Нельсон. – Ну и чего это все стоило?

– Ну и чего это все стоило? – скепсис в голосе моего товарища был вполне уместен. Ну и плюс, конечно, в силу своей жертвенности он имел право знать результаты моего культпохода. Или, если говорить геройски, разведки.

– Сейчас идет шестнадцатый год. Не тысяча девятьсот шестнадцатый, и не две тысячи шестнадцатый, а именно шестнадцатый. Вот такая новость! – постарался я сразу внести ясность, поразить своего товарища самым весомым своим достижением.

– И с какого же момента ведется летоисчисление? – правильным путем пошли измышления Бона.

Я и сам, как вы помните, собирался выяснить тот же самый момент, однако мне помешали.

– Без понятия. Этого мне узнать не удалось по причине появления твоих друзей. Которые обошлись со мной неласково. И с тобой, – добавил я справедливости ради.

Бон нахмурился. То ли демонстрируя мне работу своей глубокой мысли, то ли действительно задумался. Первый вариант, на мой взгляд, был более жизнеспособен.

– И это все, что ты умудрился узнать? – наконец‑таки прижал меня в угол собеседник.

– Бон, слушай… ты не думай, что они тут пипец какие разговорчивые. Мне там как клещами пришлось вытягивать из этой дамочки слова. И она мне вообще влегкую сказала, всего пару слов. Забычила, что про войну ничего не знает, мол, не было вообще ничего. И все, на том наша познавательная беседа закончилась. Надо было тебе попозже подойти, ты слишком поспешил, – не удержался я от очередной язвительности.

Бон скривился. Недовольно так, прям как лимон съел.

– Ты думаешь, это я за тобой погнался? Лейтенанту доложили, что ты свалил, с поста внизу. Он поднял всех, и меня заодно.

Я кивнул. Понятно, что ж тут непонятного? На том наша беседа и окончилась. Мой товарищ в принципе не был разговорчивым, а я, напротив, говорил слишком много. Не исключено, что в дурном настроении я способен был сейчас создать конфликт, который был бы лишним в нашей ситуации.

Фигово, конечно, что моя тяга к знаниям стоила мне располосованной спины. Бон опять же получил. Кстати, скажу вам серьезно, я удивлен, что он вписался за меня. Я бы вообще деньги поставил, что он в такой ситуации выполнит приказ, неважно, я там на перекладине или Зоя Космодемьянская. Ан нет. Ну что ж, пять баллов.

Впрочем, все это отнюдь не отменяло моего беспокойства за нашу дальнейшую жизнь. Я покосился на Бона, но спрашивать у него ничего не стал. Ни совета, ни его мнения. Не хватало мне еще выслушивать убежденного фашиста.

Забрали нас через два дня. Ровным счетом. К тому времени моя спина, будем откровенны, не зажила. Кожа покрылась болячками, которые при любом неудобном движении лопались, причиняя мне боль. Плюс ко всему у меня поднялась температура, я натурально «горел» и с трудом воспринимал происходящее. Ну что поделать, вполне естественная заживляющая реакция организма.

Лечить меня никто даже не собирался. Как, собственно, и Бона. Впрочем, мой товарищ чрезвычайно легко выдержал всю эту экзекуцию, да и процесс заживления у него шел лучше, чем у меня.

Следует отдать должное, Бон со всей возможной старательностью за мной ухаживал. Кормил, поил, старался обмывать спину и класть холодные компрессы на голову. Я поначалу возражал, но очень быстро перестал. Просто не было уже ни сил, ни желания. В дерьмовом самочувствии растворился мой скепсис и желание впрыснуть яд ближнему своему. Поэтому я больше молчал, молча пил, молча хлебал поданную еду, совершенно не чувствуя вкуса, и молча спал. Молча справлял естественные нужды, и с Боном особо разговоров не заводил. Впрочем, и он не был феерично общительным.

Кроме моего самочувствия нашему общению препятствовали и другие факторы. Ну, к примеру, нам тривиально не о чем было поговорить. Я всю жизнь считал подобных Бону не более чем узколобыми фашистами и мнения своего даже сейчас не изменил. То есть поймите меня правильно, я очень был благодарен ему за заботу обо мне, но, тем не менее, говорить мне с ним было не о чем.

Ну, положим, он заступился за меня. Однако не было ли это инерцией, порожденной нашими совместными пристрастиями в пользу одного и того же клуба? Или своеобразной благодарностью за то, что я его не бросил в махаче, в котором нас подрезали? Не стану скрывать – я просто не верил Бону. Это был совершенно чужой для меня человек, чуждый моей среде обитания.

Идеи фашизма в России – удел ограниченных людей. Тех, кому проще спихнуть вину за разруху в стране, воровство и бюрократизм на иммигрантов. Не спорю, многие из «правых» пропагандируют здоровый образ жизни, чистоту крови, и эти вещи я готов признать и принять. Однако, сосредотачиваясь на следствии проблемы, а отнюдь не на самой ее фабуле, игнорируя предпосылки, приведшие к ее возникновению, ни к чему не придешь. Глупо громить рынки и лупить дворников. Иди и убей чиновника, разрешающего въезд иммигрантам, милицейского начальника, закрывающего глаза на беспредел на улицах, вот это будет польза. Реальная, видимая польза. Все остальное – баннеры на трибунах, погромы, охота за чернозадой мелочью, все это шлак. Все эти действия никогда не затронут тех, кто вправе решать в России. «Россия – для русских» говорят либо придурки, либо провокаторы. Помните, чьи это слова? Так что, фашизм в России как метод борьбы с засильем иностранцев и системой власти – химера.

На третий день нашего заключения в сарае нас наконец выпустили. Открыли ворота, внимательно осмотрели и связали руки за спиной. Пока мы промаргивались, пытаясь заново привыкнуть к яркому солнцу, нас, подгоняя пинками, загрузили в тентованный грузовик, заставив там лечь на пол. Приятного, я вам должен сказать, мало. Даже если учитывать, что пол был более‑менее чистый, по крайней мере, подметенный, лежать нам с Бонном предстояло на пузе, и ловить в него все встречные‑поперечные занозы. По бокам, у стенок каркаса разместились уже знакомые нам «вооруженные хиви» в своем оливковом обмундировании, которые зорко следили за тем, чтобы мы с места своего не могли ни встать, ни сесть, ни даже шевельнуться.

Честно говоря, такая позиция – исключительно на животе – унижала. Мало того, за закрытым бортом она еще и не позволяла ничего увидеть. Так что куда нас везут и с какой целью, можно было только предполагать. По крайней мере, из поселка мы выехали. Данный вывод я делал на основе нескольких поворотов, которые были исполнены в населенном пункте, а затем я основывался на длительном прямом участке – явно грунтовой дороге.

Так вот, именно в процессе перемещения по этой дороге и произошло то, что в моем словаре именуется просто «экшн». Нет, изначально вообще ничего не предвещало. Всего лишь Бон, уложенный ко мне голова к голове, повернулся, и прошептал на ухо:

– Берешь на себя заднего. Мои по бокам, твой задний. Понял?

Естественно, я не понял. Вернее, как, догадался, что речь он ведет о расположении военных, двоих по бокам от нас и еще одного в стороне, где кабина. А вот что такое «берешь» – мне было неизвестно. Как, собственно, и вся задумка Бона. Однако через пару секунд я весьма отчетливо осознал, чего именно он хотел.

Потому что мой товарищ перевернулся через спину, одновременно подгибая под себя колено. Данный маневр позволил ему в одно движение вскочить на ноги, не задействуя связанные за спиной руки. Далее Бон, толком не установив равновесия, зарядил весьма удивленному его действиями военному прямо в голову. Сделано это было толково, причем настолько, что даже я не позавидовал пострадавшему. Бон, не мудрствуя лукаво, энергию своего подъема, которая грозила его свалить на бок, запечатал в одновременном движении ноги. И бил грамотно, как учат в залах – выстрелило бедро, и лишь затем распрямилось колено, как плеть. Ага. Именно, как плеть, которой не так давно развлекались эти ублюдки.

Щелкнуло знатно. Прилетело военному снизу, под челюсть, отчего его голова мотнулась, будто бы отдельно от тела, стремясь сорваться с шеи и улететь. Я кое‑чего повидал в уличных драках и сказать мог наверняка, что данный экземпляр выбыл из игры надолго. Подобный удар, если его еще и не ждешь, будет иметь последствиями как минимум сотрясение мозга. Никак не меньше.

Впрочем, это занимало меня мало. Исполняя завет Бона, который стал мне наконец‑то полностью ясен, я сам повернулся через колено, как сделал это мой товарищ. Столь же хорошего акробатического этюда, к сожалению, у меня не получилось. Не знаю, может, Бон изучал какую‑нибудь секретную тактику боя с завязанными руками или еще чего, но я совершенно не сумел удержать равновесия. И вместо красивого повторения виденного пируэта, просто врезался спиной и горбом в сидящего на скамейке «вооруженного хиви», припечатав его к тентованному борту и фактически оказавшись у него на коленях. Как раз у того, которого Бон избрал в качестве второй своей мишени.

Не могу сказать, что меня настигло раскаяние, ну или нечто подобное. План я, конечно, провалил, но меня никто и не спрашивал, смогу ли я выполнить возложенную на меня обязанность. В конце концов, что такое – «берешь на себя» того‑то и того‑то. Я вам не Брюс Ли какой, чтобы махаться, когда руки за спиной связаны!

Разумеется, подобными возмущениями я собирался скрыть тот неблаговидный факт, что свое задание я профукал. У меня даже в голове уже замелькали картинки одна хуже другой – как нас снова наказывают на центральной площади или на плацу каком‑нибудь. В общем, на мой взгляд, все не висело на волоске, все уже давно обрушилось. Тем более что мой неряшливый перекат большого вреда военному не причинил.

Понял это я по очень даже приличному удару куда‑то в район лопаток моего и без того уже хорошо избитого и израненного тела. И в этот самый миг, нехорошо ругнувшись и скатившись с колен военного на пол, я увидел то, что мгновенно окрылило меня надеждой.

Вернее, как, увидел, скорее почувствовал. Я упал грудью, достаточно больно приложившись, на винтовку. Ага. На ту самую винтовку, которую выронил из рук военный, когда я так неловко свалился на него.

Следующая картинка перед моими глазами и вовсе запомнилась на всю жизнь. Бон, судя по всему, сообразил раньше всех. Увидел и мой трюк, и то, что винтовку часовой, ну, или охранник, не знаю, как точно назвать, но главное, оружие он выронил. Второй, напротив него, был в неадеквате после нокаута. Так что оставался еще третий, вооруженный, сидящий на скамеечке, спиной к кабине водителя. В общем, Бон, оценив обстановку, ринулся к нему. Пока военный тянул к себе винтовку, пока передергивал затвор, мой товарищ уже оказался в необходимой близости перед ним. И, продолжая свое движение, в последний шаг вложился как в удар. Умудрился еще и боком чуть довернуться, для удобства, впечатывая подошву прямо в лицо военному. Клянусь вам, я сам лично увидел, как от удара затылка о деревянную стенку, ограждающую кузов от кабины водителя, дерево треснуло. Говорить о сохранности черепа в таких условиях было бы просто глупостью.

Удивительного тут было мало. Классический боковой удар в исполнении Бона мне доводилось видеть пару раз. Но вот так – в башню, и вполне вероятно, с летальным исходом, впервые.

В общем, я был не сильно удивлен. А вот военный, на винтовке которого я лежал, судя по всему, впечатлился не хило. По крайней мере, иначе как ужасом то, что он сотворил, я объяснить не могу. Короче говоря, он просто вскочил со своего места и рыбкой нырнул за борт. Так сказать, досрочно вышел из поединка.

Бон

В очередной раз все пошло не так, как планировал. Я собирался бежать, это ясно как божий день. Иных вариантов, кроме как подорваться во время транспортировки, у меня просто не было. Почему я не хотел ехать на место дислокации? Знаете, если тебя везут как барана, связанного и на полу грузовика, сразу понимаешь, что конец истории будет хреновый. Я не хотел доходить до этого самого конца.

Плюсом к моему решению было то, что конвойные в грузовике были не ахти. Если бы я транспортировал пленных, не то что руки, ноги бы обязательно связал, и каждого бы положил под лавку, зафиксировал. А эти… да что там говорить, они даже обувь с нас не сняли!

Не воспользоваться этим промахом я просто не мог. Прикинув примерное количество времени, я посчитал, что мы достаточно удалились от деревни. Шепнул Нельсону, что он берет заднего, и включился.

На мой взгляд, понеслось очень даже ничего. В свое время я, как и многие другие, отдавал дань спортивным единоборствам, однако реально драться меня научили в армейке. И главное правило – все должно быть очень коротко и очень быстро. Удары ногами выше пояса – исключить из арсенала.

Я бы и рад. Но у меня просто не было других вариантов. Ну и еще следует учесть, что я бил по сидящим противникам. Первый прошел на ура, коротко, по заповедям, с доворотом, подъемом тяжелого ботинка в челюсть. Со вторым вышла заминка технического характера – вместо того чтобы заняться тем, кого я отрядил ему, Нельсон свалился на моего противника.

Тратить время на препирательства я, разумеется, не стал. Мне нужно было лишь одно: чтобы никто не успел поднять тревогу, не успел выстрелить. Нельсон эту проблему решил кардинально, улегшись на винтовку. Пистолетов, что вполне естественно, рядовые бойцы не имели.

В два шага я преодолел расстояние до оставшегося в теме конвоира и пробил боковой, плюсуя энергию движения к удару. Обычно так делаю в ногу, редко в низ живота. Здесь же грех было не попробовать выше. Результатом я был удовлетворен в полной мере – под ногой чавкнула дыня, и вместо костяного звука удара об стенку я услышал глухой треск черепа. Путем элементарного подсчета – минус два.

Сразу оговорюсь – мне не было ни страшно, ни стыдно, и я не испытывал жалости. Здесь, в кузове грузовика, каждый получал по заслугам за то, что собирался сделать с нами. А жалость вообще была мною закопана в одном из южных регионов моей Империи несколько лет назад.

Оставался еще один боец, тот самый, с которым махался Нельсон. В принципе, без оружия он был мне не страшен. Не знаю, кто набирал этих мажоров и с какой целью, но в качестве воинов они не годились совершенно. Этот мой тезис подтвердило и поведение последнего – он просто взял и выпрыгнул из кузова, провожаемый ошалевшим взглядом Нельсона.

– Давай, нож бери, крепко зажми его руками! – как краб, я, оглядываясь через плечо, вытянул из ножен у первого своего крестника штык и также, пятясь на коленках, приблизился к усевшемуся спиной ко мне Нельсону. Тот, не возражая, проникнувшись серьезностью ситуации, схватился пальцами за рукоять и как мог зафиксировал ее. Я, все так же пялясь через плечо, взрезал веревки, старательно избегая порезов. Лишних приключений с кровотечением нам точно не было нужно.

Быстро допилив, я скинул путы, перехватил штык и, максимально ускорившись, освободил Нельсона. Торопливость моя объяснялась просто: выскочивший из грузовика не разбился насмерть или хотя бы до потери сознания, как я того желал. К сожалению, он стоял на четвереньках посреди пыльной дороги и мотал головой, стремясь прийти в себя.

Нам, кстати, повезло, поскольку наш транспорт был последним в конвое. Это сильно облегчало задуманное мною, но присутствие на дороге выпавшего бойца ставило мой и без того шаткий план на грань катастрофы. Достаточно кому‑нибудь спалить в заднее зеркало это чудо на дороге – и нам обеспечены большие неприятности. Да что там зеркало, ему можно просто заорать, замахать руками. Заметят.

Эти обстоятельства заставляли действовать в авральном режиме.

– Сними с него куртку, возьми рюкзак, подсумки, и винтовку. Очень быстро, Нельсон! – почти проорал я, поддаваясь стремительному бегу адреналина в моей крови. Сам же в точности повторил сказанное мною. Дрожащими, деревянными пальцами расстегнул куртку на том, что находился у кабины, спихнул его на пол, вытряхивая тело из одежды. Пара секунд, не более, и вот я наконец‑то прикрыл свою многострадальную спину. Дальше – ножны себе на пояс, рюкзак на плечо, винтовку в руку. Обернувшись, с удовольствием увидел, что Нельсон не отстал от меня ни на мгновение.

Мне, кстати, в этот миг было очень хорошо. Наконец‑то я не плыл по течению, а делал что‑то сам, по собственной воле. И еще я поймал себя на мысли, что мне нравится молчаливое одобрение и подчинение Нельсона. Никогда бы раньше не подумал, что оценю такую простую, элементарную вещь.

– Рюкзак, винтовка, затем сам прыгаешь. Толкаешься, и перекатом через плечо или через бок. По херу. Главное, не прямо на ноги и не на руки. Давай, пошел!

Ага. Правильно. Рюкзак тяжело ухнулся в пыльную грунтовку, винтовка, а следом и Нельсон. Затем мой рюкзак, винтовка, подсумок и, естественно, я.

Конечно, это не просто, но и не нечто из ряда вон выходящее. Десантирование с брони ничем не хуже будет, а сколько раз я прыгал с «бардака»,[57]не в состоянии посчитать и я сам. Так что больше волновался за Нельсона. И очень рад был, вскочив на ноги, увидеть, что мой товарищ меня не подвел. Без напоминаний он ухватился за рюкзак, напялил его на спину, перекинул через шею подсумки и, главное, взял в руки винтовку. Я, оглянувшись по сторонам, довольно осклабился.

Во‑первых, колонна, ушедшая на несколько метров вперед, поднимала за собой такой шлейф пыли, что вряд ли нас можно было увидеть. Грунтовка была сухая, и маскирующий фактор у нее был не хуже, чем у дымовой шашки. Я даже выпрыгнувшего из машины «вооруженного хиви», что был от нас метрах в пятидесяти, видел смутно – столь долго оседал пыльный шлейф. Во‑вторых, по обеим сторонам дороги был шикарный лес. Небольшой подлесок быстро переходил в настоящую чащу, при том отлично проходимую – по представлениям осинник не должен был быть завален буреломом.

– Вперед, – кивнул я, и Нельсон, сорвавшись с места, уже через пару десятков шагов вломился в зеленые кусты. Я, следуя за ним, чуть подотстал, и потому, расслышав грохот на дороге, резко обернувшись, остановился. За пылевой завесой мне было сложно что‑либо увидеть, даже машины казались лишь контурами. Однако мне достало ума понять, что примесь черного, густого дыма, стелящегося над землей, и перевернутая коробка БТР связаны между собой. Мало того, я бы мог сказать, что любой подрыв имеет своей целью… именно! Заслышав длинные очереди пулеметов и трескотню винтовок, я ухмыльнулся. Подрыв имеет своей целью нападение. И эта классика сейчас разворачивалась почти что на наших глазах, на расстоянии в полсотни метров, умеренно скрытая от нас пылью.

Нельсон, высунувшись из кустов, ошалело посмотрел на меня и, кивнув в сторону обстреливавшейся колонны, спросил впервые за последние полчаса:

– Ну что, будем партизанить?

Я отрицательно качнул головой и, радуясь отсутствию необходимости объяснять свои приказания, родил перл:

– Нет. Будем бежать, Нельсон, – с этими словами я махнул рукой, указывая направление движения, перехватил винтовку двумя руками, и углубился в чащу.

Остановиться меня заставила не усталость, как можно было подумать, а совпадение двух факторов. С одной стороны, мне не хотелось углубляться в лес и уходить от дороги, с другой – мой взгляд наткнулся на место, которые было просто грешно упускать.

Лес был совсем не похож на современные мне ухоженные парки. Даже за десять минут более‑менее активного бега мы чуть не переломали ноги и, естественно, сбили дыхание.

Я не собирался безоглядно бежать прочь. Мне нужно было отойти на разумное расстояние от дороги и замаскироваться так, чтобы нас не нашли. Далеко не факт, что по нашим следам кинутся поисковики, но исключать данный вариант я все же не стал. Нужно было свести к минимуму вероятность обнаружения. Для этого мы свалили метров на двести в глубь леса. Для этого мы и остановились.

Я присел, сдергивая рюкзак и распуская одновременно его завязку. Рванул горловину, наскоро изучая содержимое. Я точно помнил, что на боку, как положено, у того бойца, которого раздевал я, лопатки не было. Оставался вариант, что он каким‑то образом запихал ее в рюкзак. Пару секунд, потраченных мною на обзор находящегося внутри, доказали, что я ошибался.

– Лопатка есть? – оглянулся я на Нельсона, послушно остановившегося рядом. Он тоже развязал рюкзак и с не меньшим рвением, чем то, что продемонстрировал я, принялся за его ревизию. Мгновение спустя он посмотрел на меня и отрицательно покачал головой.

– Нет.

Меня это обескуражило? Да ни фига. Если бы я всегда полагался на подарки судьбы или на то, что будет так, как должно бы быть по логике вещей, я бы просто не дожил до своих лет.

– Вот смотри, – указал я Нельсону на длинный ствол поваленной осины.

Не свежий завал, а явно прошлогодний. Или даже позапрошлогодний. Расщепленный пенек в полметра высотой, не до конца оторвавшийся ствол. Выходило, что он падал под углом к земле, со всеми своими ветками и листвой. За давностью лет листва, разумеется, превратилась в коричневые высохшие катышки, но зато осина всем своим телом образовывала прекрасное укрытие. Рухнула она не вниз, а на другое дерево, хорошенько его изодрав и застыв на высоте примерно метра от земли. Учитывая густую поросль свежих деревьев, нависающая над землей осина, со всеми своими ветками, усыпанными пожухлой прошлогодней листвой, была прекрасным укрытием. Нужно было лишь грамотно им воспользоваться.

– Убирай листву там, где ветки, ближе к концу. Отгребай в сторону верхний слой, он сухой, а нижний старайся не трогать и сильно не заминай. Делай как я, – кивнул, и, сделав пару шагов, оказался у вершины дерева. Нужно лишь аккуратно подчистить себе место внутри этого импровизированного шалаша. Чем я и занялся. Через пару минут, уяснив алгоритм, ко мне присоединился и Нельсон.

Первым и главным достоинством моего напарника было то, что он не задавал вопросов. Делал то, что я ему говорил, и молчал. Именно благодаря этому наша затея была достаточно быстро реализована. Мы запросто прошли по густому ковру из нападавших листьев, не наступая на них, чтобы не выдавать себя выдавленными следами, а опуская ногу наискось, в большей степени раздвигая покров. Аккуратно и в темпе разобрали листву с одной из сторон, прикрытой, в свою очередь, близкими кустами. Оставалось одно – расширить небольшую площадь внутри. Сделали мы это самым простым способом – переломали часть веток, тех, которые были достаточно сухими и мелкими, закинули внутрь рюкзаки, убрали винтовки и с приличным комфортом устроились сами.

Будь у меня лопата, я бы все обставил так, что даже самый зоркий глаз не определил бы меня. Я просто устроил бы окоп, вывел землю бруствером, укрыл ее листвой, естественно, под той же самой сосной, и готово. Тем не менее сожаление об отсутствии шанцевого инструмента не помешало мне соорудить другое укрытие, вряд ли сильно уступающее гипотетическому окопу. В окопе я был бы не наблюдаем с трех метров. В нашем завале нас было не видно метров с десяти. Для леса, где, скорее всего, наши поиски окончатся редким прочесыванием, данные различия были совершенно неважны. Можно было считать, что мы с Нельсоном успешно выполнили первую часть нашего плана – освобождение. Оставалось решить, каковы остальные части и что вообще он подразумевает, наш план.

Другие

– Илюхин Сергей Викторович. Двенадцатого года рождения. Лейтенант рабоче‑крестьянской Красной Армии. Сдался в плен в апреле сорок второго года. Верно? – Еще бы не верно. Раскрытое дело лежало перед немецким офицером, с него и читал. А при допросе Илюхин не утаивал ничего, все рассказывал, как было. Так что – верно.

– Вас не устраивает нынешнее ваше положение?

– Нет.

– Мне хочется развернутого ответа. Если вы всего лишь трус, не желающий сражаться, с вами поступят соответственно.

Патетика. В которой нет понимания ни на грош. Громкие слова, одни лишь канцелярские обороты, не имеющие ничего общего с действительностью.

Илюхин давно смирился с тем, что жизнь пронизана ложью. Возможно, это ее базис, основание. Не три кита, и не большая черепаха, а скользкая, прилипчивая ложь. Он сам был апологетом неправды.

Он был фальшивым, как хамелеон. Приспособленцем, воспитанным жизнью.

Ему пришлось вступить на эту дорожку в возрасте десяти лет. И до того два года он побирался как мог, устраивался в жизни, а вот когда стукнуло десять, ему пришлось соврать по‑крупному. Худому, как глист, мужчине средних лет, с бородкой и небольшими бакенбардами иссиня‑черного цвета Илюхин рассказал про каппелевцев и повешенных родителей. Мужчина поверил. Потому что у Илюхина были честные глаза, и подобные истории не являлись редкостью для Западной Сибири.

Возможно, все было с точностью до наоборот. Или с небольшими вариациями. Не исключено, что отец Илюхина сам сражался за Каппеля, или Пепеляева, или еще кого, мало ли было отрядов и войск в то время! Ведь главное было в том, чтобы худой поверил, что родители Илюхина не были ПРОТИВ.

А потом был детдом. Где за ежедневной патокой лжи воспоминания стирались, тускнели самые яркие из них. Он учился верить во все, что говорил, и учился быть искренним, что бы ни произносил его язык. Поэтому сейчас Илюхин не удивлялся, что врут ему. А вот сам не мог сказать точно, обманывает или в самом деле говорит от души.

– Есть разница между сражениями и убийством. Я хотел сражаться на фронте, против коммунизма, а получил работу палача. И это не по мне.

Офицер, спокойно выслушав ответ Илюхина, тут же нашелся с возражениями:

– Служба в РОА будет отличаться?

– А вы знаете, что человек не сгорает? Невозможно сжечь его прямо вот до золы, до костей. Мы, когда загоняем их, запираем, они сначала от удушья погибают, потом вода выпаривается вся из тела, и оно скрючивается. Маленькое становится, сухое. Но дело в том, что это человек. Вы, может, и не понимаете этого. Вы считаете, что мы все, совершенно все русские – нелюди. А я так не могу. Я не могу сжигать и расстреливать людей.

По мере того как Илюхин говорил, гримаса недоумения на лице офицера сменилась брезгливостью. Прищурились глаза, слегка подернулись вверх уголки губ.

– Может быть, проще вернуть вас в лагерь?

– Может быть, – безропотно согласился Илюхин. Если уж он сам не мог сказать, насколько откровенен, мыслимо ли было просчитать его немецкому офицеру?

* * *

– Мерзавцы. Большевикам вы лизали зад, а как запахло жареным, нашли себе новых хозяев! Вы, отбросы, навозные черви! Мразь! Только и можете, что склониться перед силой и выбрать себе новый ошейник, – он немного перевел дух. И продолжил: – Думаете, эта форма вытравила из вас рабов? Вы теперь свободные люди, вольны делать что захотите? Черта с два! Как были пресмыкающимися, так ими и остались. Вы даже не псы, потому что и животные умеют быть верными одному хозяину. Вы – ничто. Пустое место, сосуд, наполненный ложью, завистью и страхом за свою никчемную жизнь!

Что их заставляло стоять безмолвно? Сжимать кулаки, бледнеть лицами, прятать глаза, однако же не покидать строй и молча выслушивать сыплющиеся оскорбления?

Возможно, виной тому была форма и знаки различия на человеке, прохаживающемся перед их шеренгой. Или еще большая формальность – звание его и, пуще того, должность. Он был их командиром.

Однако для Илюхина он был никем. Тенью. Потокам брани, несправедливых упреков, в которых были спрятаны собственная непобежденная боль и ненависть.

Мог ли он воспринимать их всерьез? Людей старше его, по меньшей мере на десяток лет, облаченных в немецкое обмундирование, с нашивками казачьего войска? Людей со злыми взглядами не нашедших своего места в жизни. Пришедших домой с чужой армией, и убивающих, убивающих, уничтожающих всех и вся без пощады.

Понимали ли они, что их время безвозвратно прошло? Ему казалось что да, они прекрасно это сознавали. И именно оттого были безнадежно злы, бессмысленно жестоки.

Им никогда не отделаться от понимания того, что в их подчинении будут другие. Совершенно иные люди, рожденные большевизмом, воспитанные, вскормленные им. Тех, кого они стремились убивать, теперь им придется вести в бой.

Проблема не в них. Не в них, пришедших сюда через двадцать лет и увидевших другую страну. И не в них, поднявших однажды руки, сознательно сбежавших или попавших в плен без сознания. Даже если какая‑то неведомая сила сможет преодолеть их противоречия и сумеет создать из них армию, им не суждено победить. Сама земля, огромные ее просторы, душа ее больше не простит ни тех, ни других. Одних – за то, что не смогли одолеть тогда, давно. Других – за то, что сдались врагу, каким бы он, этот враг, ни был.

Илюхин быстрыми шагами, решительно пересек плац. Остановился перед строем, рядом с сочащимся ядом казаком, и снял с пояса фляжку. Усатый, побледневший от ярости командир взвода обернулся на лейтенанта. Смерил его распаленным, непонимающим взглядом и, не стараясь даже побороть клокочущий гнев, прорычал:

– Какого черта?!

Илюхин, отпустив пробку, встряхнул фляжку и выплеснул прохладную воду прямо в лицо казака.

Отошел на шаг.

Увидел, как вытянулись лица стоящих в строю новобранцев. Как сузились, превратившись в маленькие щелочки, зрачки казака. И краем глаза отметил, как затихли разом, превратившись в статуи, стоящие чуть в стороне высшие офицеры. Внезапность, смятение. Все они были сбиты с толку, и это означало, что Илюхин держал ситуацию под контролем. И когда казак опустил руку на кобуру, отщелкнул ее, лейтенант был на секунду быстрее:

– Вы чувствуете себя оскорбленным?

И тут же добавил, не теряя времени:

– Десять шагов, по сигналу, – как о деле давным‑давно решенном, которое обсуждению или изменению не подлежит. И, стараясь разозлить еще больше, позволил себе легкую улыбку уголками губ.

– Вы умеете с ним обращаться, молодой человек? – Голос немолодого, но все еще стройного и подтянутого есаула был тщательно взвешен. С тонко скрываемой надменностью и легким налетом презрения. Тем не менее в открытой его ладони лежал «вальтер», и это была единственная вещь, которая была сейчас нужна Илюхину от есаула.

– Нет, – привычно соврал он, зная, что все, кому предназначена эта ложь, ее услышали.

Десять шагов. На тщательно выметенном плацу, под прицелами глаз десятков курсантов, чинов отдельного казачьего батальона и, куда уж без них, немцев.

Илюхин сжал ребристую рукоятку, не совсем привычную, характерную лишь для этого пистолета, отличающегося кучностью и снайперской точностью. Опустил предохранитель. Выжал слабину спускового крючка.

– Сходитесь, – громко скомандовали им, и Илюхин, пренебрегая командой, поднял пистолет. Чтобы проверить свою правоту, ему оставалось совсем немного – только совершить выстрел. Короткое даже не движение, а всего лишь напряжение пальца, и «вальтер» упруго толкнул в ладонь. Казак напротив не успел ничего, даже толком вскинуть пистолет. Мотнул головой с брызнувшей из глазницы струйкой крови и осел, мешком свалился на землю.

Правда за тем, кто остался жив. Правда за победителем, и это непреложный факт.

– Черт знает что… – растерянно пробормотал есаул, одолживший свое оружие. Илюхин, развернувшись к нему, посмотрел в усталое, морщинистое лицо. Не отдавая пистолет, произнес четко:

– Вы чувствуете себя оскорбленным, есаул?

* * *

Немец выглядел усталым. Скорее даже усталым и растерянным.

Илюхин от этого, безусловно, получал удовлетворение.

Они изменились, эти самые немцы, с тех пор как пришли в Россию. Они были уверены в себе в сорок первом, в сорок втором они добивали врага. В сорок третьем они были не сломлены. Сейчас, осенью того же года, они выглядели усталыми и растерянными.

– Лейтенант Поульсен спрашивает о бойцах Хорошилове и Заридзе, проводивших с нами операцию. Вы что‑то можете пояснить, Илюхин? – Свиридов старался смотреть сквозь своего подчиненного.

– Никак нет, – Илюхин покачал головой. Пожал плечами с погонами сержанта. За историю с убитым казаком он был разжалован из лейтенантов. Но ничуть не жалел о том.

Перевода не потребовалось, увидев жест русского, немецкий офицер разразился целой тирадой. Обвиняюще схватился за кобуру, ткнул указательным пальцем в Илюхина, не переставая говорить и говорить.

– Лейтенант Поульсен говорит, что оба бойца были прикреплены к вашему отделению, сержант. Следовательно, вы должны знать, куда они пропали. И куда исчезли связные партизан, которые должны содержаться под охраной.

Можно было бы и не переводить. Однако Илюхин брал себе паузу, демонстрируя и свое незнание немецкого, и полное непонимание ситуации.

При этом он смотрел, как ладонь офицера оглаживает кожу кобуры, не делая попыток открыть ее, извлечь пистолет. Его, профессионала в области лжи, немцу было не провести. Не будет сейчас никакого расстрела перед строем. Даже простенького какого‑то замечания не будет. И всему, что он скажет, немец должен будет поверить или сделать вид, что поверил.

Потому что их всего двое, немцев – командир и заместитель командира усиленного взвода. Вторым заместителем лейтенант Свиридов. Который, не задумываясь, возьмется за оружие при любой попытке наказать Илюхина.

Есть еще его, сержанта, отделение, кучно и напряженно ожидающее развязки беседы в десятке метров, рядом с домом, определенным под постой офицеров. С другой его стороны, у крыльца, также держатся группой сержант Дорохов со своими, которые еще четыре дня назад решили уйти к партизанам.

Поульсен видел, что происходит, и не придавать значения этому не мог. Трезвый, взвешенный расчет говорил ему, что шансов на силовое решение проблемы у него нет.

– Хорошилов и Заридзе забрали пленных. Они сказали, что исполняют ваш приказ. Оснований не верить им у меня не нашлось, и я отдал приказ передать им задержанных. Что произошло дальше, я не знаю. Хорошилов и Заридзе мне не подчиняются, об этом всем прекрасно известно, в том числе и господину лейтенанту.

Когда‑то его могли просто травить голодом. Стоптать, искоренить в нем человеческое, сделать из него животное, послушное лишь своим инстинктам. Когда‑то его могли расстрелять или забыть дать пайку, и тогда Илюхина бы просто не стало.

Сержант встретился глазами с немецким лейтенантом. Прочел понимание сложившейся ситуации в его взгляде, нерешительную озлобленность и… покорность судьбе. Он все понимал. Понимал, что трупы Хорошилова и Заридзе спрятаны столь надежно, что ему и части власовцев, все еще сохраняющих преданность Рейху, убитых не отыскать. Отдавал себе отчет, что связные партизан, двое мальчишек и девчонка, не будут никогда переданы администрации и никогда не будут казнены по приговору военного суда. Вот только лейтенанту Вермахта было на это наплевать.

Лейтенант Поульсен просто хотел вернуться домой живым. Не погибнуть в скорой атаке русских и не быть убитым прямо сейчас, сию же секунду непокорными власовцами. Лейтенанту хотелось жить, и тем самым он мало отличался от русского сержанта. Хотя Поульсену, разумеется, такое сравнение не могло прийтись по вкусу.

Когда‑то Илюхина могло просто не стать по воле любого человека в немецкой форме.

Но однажды они все или кто‑то один из них совершили ошибку. Ему дали оружие, для того чтобы он мог защищать чужие идеалы. Что ж удивляться, если Илюхин решил сражаться не за чуждые цели, а за свою жизнь?

Поиск по сайту: