День двадцать первый

Игорь Развалов носил звание сержанта и в группе Терехова исполнял весьма важную роль. Он был радистом. Коренастый, физически развитый, обладающий недюжинной силой при небольшом росте, Развалов на лету запоминал таблицы и шифровал с немыслимой просто скоростью. При нужде, разумеется, обязанности по работе с рацией мог выполнить и сам командир группы. Но нужды такой пока не возникало.

Выдвинулись после двенадцати. Проверив все хорошенько, затянув ремни, замотав лентами оружие. И сразу же взяли походный темп, разделившись больше по привычке, нежели по необходимости. Терехов уже достаточно давно завел в своей группе правило передвижения двойками и парной страховки.

Исключение составлял разве что Развалов, который как радист шел в середине группы и которого обязаны были прикрывать абсолютно все. Именно он о наблюдении заботился в последнюю очередь. Задача у Игоря была лишь одна – сохранить рацию в рабочем состоянии. Конечно же, это не значило, что Развалову было проще всех. Помимо обычного набора разведчика, автомата, ножа, он тащил на горбу еще и рацию, спеленутую в чехле тряпками, дабы придать природную покатость острым углам. Вот такое сомнительное удовольствие.

В разведку, да еще и дивизионную, попал Игорь не с бухты‑барахты. Развалов был из той породы людей, коих война закалила и выточила в наикрепчайшую сталь. Поначалу Игорь попал в формирующуюся воздушно‑десантную бригаду. Чудом остался жив при высадке в Крыму, в мае сорок второго, а затем переквалифицировался в стрелки. Бился с немцами за Туапсе и сражался в окружении под Майкопом. Стал девятым и последним из роты, кто смог выйти из прорыва к своим. Снова сражался, теперь уже наступая по своим же следам, за откатывающимися немцами, и к зиме получил несколько осколков мины в голову и плечо.

Повезло. Вовремя перевязали, остановили кровь, и вовремя попал в санбат. В не меньшей степени повезло оказаться в госпитале в Москве, в хирургии. Там его подлатали, вытащили все осколки, кроме двух – из головы. В общей сложности пролежал Развалов три месяца после операции. Сочтя, что выздоравливающий готов к службе, его стали готовить на выписку. «Покупатели», интересуясь прошлым, готовы были оторвать десантуру с руками. Предлагали все, что угодно, – от командирских курсов до возвращения в дивизию. А Развалов, может, и нелогично совсем, выбрал разведку. В отличие от многих своих соседей по палате, от войны десантник не устал и от нее же не прятался.

На счету Развалова к настоящему моменту было шесть операций. И ни в одной из них он серьезных ранений не получил, не считая проникающего в руку, с которым даже не выходил из строя. А ведь доля разведчиков считается в разы горше тех же самых пехотинцев. Если пехота – три атаки,[14]то разведчик рискует в каждой вылазке. Вот только при грамотном подходе, да при хорошем командире, да при разработанном плане операции эти самые потери здорово снижаются. За шесть раз, что ходил Развалов, считай что за два активных месяца, отряд Терехова потерял четверых убитыми и троих серьезно раненными. Вполне сравнимо с теми же самыми пехотинцами.

Задержались в передовых укреплениях, наскоро оборудованных в крайних хатах села. Устроились кружком, пока старшина из наблюдателей докладывал о замеченных немцах. Указывал распознанные пулеметы, секреты и засады, которые смогли обнаружить за столь короткий срок.

Волкову это не нравилось. Категорически. Впрочем, судя по лицу Терехова, который хоть и слушал внимательно, кривился при кратком рассказе, ему тоже. Ну что тут сказать, по крайней мере, рисковать они будут вместе: и Волков, и люди Терехова. Думать, что дивизионные разведчики сами по своей воле полезут на немецкие стволы, абсурдно. Значит, что‑то действительно важное и значимое заставляет их поступать именно так, а не иначе. Эта мысль несколько примирила внутренне бунтующего Волкова с необходимостью вести отряд. Ни в коем случае не сдался он, все еще считая глупостью и сумасбродством всю затею, но столь активно противиться ей, как было раньше, перестал.

По мере рассказа дозора оба командира – что Волков, что Терехов – в своих мыслях только укреплялись. Все, что смогли заметить наблюдатели за несколько часов, локализовалось в деревне, которая была метров на двести левее от их предполагаемого маршрута. На дороге и в кукурузе никого замечено не было. Естественно, это не гарантировало, что там действительно никого нет, но надеяться и допускать нечто подобное было можно. Порадовал старшина еще и двумя засеченными пулеметными точками, предположительным НП[15]и тем, что сигналок немцы не пускают. Последняя новость особенно пришлась ко двору.

Все, что нарушало ночную тишину – легкое шуршание сапог и ботинок по траве. Разведчики были обуты разнообразно, дело привычки. Вот только двигались одинаково бесшумно, полностью оправдывая те прозвища, коими их награждали немцы. Шли легко, пригнувшись, быстрым шагом, почти перебежками. Волков и Москвичев впереди, в паре десятков шагов, авангардом. Группа Терехова позади, гораздо плотнее, тщательно оберегая радиста.

Развалову пока не пришлось ползти на пузе. В отличие от многих других выходов, этот проходил чуть ли не в царских условиях. Короткая перебежка, остановка на одно колено, отдышаться, осмотреться, и снова вперед. Метод передвижения выбирали командиры, и, по крайней мере, пока он себя оправдывал полностью.

Они вышли в сторону от собственного села и к занятому немцами населенному пункту также не приближались. Даже теоретически вектор их передвижения не мог пересечься хоть с каким‑то источником света ни с советской, ни с немецкой стороны. Облачность, столь характерная для осени, вообще была такая, что, казалось, давала гарантию невидимости. Оставалось только удивляться, как вообще умудряются ориентироваться двое ведущих впереди. Но – ориентировались. И оттого Развалов чувствовал, как потихоньку отпускало напряжение, традиционно заставлявшее натягиваться нервы в тугие струны.

Нет‑нет, это не было расслабленностью. Ни в коем случае. С момента выхода со своей стороны и до возвращения Развалов всегда, каждую секунду был внимателен и собран. Просто немного, совсем чуть‑чуть отпустило.

Терехов поднял руку, и все как один резко приникли к земле. Развалов уже привычно, распластавшись, чуть поднял голову, беря вперед, на предплечье правой руки, взятый за ремень автомат. Без пластаний, ясное дело, какая разведка? Побегали, покрыли приличное расстояние, и ладно. Дальше на животах.

Приходилось и по целой ночи вот так – ползти, ползти. В грязи, таща на себе неподъемные комья земли, чуть ли не до умопомрачения. Так что потом валялся час, не чувствуя ни ног, ни рук, и с ужасной ломотой в спине. И все конечности, помнится, тряслись, как у припадочного. Бывало, ну и что с того. Хорошо, что сегодня подобного жребия не выпало.

Меж тем, не получив сигнала двигаться, Развалов кинул короткий взгляд на небо, и этого хватило для понимания. Как назло, короткого пробела в облачности вполне хватило, чтобы на землю взглянула луна. Впрочем, для паники никаких причин не было. Развалов прекрасно видел, что еще до самого сигнала бойцы рассредоточились, и разглядеть их в обманчивом, склонном все и вся искажать лунном свете шансов было немного. Тем более с расстояния метров в сто пятьдесят, на котором находилась деревенька, занятая врагом.

Да, оказывается, такими вот перебежками они хорошенько удалились и от своего места выхода, и сам населенный пункт, который был в руках фашистов, почти обошли. И направление правильное выдержали. Ну, тут стоит поблагодарить Волкова, провел разведчик прекрасно. Вот уж неизвестно, как он чуял вектор движения, однако же ни на градус от него не удалился. Справа впереди, метрах в двадцати‑тридцати, начиналась неубранная кукуруза. Слева, постепенно приближаясь к залегшим разведчикам, а затем проходя по краю поля, шла дорога со слегка приподнятыми обочинами, которая как раз таки и являлась ориентиром для всей группы.

Волков, залегший с Москвичевым практически у плавного поворота, который делала грунтовка к полю, не сводил глаз с того, что открылось ему впереди. Пожалуй, иди они так беспечно, быстро, как делали до того, последствия были бы катастрофичными. Однако и теперь, остановившись на самой ленточке неприятностей, ситуацию сложно было назвать легко разрешимой. Именно здесь, у поворота, который делала дорога, пользуясь ее рельефом, легким пригорком, немцы за те несколько часов, что выдались им от темноты, успели вырыть позицию под пулемет. Вообще‑то, следовало признать, толково. Место это никоим образом не просматривалось из деревни, которую занимали русские, и фланкирующий пулемет был бы для них в случае атаки очень неприятной неожиданностью. Еще большей неожиданностью он стал для наметивших здесь проход разведчиков.

Хороший, длинный окоп, еще не до конца законченный. Судя по всему, луна и немцев застигла за приготовлениями. Хотя, с другой стороны, разведчики бы слышали звуки работ, а за все время выдвижения, Волков готов был поклясться, он не слышал ничего. Собственно, сам окоп сержант видел постольку‑поскольку, а вот жерди, сложенные на отвалах, которыми следовало бы прикрыть окоп сверху и уложить на него дерн, были видны великолепно. Немцев не было.

И это давало надежду. Ни звуков работ, ни голосов, ни мелькания сигарет – может быть, работы заброшены? Ну или хотя бы прекращены на некоторое время? Это был шанс. В конце концов, заметили бы их, уже б давно крошили. Пусть и не пулеметом, не очень удобный у него тут сектор, но из личного оружия – наверняка.

Волков коротко повел плечами, будто сбрасывая напряжение, и аккуратно двинулся вперед. Плечо‑колено, плечо‑колено, не спеша. Перетекая по земле из одного положения в другое. На правой руке, на предплечье, автомат за ремень, который удобно сбросить в одно мгновение и тут же достать нож с пояса.

В мгновение ока остановился, лишь только почувствовал, как на сапоге сомкнулась ладонь Москвичева. Приник к земле и медленно повернулся к своему подчиненному, глядя через плечо. Лунного света оказалось достаточно, чтобы прочитать по губам бойца, раздельно и четко, беззвучно произнесшего:

– Мины впереди.

Сердце Волкова ворохнулось, тут же забилось быстро, аритмично. Правильно! Как он мог забыть о такой простой, черт его дери, мере предосторожности. Отсеченная позиция, да незаминированная, как такое может быть? Обернулся, тщательно осматривая землю перед собой, и тут же обнаружил прямо перед носом, может, сантиметрах в тридцати, легкий бугорок в траве. Не знай, не думай о минах, и не разберешь. Аккуратно отпустил ремень автомата, потянул без лязга, без звука, нож из ножен и ткнул перед бугорком, медленно нажимая, пока не коснулся лезвием, не услышал легкий металлический клик. Отлично. Завел группу на заграждения.

Пот прошиб Волкова моментально. По спине окатило морозом, ниже и ниже опускаясь, прямо в штаны. Сколько они прошли? Залегли на самом минном или только подошли к нему? И тут же пришло понимание – если мины, значит, здесь немецкие саперы. Мысли, слившись в одну, поражающую своими последствиями, едва не обрушили сержанта в пучину паники. Вернее даже – почти обрушили. Но в ту же самую секунду Волков услышал шорох впереди, в каких‑то пятнадцати‑двадцати метрах, и увидел появившуюся над отвалом земли от окопа голову немца. Без каски, в пилотке. Немец легко подтянулся на руке, выпрыгивая из окопа на одно колено.

Волков ждать больше не стал. А чего ждать, пока встретятся глазами?

Риск? О каком риске может идти речь, если уже фактически вся операция оказалась провалена. В общем, стартуя прямо с земли, сержант со всей возможной скоростью просто бросился вперед. Не думая ни о минах, ни о том, что луна так и не скрылась за облаками, короче, не думая ни о чем, кроме как о том, чтобы преодолеть эти разнесчастные двадцать метров как можно быстрее. Никогда в жизни он не бегал так быстро.

Но вот фора у немца был приличная. Ему надо было всего‑то поднять голову. Волков был очень быстр. Он ни на что не рассчитывал, просто знал, что нужно накрыть фашиста быстрее, чем он закричит. Семь бед – один ответ: взорвется ли сержант, увидят ли его, это еще бабушка надвое сказала. А вот от тревоги со стороны немца всю группу отделяли мгновения. Эти самые мгновения поглощал бешеный бег сержанта.

Вскинуть глаза и хоть немного, но осмыслить происходящее. Вот что требовалось от немца. Первое он сделать успел, второго ему не дал Волков. Он просто прыгнул ногами вперед в стоящего на краю окопа на одном колене сапера. Чуть ли не вколотил тяжелым ударом грудную клетку внутрь, выбивая с воздухом дух из немца, и скатился вместе ним в окоп.

Счет шел на мгновения еще несколько секунд назад. Не все это поняли, не все осознали, но тот, кто сообразил раньше, имел преимущество. Действие Волкова видели все. Чем оно было вызвано – понимали прекрасно. Москвичев знал немного больше остальных, и информация о минах, по его мнению, была чрезвычайно важна. Кроме того, он допускал самое вероятное развитие событий – скоротечный бой с немецкими саперами. И, коль скоро обнаружение группы было виной его и Волкова, то, выходит, им эту ситуацию и исправлять. Любым способом.

Совершенно не таясь, разведчик чуть привстал на четвереньки, коротко крикнул назад:

– Мины! Рвите в кукурузу сейчас же!

И побежал со своего же места вперед, на немецкий недоделанный дзот.[16]Верность его решения была подтверждена секундой позднее, когда боец на бегу вскинул автомат и ловко срезал короткой, от бедра, очередью появившегося на гребне отвала немца. Ни в процессе передвижения, ни затем, пока разведчики лежали, им не было видно противоположного края дороги, за которым как раз‑таки и находились немецкие саперы.

Терехов, оказавшись на ногах, не стал рассусоливать и тормозить. То, что предложил Москвичев, было самым логичным и разумным. Поэтому он только скомандовал:

– Делай как я! – И строго перпендикулярно, понимая, о каких минах предупреждал красноармеец, рванул в сторону неубранной, сухой кукурузы. Бежать по ней, ползти, да вообще хоть как‑то скрытно передвигаться было бы самоубийством. Но ни о какой скрытности сейчас не могло быть и речи. Москвичев уже озвучил провал операции первой очередью, а следом за ним еще одну точку добавил кто‑то из группы самого Терехова.

Разведка все же оказалась в зоне минного заграждения, и то, что повезло и Москвичеву и Волкову, было лишь их личным, персональным счастьем. На минах, не добежав до кукурузы, подорвались сразу двое разведчиков Терехова.

Немца Волков свалил сразу. То есть, вероятнее всего, уже после первого удара сапер вышел из игры, но сержант рисковать не стал, а тут же, едва разобравшись, вскочил на ноги в окопе, навалился на врага, всовывая в живое тело узкую «финку». Несколько ударов в грудь, один за другим, и тут же развернулся. Подхватил с выложенного досками дна винтовку. Мыслей, сожалений о брошенном автомате не было и быть не могло. Не до того было. Волков перекинул винтовку на обратный скат окопа, толком даже не обработанный, ткнулся локтями в податливую, рыхлую землю, и дернул затвор. Приклад удобно устроился к плечу, и буквально на несколько мгновений позже Москвичева, высившегося на гребне окопа, сержант открыл стрельбу.

По‑иному и быть не могло. Собственно, вся тишина и была вызвана тем, что саперы находились с другой стороны окопа и то ли отдыхали, то ли еще что. Собственно, дела до этого ни одному, ни второму разведчику не было. Они вызывали фактически огонь на себя, отвлекая его от группы Терехова. И это было нормально. Задание дивизионных разведчиков априори было важнее их жизней.

И это было как установка, как программа какая, заранее вдолбленная в мозг. Начнешь раздумывать, жалеть себя, не подставляться – и все, хана и тебе, и заданию.

Немецкий карабин был знаком сержанту. Конечно, будь в руках родной ППС, и речи бы не было о другом оружии. Мазанул бы очередью по сгрудившимся немцам, даванул бы гранатой, и, глядишь, были бы шансы вылезти из передряги. А тут… Даже не думал об ином исходе сержант. Оружие знакомое, но не родное. Бахнул выстрелом почти в упор, передернул затвор и второй раз выстрелил. Что тут – шагов десять до немцев.

Не подоспел бы Москвичев, дело вообще было бы дрянь. А вот красноармеец встал на отвале, прямо утвердился двумя ногами и коротко, словно на стрельбах, выпускал очереди по немцам. Конечно, автоматная пуля – не то что тяжелый заряд от карабина, однако и она могла немало дел натворить. Разведчики били в упор, с готовностью к любому повороту событий, заранее обрекая себя на жертву, не стараясь спастись или укрыться. Используя фактор внезапности и без оглядки на то, что произойдет после.

Не оглянулись они и на оглушительные разрывы за спиной, окончательно разорвавшие потревоженную ночь. Не до того было. Здесь, на передовой, необстрелянных частей не было. Те же самые саперы, прошедшие с боями от Харькова, ничем не хуже были, скажем, гренадеров или же войск СС. И оттого сориентировались они очень быстро. Двоих подстрелил Волков и троих‑четверых срезал Москвичев, не больше. Те же, что остались, прыснули в стороны, перекатами, на четвереньках, в общем, как угодно, лишь бы не словить пулю. Темнота – глаз выколи. Как тут уследить за всеми? Главное же что – уйти от огня, скрыться, выйти из зоны поражения.

И в ту же секунду, как только Волков и Москвичев потеряли цели, которые, может, в десяти‑двадцати метрах от них залегли, сами советские разведчики превратились в мишень. Местоположение растаявших в темноте саперов было неизвестно, а вот где находится окоп, ясно заранее. Поэтому ничего удивительного не было в том, что несколько секунд спустя, стоило лишь немцам опомниться, в сторону русских разведчиков полетели гранаты. Никто, естественно, не посылал саперов на работы безоружными, в смысле, без винтовок. Они были. Но – отложенные в сторону. Кроме того – куда тут палить. Гораздо проще, наверняка зная положение, закидать гранатами. Куда денешься из окопа?

Крутящуюся ручку колотушки,[17]пролетевшую над самой головой, Волков разглядел чудом. Граната шлепнулась на доски, глухо стукнула, катнувшись в сторону. И тут же сержант, выпустив из рук карабин, с утроившимися силами поднял все еще хрипящего, не расстающегося с жизнью, зарезанного фашиста и толкнул его на гранату. А что еще сделать? Скакать козлом, вылезать из окопа на мины? Или, лучше того, навстречу залегшим черт его знает где немцам?

Грохнуло. Тело, все еще жившее, подскочило от разрыва, и часть осколков, снопом разлетевшаяся во все стороны, не миновала сержанта. Хлестануло остро, сильно по сапогам, обожгло болью голень, бедро. Волков, мигом утративший слух, мотнул головой, стараясь разогнать мгновенную тишину. Раз, другой, третий, и лишь потом тягучими мыслями, сообразив контузию, заозирался по сторонам. Потянулся к брошенному карабину, нагнулся, и тут же неведомая сила неудержимо склонила его к земле. Дважды вспыхнули перед глазами ослепительно‑оранжевые круги и, не сумев поднять оружия, Волков неловко, в полуприседе, завалился на пол.

Того, что произошло дальше, он уже не видел. Ни спрыгнувших в окоп немцев, ни того, как, установив на бруствер пулемет, они принялись поливать кукурузное поле. Не видел вспыхнувших осветительных ракет, которые испуганно запускали наблюдатели, и как откликнулись на «светляков» немецкие минометчики, заславшие в кукурузу несколько последовательных залпов.

* * *

Лес, по‑осеннему мокрый, за компанию и людей пронизывал сыростью. Замерзшее, переохлажденное тело отказывалось повиноваться командам мозга. Поднести к глазам левую руку с часами оказалось мучительно сложным занятием.

Терехов вздохнул, стараясь выдохнуть в окутавшийся туманом выдох всю горечь, что грызла его изнутри. Не давала сомкнуть глаз все три часа, выделенные на отдых. Чертовски болел бок, но вот это, пожалуй что, не было главной причиной гложущей его тоски. В конце концов, осколок лишь скользнул по ребрам, оставив длинную, косую рану. Возможно, от удара треснуло ребро, но ничего более серьезного.

Горше было сознание того, что их операция, более всего похожая на авантюру, началась вот так печально. При этом Терехов не мог бы винить в произошедшем себя или полковых разведчиков. Даже командование армии он, осведомленный более всех других, не мог бы назвать в числе виноватых. Цепь еще более ранних событий привела к тому, что поступить иначе ни он, ни те, кто непосредственно отдавал приказы, не могли. И объяснение, оправдание может быть только одно, банальное – это война.

Капитан поднялся, распрямился и энергично взмахнул руками, разгоняя застоявшуюся кровь. Ему, как никому другому, было хорошо известно, что по какой‑то странной, необъяснимой причине, человеческий организм на пределе своих возможностей обладает просто неисчерпаемыми ресурсами. Сколько раз приходилось ему в поиске спать на голой земле, барахтаться в ледяных реках и болотах, и никогда не подхватывал простуды. А стоит в тылу хоть ноги замочить – пиши пропало, хорошо бы не в госпиталь с воспалением.

Вместе с командиром со своих мест поднялись сержанты Клыков и Овсеенко. Рослые, сильные, небывало выносливые, они были той самой парой, что должна иметь любая разведка.[18]Вот только вместо языка, вместо того, чтобы нести пулемет и запас патронов, в общем, вместо чего угодно полезного и нужного, им предстояло выполнять то, что не любит никто. На что никто не рассчитывает.

– Кончился Азат, – тихо произнес лейтенант Диляров.

Ему вообще это было свойственно – негромкая речь. Может, берег горло после сквозного ранения, а может, что скорее всего, просто такой человек. Азат Коздоев был считай что соседом Дилярова, из родственного близкого села, а потому потеря для осетина, надо думать, была серьезная. Впрочем, вряд ли он сожалел больше, чем Терехов, в контексте «здесь и сейчас». Оба осетина ребята боевые и при всей своей горячности удивительно взвешенные, исполнительные. А вот теперь Коздоев был таким.

И не он один. Степа Величко тоже уже был. Был веселым, ответственным, рассудительным не по годам и решительным очень. Андрей Бугаев. Ну и Илья Рязанцев, конечно… Тот прямо сразу там, в поле.

В общем, после смерти Коздоева ровным счетом четыре невосполнимых потери мог записать Терехов. От мин, от тяжелого пулеметного огня. Четверо для их невеликого отряда уже немало. Но и это, естественно, не все.

Капитан махнул рукой, указывая сержантам на сложенные в стороне, с накрытыми лицами, трупы:

– Закапывайте.

Не того, конечно, не того желали Клыков и Овсеенко. А впрочем, с другой‑то стороны, хорошо, не все полегли в этом чертовом поле. И за то судьбе спасибо.

Не желая смотреть на исполнение приказа, капитан развязал мешок, доставая планшет. Откинул его, приглашая Дилярова посмотреть на карту. Вытянул из крепления карандаш, ловко повернул его пальцами, тыльной стороной указывая на определенное место, километрах в трех от передовой линии обороны немцев. Тот самый лесок, в котором нашли пристанище столь неудачно миновавшие нейтралку разведчики.

Будь сейчас не сорок третий, не получи немцы хорошенько по зубам под Курском и Орлом, не выпей у них всю кровь Брянский да Центральный фронты,[19]конечно, эти разнесчастные три километра были бы смешны. Рыскали бы по лесам поисковики немецкие, жандармерия. Теперь же, и то четко было ясно, сил у фрицев было мало – на одну лишь дырявую оборону.

И все же это был тыл. Как ни крути, ближний тыл немецкий, и в той же степени, в коей потрепали наступающие отходящую группу армий «Центр», выдохлись и сами советские воины. Вышибли немецкую бронетехнику под Курском, а дальше, как покатились в наступление, и свою всю потеряли. Жив бы был Величко, разрядник по шахматам, сказал бы – «цейтнот».

Терехову в силу занимаемой должности много что было известно. Знал он о том, что пополнений в части нет и не будет в ближайшее время. Что в том же составе будут советские войска штурмовать Днепр и, если сложится, в Польшу входить. А вот немцы… немцы, как ни крути, будут подтягивать резервы. Конечно, хорошо бы правдиво было предположение, будто фрицы встанут на Днепре, сделают там свой Восточный вал. А если нет? Если будут до последнего удерживать левобережье? В общем, была у Терехова задача, и по ней ему нужен был разреженный немецкий тыл.

Лейтенант, следя жгучими карими глазами за кончиком карандаша, ткнул пальцем с грязной каймой под ногтем западнее, описав полукружье:

– Здесь или здесь. Есть хутора, значит, будут и выселки, черт его знает, как они тут называются. Что‑то подобное. Там нам нужно будет оставить раненых.

Что тут скажешь. Были бы иные варианты, их бы рассмотрел Терехов. И без того задание, порученное ему, смахивало на невыполнимое. Вот только слова такого, понятия, не было у дивизионной разведки. И генерал сам сказал, четко сказал – запрещаю умирать. Пока не исполнено. Значит, придется оставить раненых. Не бросить в промозглом, холодном лесу, а отнести, сковывая группу по времени, подставляя под возможные удары немцев, а потом оставить где‑то. И с ними непременно санитара, иначе никак. Тем самым еще уменьшая и без того совсем невеликий отряд.

Но других вариантов Терехов не видел.

Шаг, шаг, еще один, и другой. Думаешь с каждой секундой, что вон до той березки, и хватит, хорош. Потому что невмоготу уже. А дойдешь, и новую цель – вон тот разлом. Дойдешь, и дальше…

Хорошо еще, не видно это было со стороны. А даже если видно – плевать. Потому что неважно уже. Важно еще прошагать, дойти вон до того плетня, потому как уже все, пришли. Дотянуть еще чуть‑чуть, а там… а там еще.

Наверняка видели, что с ним не все в порядке. Да, видели, чего тут скрывать. Диляров, сблизившись с Тереховым, слегка толкнул его, показал глазами. Ни словом, ни вздохом не обмолвился, только стрельнул коротко взглядом в сторону Развалова. И капитан ответил ему, одним лишь кивком ответил. А что тут поделать? Идет Игорь, качает его, и на команды реагирует слабо, но идет же. Опять, был бы выбор, так тут конечно… а выбора нет. Клыков и Овсеенко не бросят раненых, а Диляров и Симаков не уйдут с дозоров.

Развалов вообще крепкий. Никогда не слышал от него жалоб Терехов, да и просьбы – изредка. Молчун Игорь, и это хорошо. Вот сейчас, когда совсем не хочется слышать капитану о новых проблемах, это хорошо.

Если уж быть до конца откровенным, все шло наперекосяк. Эти потери совсем незапланированные, хоть и не сказать что неожидаемые, не просто прибавили хлопот. По сути, они напрочь разбили весь план, даже тот умозрительный, что был. Раньше казалось – да, пройдем фронт, а там – как карты лягут. Задумка на тоненького. Но при всем при том у Терехова был отряд, где четко каждый знал свое место и свой маневр. Где охранение было охранением, где дозор был, арьергард был, по науке все. По науке, за которую плачено кровью. Теперь же… теперь отрядом четверых бойцов, оставшихся на ногах, не назовешь даже с натяжкой. Потому и в одинокий домишко, на который наткнулись, признаться, случайно, вошли почти без наблюдения. Пять минут посмотрели с опушки, окинули взглядом, и сразу двинулись вперед. Вот тут‑то, прямо у околицы, около плетня, созданного разве что для виду, присели Терехов и Развалов. Еще разок взглянуть, держа на изготовку оружие. А вот поднялся только капитан. Радист, видимо, растеряв последние силы, покачнулся и упал на колени, а следом и вовсе – брякнулся лицом на землю. Терехов, надо полагать, подспудно ожидавший нечто подобное, закинул автомат за плечо, стволом вниз, подхватил под руку Развалова, присел под него, крякнув, поднял на спину. Симаков, по идее, намеревавшийся контролировать свою сторону, на это дело плюнул, сиганул через плетень, быстро побежал к дому. Правильно, конечно, чего уж тут – нарушать, так по полной. Так что пока капитан обегал плетень – лезть через него он все же не решился, – штатный медик обшаривал на предмет опасностей избушку. И если бы ждали их сейчас фрицы… Да и говорить не хотелось про такой вариант. Потому как ждали бы – положили мгновенно и качественно. Один лишь Диляров стоял по науке, в стороне, с автоматом на изготовку. А остальные – даром что не похоронная команда, тащили на закорках раненых товарищей.

Симаков, вынырнув из‑за угла дома, призывно махнул рукой. Мог бы Терехов – вздохнул бы свободно. Хоть в чем то, хоть каплю, им повезло. Сгибаясь под тяжестью вроде бы невысокого, но, оказывается, такого тяжелого Развалова, капитан просто пнул плетень, обрушивая его, и шагнул вперед, по направлению к дому. То же самое сделала и неразлучная парочка его разведчиков‑богатырей. Следом уже за ними за всеми пошел к дому Диляров. Ему бы, конечно, попенять, покачать головой, глядя на обрушенный забор, вот только ничего осетин не сказал. Все же можно понять и командира: расстроен он не меньше всех их. И потому – пусть. Позволено будет вот так выразить свою злость. Пусть уж лучше сейчас обрушенный плетень, нежели позже провал в действительно трудной ситуации.

– Лежи, не дергайся.

Кисло‑сладкий запах крови, вспотевшего тела и мучительного ожидания.

– Лежи, лежи, говорю, терпи! – Симаков оглянулся, кивнул Клыкову, и тот прижал радиста, навалился сильными руками на плечи, прижимая к столу. Овсеенко, стоя справа, направил луч фонаря на спину Развалову.

Симаков, смочив в спирте бинт, терпеливо и осторожно протирал спину раненому, постепенно открывая себе всю картину поражения. И хорошего, о чем уже думал сержант, было мало. Во‑первых, ясно сразу – свалился боец от элементарной потери крови. Во‑вторых, становится понятно и другое – ранение очень серьезно. Собственно, все потери, что понесли разведчики, были связаны прежде всего с минометным обстрелом. Чертовски удачно накрыла их немчура, и от того что это прежде всего совпадение, легче не становится. Думали, что хоть в какой‑то мере им улыбнулась удача, а оказалось, не везение это, а упрямство молчуна Развалова. Разбитую попаданием рацию он скинул сразу, а вот про то, что мина хлестанула не только лишь по аппаратуре, а хорошенько расковыряла все тело, не сказал ни слова. В каком‑то смысле – молодец. Да нет – честно, молодец. Абсолютно правильное решение.

– Вот так, снизу свети, – поправил Овсеенко Симаков, отложил в сторону промоченный в крови бинт и взялся за щипцы.

Терехов в операции участия не принимал. От него требовалось совсем иное – общее руководство. Так что сидеть бы сейчас капитану с картой и напряженно морщить лоб. Естественно, Терехов этого не делал. Карта, точнее, обстановка на ней прочно засела в его мозгах, и от каких бы то ни было сопутствующих факторов общая задача измениться не могла. И оттого с совершенно спокойной душой трескал капитан американскую тушенку – самый существенный вклад союзников во второй фронт. Меж тем мысли капитана одолевали далеко не радостные. Положим, с двумя – Яковенко и Тополевым – все ясно. Не ходоки, не бойцы, может и не жильцы даже. Обоих основательно перепахало минными осколками, передвигаться самостоятельно они не могли. Не факт еще, что их и таскать‑то можно было, но тут уж не до выбора. Бросать их было нельзя. Только брать с собой, используя запасной вариант, входя в контакт с местным подпольем. И уже там, понадеявшись на местных товарищей, оставить на излечение.

Поиск по сайту: