Нельсон. В общем, что я могу сказать

В общем, что я могу сказать. Согласитесь, иногда бывают моменты, когда тебе не хочется на все сто быть всегда правым и непогрешимым. Вот и мне в моих прогнозах хотелось ошибаться. Куда там… и управа сельская, и свастика на флаге, кощунственно свисающем с дома. И центральная площадь с темным квадратом бывшего на ней памятника, выкорчеванного, да так усердно, что и следа от постамента не осталось.

Короче, эти места когда‑то были русскими. Но отсюда ушла геройская РККА, а пришли немцы. Фашисты всякие, труды которых штудирует Бон, снесли к чертям памятник, поставили табличку новую на сельсовет – и все, власть поменялась.

Знаете, в этот момент мне реально остро захотелось, чтобы мы оказались на съемках фильма в массовке. Не то чтобы заработать… просто я совершенно не понимал, что хорошего может случиться со мной и Боном в России под властью фашизма. Не абстрактного фашизма, нашего современного, опереточно‑марионеточного, а того, реального, с Бабьим Яром, с Треблинкой, с Рославлем и миллионом других жутких мест.

– Пошел вон! – оторвал меня от размышлений герр лейтенант и довольно невежливо толкнул ногой. Вернее даже ткнул куда‑то в икру, и я, послушно поднявшись, шагнул к борту, уже откинутому, оперся о край настила и спрыгнул на землю. Внутренне я кипел от слов немца, но внешне старался этого не показать.

Бон, приземлившийся рядом со мной через пару секунд, тут же отошел чуть в сторону, чтобы не быть задавленным лейтенантом. Однако командир наш сей жест не оценил, напротив, взглянув на нас с презрением, процедил:

– Помогите спуститься, придурки!

С этими словами он присел на корточки, протянул нам руки, а мы с Бонном, удивительно послушным и дисциплинированным, сняли драгоценное начальство с кузова.

Лейтенант, оказавшись на земле, брезгливо отряхнул ладони, видимо, после нас, и посмотрел на меня с Боном:

– Возьмите ящик из кузова и два чемодана с моими вещами. Несите это все в комендатуру. Куда именно, вам покажут.

Кивком немец указал нам на грузовик и, более не уделяя внимания, ничего не говоря, отправился к симпатичному домику, название которого я перевел несколько иначе, чем фашист.

Впрочем, думать об этом было некогда. Бон, на редкость исполнительный и торопливый, уже чуть ли не бросился бегом к грузовику за вещами. Если честно, такого Бона я не знал. Он мог зарядить за малейшее какое‑то оскорбление, он был на учете как активный акционер «фирмы»,[52]мутил какие‑то свои, насквозь криминальные темы, он часто слетал с катушек за какое‑то нечаянно брошенное слово. Иметь с ним дело‑то же самое что трепать по загривку ротвейлера: не знаешь, что он сотворит в следующую секунду. А тут, совершенно неожиданно, Бон стал покладист и абсолютно умиротворен.

Черт возьми, эх и не хотелось мне, чтобы это было связано со временем и общественным строем места, в которое мы попали. Может, это от растерянности просто. Ну, или шифруется до поры до времени. Хотя нельзя было исключать варианта, что Бону здесь просто нравится. Может, о таком мире он и мечтал в своих скино‑фашистских снах.

За мыслями я не забывал и дело делать. Совсем не хотелось мне проверять, чем меня наградит за непослушание герр лейтенант. Поэтому я поспешил вслед за Боном и поспел как раз вовремя, чтобы принять от него, из кузова, два чемодана, таких, знаете, старомодных, и небольшой, но чрезвычайно тяжелый стальной ящик.

Кстати, следует отметить, что «вооруженные хиви», как обозначил их лейтенант, старательно не обращали на нас внимания. Эдак, знаете, смотрели сквозь, будто меня и Бона нету рядом, не здоровались, речей не заводили. И это явно был чей‑то приказ, наверное, не менее ценный и обязательный к исполнению, нежели приказ нам от нашего лейтенанта. В общем, я взял чемоданы, а Бон потащил ящичек, морщась и подтягивая удобнее его лямку. Направились мы, как нетрудно догадаться, все к той же комендатуре с висящим по случаю безветрия флагом.

Ящик и чемоданы мы поставили на пол. Четких приказаний все равно не было, и я просто последовал примеру Бона – куда он, туда и я. Даже спрашивать не пришлось о том, где изволит быть герр лейтенант. Внизу, видимо, в холле, нас встретил мужчина средних лет, одетый аккуратно и очень бедно. Скользнул глазами по чемоданам и тут же с легким поклоном проговорил:

– Наверх и сразу направо. Комната уже готова!

В общем, мы с Боном этому указанию последовали. Поднялись по лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, на второй этаж. Я просто вынужден был отметить, что внутри состояние дома было гораздо лучше, чем снаружи. Даже, знаете, претенциозные подсвечники на стенах присутствовали, и начищенные, судя по всему, бронзовые шары на перилах.

Комната, выделенная для офицера, тоже отличалась простотой и вместе с тем нельзя было не отметить, что она действительно была готова. Застеленная постель, с накрахмаленным бельем, чуть ли не стоячая подушка, уложенный на пол ковер, идеально вычищенный стол, сто процентов из старых запасов, такой, знаете, надежный, резной, с потемневшим деревом и инкрустированной столешницей, комод такого же плана, зеркало над ним. Слева, по другую сторону, рядом с окном, шкаф из той же самой коллекции, видимо, оставшейся в наследие от тяжелого царского режима.

Сам герр лейтенант отсутствовал, и мы с Боном, выставив шмотки и непонятный ящик, переглянулись друг с другом. Давно бы уж следовало поговорить, да все никак не было времени. Нынешний момент тоже не был самым удачным, но черт, что ли, меня дернул…

– Ну как тебе, прикольно? – с непонятным даже самому себе ожесточением, задал я вопрос.

– Прикольно, – кивнул мне Бон, похоже что принимая мой вызов. И это, честно говоря, сбило меня с толку. Так резво начав, продолжать наезд я уже не решился. Совершенно не было охоты.

Будто давая мне достойно ретироваться, в комнату вошел сам герр лейтенант. Окинул нас уже привычным презрительным взглядом, посмотрел на выставленные чемоданы, оценил чистое помещение и произнес:

– Занимайте соседнюю комнату, оба. Через час заходите ко мне, я поставлю вам задачу. Свободны.

Таким образом, разговор с Боном был неминуем. Что ж, этого следовало ожидать. Мне не нравилось, категорически не нравилось место, где мы оказались, и я не собирался с этим мириться. Моя древняя, неоднократно испытанная политика умиротворения в этот раз не годилась.

Бон

– Знаешь что, Нельсон… – давалось мне с трудом. Я не люблю, когда меня учат. Меня мама с папой вдоволь научили, потом чехи ума добавили, а потом «фирма» довела до кондиции. Меня просто уже нечему учить. И так ума хватает, выше крыши ума просто.

– Не надо меня учить, Нельсон, – озвучил я свои мысли. – И стыдить меня не надо, ок?

Бесило. Меня вообще легко вывести из себя, но по отношению к «своим» это не так часто проявлялось. А Нельсон, несмотря на все препятствия, был «свой». Что за препятствия? Да очень просто – я работал в охране, а Нельсон в поте лица трудился в суде. И получал он хрен знает во сколько раз больше, чем я. У него за спиной была поддержка мамы и папы, а у меня за спиной была только мама в деревне, пьющая так, что даже мне было трудновато иногда ее узнать. Нельсон всю жизнь был мажором, был, есть и останется им до самого последнего своего дня. У него всегда и все было расписано, и жизнь реально шла в свое удовольствие. Он даже в «фирму» вошел не потому, что хотел чего‑то добиться, а потому что модно, потому что «глор».[53]Все, точка, «глор», и все.

И вместе с тем он был своим. Понимаете, это простая градация, будь ты хоть последним говном, если ты с моей стороны, все, я буду защищать тебя до последней капли крови, потому что это правильно и потому что так надо.

Но это ни фига не давало ему права лезть в мою жизнь, в мою душу, право осмеивать или подвергать обструкции мои убеждения. Да, он не сдриснул, когда была возможность, когда, может, и нужно было бы бежать. Но, мать вашу, передо мной вообще не стоял вопрос – оставаться с другом или нет. А он – черт, трудно удержаться от выражений – короче, он этим бравировал, представляете? Типа – «я же не свалил». Ну не свалил, и что?! Я вообще не сваливал никогда, потому что это тоже – правильно. Своих не бросают. Не отступают и не сдаются. Это ведь не просто слова, понимаете? Это смысл жизни, религия не хуже той, что исповедуете вы! Вот вы ходите в церковь там, свечки ставите, да замечательно, круто, респект вам за это! А я не бросаю своих. Такая у меня религия, и у меня, и у многих моих соратников. Не надо выводить в подвиг то, что должно быть естественным для всех. И не надо на этом строить какую‑то систему превосходства надо мной.

– Да я не стыжу тебя, Бон, чего стыдить‑то… понял я все. Снимаю вопросы.

Вот так. Так и надо, рот свой закрой, потому что ни хера ты не понимаешь. Нахватался модненьких слов, понятий, интеллектуального мусора. А мне плевать на то, кто сейчас тут главный, понятно? Здесь порядок есть, здесь есть те, кто за все отвечает. И эти главные – белые, ясно? Пусть они трещат по‑немецки и требуют повиновения беспрекословного, это значит, что Вермахт одержал победу. Это значит, что не будет никогда киосков с шаурмой, не будет черномазых тварей в правительстве, в Думе, во власти, на базарах, вообще нигде не будет. И цыган, и евреев. Наркоты не будет, бухалова не будет, всеобщей мразоты, в которую превратились русские люди, всего этого просто не случится. Все то, о чем шла речь изначально, о воссоединении белой расы безо всяких различий, все это будет на моих глазах. И плохого я в этом не вижу, Нельсон. Вот не вижу, хоть тресни, потому что это реально хорошо. Это лучше, чем черные рынки, это лучше, чем постоянно воюющий Кавказ, это лучше, чем независимость Татарии и Башкирии. Это лучше чем та оккупация, в режиме которой я взрослел и рос и с которой я боролся. Просто лучше, и все. Точка.

Поиск по сайту: