывания в этом мире я так и не увидел никого, кого бы мне хотелось называть другом. Кроме Нельсона. Которого я в том, другом мире, не любил и не уважал.

Того и следовало ожидать. Нельсон спекся очень быстро. Нам досталось одинаково, но я хотя бы примерно знал, что меня ожидает. Мой товарищ был слаб для таких экзекуций. Мне показалось, что он даже сознание терял пару раз, но за это поручиться не могу. Самому было отнюдь не в кайф то, что происходило.

Я держался как мог. Не стойко, как показывают в фильмах. Признаюсь, орал как резаный. От каждого удара. Только первый выдержал достойно – резко выдохнул. Потом боль выходила с криком, потому что держать ее в себе было просто нереально. Это все мелкие сравнения – до кости там, до мяса. Насквозь не хотите? На самом деле – насквозь, ощущение, что тебя что‑то раскраивает на две половинки. Сдирает с тебя кожу, и куда‑то в нутро устремляется. Больно. Мягко говоря, больно.

А после нас просто отвязали. Нельсон свалился, негромко постанывая, и кто‑то из уродов пнул его. Раз, другой, третий, со все возрастающей злостью, приказывая встать. Бог свидетель, мне было очень херово, но я нашел в себе силы наклониться за товарищем и поставить его на ноги. Нельсон был в прострации, по‑хорошему, ему можно было засчитать нокдаун. Глаза смотрели в никуда, ноги заплетались, короче, идти он мог лишь с моей помощью. Но мог же.

Лейтенант чего‑то протрещал нам о своем великодушии и велел бойцам сопроводить нас в карцер. Вот такое вот великодушие. Оливковые, отойдя от нас в сторону, сформировали подобие охранного порядка и повели в глубь двора, в сторону разномастных хозяйственных построек.

Карцером оказался один из сараев. Обычный сарай, закрывающийся на засов. Внутреннее убранство отдавало аскетичностью и пристрастием к спартанству. Только солома по углам, и плохо вычищенный земляной пол с остатками каких‑то круп. Ничего другого мы с Нельсоном, судя по всему, были недостойны. Я аккуратно опустил своего товарища на более‑менее приличную кучу отходов сельхозпродукции и сам присел над ним на корточках.

Мысли мои, как говорится в книгах, были безрадостны. Я не мог оценить всю картину, не мог привести каких‑либо логических выводов, но я точно понимал, что это не место для меня. Вот что хотите делайте, но я никогда не думал, что меня за службу без нареканий будут хлестать плетью и запирать в сарай, как скотину. Меня. Как животное.

Мне этого достало там, у себя на родине. Я себя там чувствовал человеком второго сорта и менять шило на мыло не собирался.

Все мысли, что я раньше высказывал Нельсону, все, о чем говорил ему с радостью, все, что подмечал ранее, теперь казалось мне сродни замкам из песка. Первый же прилив показал мне, что я ничего нового для себя не открыл. Мною помыкали, мне приказывали, и вместо благодарности меня лишь макали в дерьмо. С головой.

И… мать вашу, я против этого!

Сказать, что к нам отнеслись по‑свински, значит ничего не сказать. Мы несколько часов пробыли без воды, а между тем буквально раздирало пить. Хорошо еще, что Нельсон практически сразу отрубился, по крайней мере, мне не пришлось переживать за него.

Позаботиться о нас соизволили только ближе к вечеру, часам к четырем‑пяти. К тому времени я сам находился на грани обморока и от слабости ловил глюки. Впрочем, заботой то, что произошло, можно назвать весьма условно. Нам принесли кувшин с водой и какую‑то бурду в двух мисках.

Я всегда предпочитал воспринимать жизненные закидоны как некий барьер, который нужно преодолеть. Это разумно, это правильно. Без трудностей не будешь изменяться, не будешь расти над собой. Без проблем живет алкашня и наркоши, спившиеся дегенераты, для которых «белый» – не гордое название нации, а всего лишь наименование порошка.

Сегодняшний день принес мне новое испытание, которое я должен был выдержать. Вместе с тем я не мог не заметить, что это испытание со мной разделил и Нельсон и завершил его с честью. Возможно, я не решусь назвать его сейчас своим близким, однако свою нацию он не опозорил, и это уже говорящий момент для меня.

Там, в нашем мире, Нельсон никогда бы не стал мне другом. Я высказывался уже по этому поводу, кажется, но настала пора конкретизировать. Вообще Нельсон был не из моего круга общения. Даже не хулиган толком, а так, что‑то около того. По большому счету всего лишь выездной «болела». Все, чем жил я – клуб, честь, раса, – мало что значило для него. Мы в той же мере «гончим» с ним за один клуб, как и с каким‑нибудь Иваном Петровичем, сидящим на «стаде» каждую субботу и пьющим пиво. Мой образ жизни – это «околофутбол»,[55]правые идеи и клуб. Для него это лишь часть хобби, не более того. И по социальной лестнице между нами разница не то что в ступеньки, а в несколько этажей, не меньше.

По большому счету Нельсон в определенный момент в нашем мире стал бы моим врагом. Неизбежно. Сама принадлежность к русской нации не дает никаких гарантий защиты. Родители Нельсона, да и он сам в свободное от боления время были частью той системы, с которой я и мои соратники долгое время боролись. Рано или поздно, и я верю в это, во время революции я и такие, как я, сошлись бы с ним и с такими, как он, лицом к лицу. Потому что пособничество должно быть наказано в той же мере, что и само преступление.

Однако здесь и сейчас мне следовало разбудить Нельсона и влить в него свекольно‑картофельную бурду. Предвидя его возражения, я подошел к парню, и аккуратно потряс за плечо.

Другие

– При каких обстоятельствах попали в плен?

При каких… обстоятельствах? Он не мог сосредоточиться. Собраться с мыслями мешал маячивший перед глазами стол.

Картошка. Желтые, крупные, рассыпчатые кругляши, небрежно обметенные зеленью.

Длинные стрелки зеленого лука, вымытого, с каплями воды на сочных перьях.

Тарелка с жирной кляксой кипенно‑белой сметаны.

Графин, с четкими, резкими углами, толстого стекла, запотевший снаружи, заполненный на три четверти.

Полукруг нарезанной колбасы. Пласты сала с прожилками нежного, розового мяса.

При каких… обстоятельствах.

– У вас все есть, – так и не оторвав глаз от изобилия еды на столе, кивнул на давно уже замеченную картонную папку на столе. Справа от тарелок.

Допрашивающий, худощавый, средних лет мужчина, с проседью в темно‑русых волосах, невозмутимо открыл графин, отставив тяжелую, фигурную пробку. Булькнул, наливая в стакан, дразня крепким запахом, от которого тут же закружилась голова. Ловко опрокинул в рот, закусил, не поморщившись, кускам сала, и аккуратно утер губы тыльной стороной ладони.

– При каких обстоятельствах попали в плен?

Он почувствовал, как заполняется дурманом голова. Запахи жратвы пьянили, сводили сума. Не давали мыслить. Вообще.

Он зло сплюнул и заставил себя не смотреть на стол. Уж лучше на свой плевок на чисто выскобленном полу избы.

– Отступали в составе батальона. Были оставлены как арьергард, заняли позицию. Когда появился противник, бойцы подняли руки. Все.

– Здесь написано, что вы оказали сопротивление. И ваши бойцы стреляли по наступающим. Вы выдержали атаку, и только во время второй вы сдались.

Молчание. Тягостное, длящееся. Ему не хотелось вспоминать тот бой. В нем не было ничего героического. И он думал сотни раз после, что лучше бы ему тогда было лечь мертвым. Нежели поднять руки.

– У вас и ваших солдат не осталось патронов. И именно это было причиной вашей сдачи в плен. Верно?

– Какая, к черту, разница? – безжизненно проговорил он, не своей волей возвращенный в прошлое. В воспоминания, в которых не было ничего ценного для него. Пыльная степь, растрескавшаяся земля, не поддающаяся лопатам. Промокшие насквозь от пота рубашки, и по обойме на брата.

– Вы отказались вступить в РОА. Ныне же сами выразили желание. Как это понимать?

Он сглотнул слюну. Шумно, безо всякого стеснения. Угрюмо сжал зубы и поднял упрямые глаза на человека в немецкой форме, с нашивкой РОА на плече. Склонил голову, рассматривая его, будто бы стараясь проникнуть вглубь, в его мысли и чувства.

– Злишься… и что же? – хмыкнул тот. – Да вы здесь все злые. Все. Потому что вам умирать не хочется. Вот и причина. Одна‑единственная.

Снова налил водки. Четверть стакана. Презрительно взглянул на исхудавшего, грязного пленного, и лихо выпил. Скривил губы, причмокивая, и закусил, подцепив вилкой половину раскрошившейся картофелины. Открыл папку, достал из нее лист желтоватой писчей бумаги, и, приподнявшись, положил перед пленным. Обернувшись, взял с соседнего стола письменный прибор, поставил рядом с листком.

– Давай, пиши. Я, такой‑то, фамилию свою, имя, отчество.

Он смотрел на листок. Помятый посередине, с двумя расплывающимися жирными пятнами от пальцев. Взял письменный прибор и переставил его вправо. Вынул перо, стряхивая с него лишние чернила, тщательно, не спеша.

А затем четко вывел на листе: «Я, Свиридов Александр Валерьевич…»

* * *

Бом‑бом‑бом‑колотилось в ушах сердце. Его грохот заглушал все, все, что угодно.

«Не годится. Не годится так, лейтенант… не годится!» – мелькнуло в голове. Свиридов вздохнул глубоко и выдохнул медленно. И еще раз, успокаивая взбешенное сердце, старательно расходуя отведенные секунды. Последние мгновения.

Отчасти он упивался этим. Словом «последние» и ощущением.

Отработал назад, несколько движений, сползая под прикрытие небольшого пригорка. Резко выдернул магазин из автомата, заряжая другой, подбивая его для уверенности ладонью. Куражась, отбросил разряженный в сторону.

Ни к чему сейчас беречь его. Подбирать, прятать, следить за тем, чтобы не спутать со снаряженным. Ежу понятно – не надолго это все. Жилов с Захаровым молчали, и можно было пари держать, что замолчали ребята навсегда.

Да даже если так. Вернее – и пусть так. Молодцы парни, как были своими, так и в смерти не предали.

Не тягаться им с егерями. Съедят их те без масла. Так, что ли, думали?

А вот двоих уже уложили наглухо. Одного Илюхин, другого сам Свиридов. Что, поперхнулись, суки?

И еще бы побольше вас. Хоть зубами грызть, хоть ногтями рвать. Или вот граната, самому такой гранатой стать, большой, и чтобы вас с собой. На тот свет, или в ад, куда бы то ни было.

Зол. Ох, как зол он был на них. Себя не оправдывая и на обстоятельства не кивая, немцев сейчас ненавидел. Кто бы предложил размен – его жизнь на егеря, – согласился бы, не раздумывая. И боялся одного – не умереть, а получить пулю до того, как еще одного подстрелит. Хотя бы еще одного.

Ученые ведь, псы. Двух потеряли и притихли. Не видно движения. Звуков не слышно. И команд нет. Словно бы растворились в лесу или ушли. Плохо, если ушли. Не трусость это никакая, конечно. Преследователям нельзя терять Терехова. Ну вот никак нельзя. И потому могут они обойти заслон, и даже раненых своих могут бросить, коли уж на то дело пошло.

Глухо ударилась граната по вершине холма и, подпрыгивая, покатилась прямо на Свиридова. Лейтенант, не медля ни секунды, подхватился, прямо с земли стартуя, и ровно два шага сделал, прежде чем скупая, меткая очередь перебила ему ноги.

– В бога душу мать! – заорал во весь голос, заходясь от захлестывающей боли. И больше того, от обиды. Что так запросто купили его, гранатой, не снаряженной для взрыва! Он повернулся на бок, стараясь упереть в плечо автомат, но кто‑то быстрый одним движением выбил оружие из рук. И тут же выкрутили ладони, не давая добраться до гранат, заламывая их безо всякой жалости.

– Сколько вас было, «иван»?

Свиридов плавал в тумане, состоящем из двух субстанций – боли и ненависти. И пока второе не уступало первому, все было достаточно неплохо.

– Сколько вас было, «иван»?

А у него, кажется, уже крошились зубы. И язык был прокушен, потому что кровь точно заливала рот. Он даже кашлял, когда она попадала в горло, и его переворачивали, старательно, вовремя, чтобы не задохнулся.

Потому что он нужен был им. Нужен, чтобы ответить на один, ну может быть, на два вопроса. И для того чтобы он это сделал, они готовы были пойти на все. Абсолютно на все.

Нож впивался в плоть, резал мышцы, сухожилия, упирался в нервы. Боль была не просто сильна. Она была нетерпима, но он терпел. Каждая миллисекунда, каждое мгновение, пока он корчился, пока его в буквальном смысле резали на куски, спасало других. И они уходили все дальше и дальше от преследования.

– Abart![56]– последнее, что он услышал в своей жизни. Следом за тем нож пронзил сердце.

Поиск по сайту: