ТАЙНЫ БРЕСТСКИХ ПЕРЕГОВОРОВ

За услуги, оказанные большевикам, Германия ожидала оплаты – сепаратным миром. Впрочем, ничего другого Советскому правительству не оставалось. Армия была абсолютно развалена, значительная ее часть уже разъехалась по домам. Сразу после переворота Совнарком направил приказ начальнику штаба Ставки Духонину – начать переговоры о перемирии. Союзные миссии при Ставке тут же заявили Духонину официальный протест.: Дескать, “нарушение союзнических обязательств может иметь самые серьезные последствия для России”. И генерал отказался выполнить требование, ответил в Петроград, что вопрос о мире входит в компетенцию политиков, а не военных. От дипломатических протестов Троцкий легко отмахнулся – указал, что Советское правительство желает не сепаратного, а всеобщего мира, уже направив соответствующие предложения державам Антанты. А в Ставку послали эшелон матросов во главе с Крыленко и Духонина зверски убили. Иностранные представители в Могилеве вступиться за русского генерала и взять его под защиту даже не попытались.

Под Двинском советские парламентеры встретились с германским командованием, и переговоры были назначены в Брест-Литовске, где располагалась штаб-квартира командующего Восточным фронтом генерала Гофмана. Советскую делегацию на первом раунде возглавил Адольф Иоффе. В Брест она прибыла 20 ноября (3 декабря). И атмосфера на переговорах установилась почти дружеская. Принц Леопольд Баварский и Гофман устраивали банкеты в честь дорогих “гостей”. Их демонстративно чествовали, выражали подчеркнутое почтение. Хотя “красные дипломаты” вели себя порой просто карикатурно. “Представитель трудового крестьянства” Сташков напивался в доску. Секретарь делегации Карахан занялся бурными спекуляциями. Обменивал “николаевские” рубли на германские марки и скупал в местном “военторге” все подчистую – часы, мануфактуру, обувь, косметику, вино. Иоффе и Каменев под предлогом “облегчения участи пленных” ездили в Варшаву отовариваться и оттягиваться в фешенебельных публичных домах [170].

Но за столом переговоров каждая из сторон держала камень за пазухой. Советское правительство надеялось на то, что в Германии и Австро-Венгрии начнется революция и тайно предпринимало шаги в этом направлении. Германское руководство, в свою очередь, подготовило большевикам сюрприз. Охотно признало формулу “мира без аннексий и контрибуций”. Но в декларациях самих же большевиков значился и другой лозунг. “Право наций на самоопределение”. И его ох как хорошо можно было использовать! Германский министр иностранных дел Кюльман писал в эти дни, что главной задачей является “дезинтеграция старой России”. “Германия должна признать отделение Финляндии, Украины, Кавказа и Сибири… Множество слабых отделившихся государств будет нуждаться в германском покровительстве” [168]. Как только большевики поняли, что они “без аннексий и контрибуций” могут потерять все окраины, они схватились за головы. Пытались юлить, толковать “право на самоопределение” по-своему. Но на первом раунде удалось договориться только о перемирии.

Второй начался 29 ноября (12 декабря). Теперь советская делегация приехала с разработанными ответными предложениями. Однако принять их оказалась готова только Австро-Венгрия. Она была уже совсем измочалена. Понесла колоссальные потери, призывая в армию мальчишек и стариков. Экономика надорвалась. В стране начинался голод. Но Германия условия большевиков категорически отвергла. Завершить борьбу с рускими “вничью”, без крупных приобретений, не хотели ни немецкие генералы, ни политики – зря что ди дрались (и платили)? Под давлением немцев Центральные Державы выставили жесткие требования, фактически лишавшие Россию ее западных губерний. Когда эти условия были оглашены, главный военный советник при советской делегации генерал Скалон не вынес такого позора. Вышел в соседнюю комнату – якобы сверить карту, предъявленную Гофманом, со своими картами – и застрелился. Что ж, немцы благородно выделили оркестр, почетный караул, чтобы старого служаку можно было проводить в последний путь с воинскими почестями.

А переговоры зашли в полный тупик. Принять германские условия большевики никак не могли. Они ж еще у власти как следует не утвердились. Поднялась бы волна общенародного возмущения и смела их. Уж конечно, таким предлогом воспользовались бы их противники – меньшевики, кадеты, правые эсеры. Даже среди самих большевиков и их компаньонов, левых эсеров, подавляющее большинство не поняло бы подобного шага правительства. Но и положение Центральных Держав было весьма рискованным. Делегаты Австро-Венгрии угрожали германцам – если те будут неуступчивы, Вена заключит с Советским правительством сепаратный мир. Да и в Берлине боялись, что большевики прервут переговоры. Потому что получить продовольствие и сырье можно было только на Востоке. И воевать с Россией, даже оставшейся без армии, Центральные Державы больше не могли! Единственный шанс на победу для них оставался в том, чтобы заключить мир на Востоке и перебросить все войска на Запад. А если бы русские стали отступать, увозя материальные ценности в глубь страны, развернули партизанскую войну, это было бы для немцев смертельной угрозой.

Но при подобном варианте развития событий Германия все равно сумела бы направить войска на Петроград и свергнуть Советское правительство. Получалось – куда ни кинь, всюду клин. То ли свои сограждане и коллеги-революционеры свергнут, то ли немцы. И большевики пытались лавировать, тянуть время. В надежде, что из-за внутренних трудностей в Германии и Австро-Венгрии тоже вспыхнут революции. Троцкий предложил перенести дальнейшие переговоры на нейтральную почву, в Стокгольм. Где можно было подключить представителей социал-демократии Германии, Австро-Венгрии, нейтральных стран, британских и американских социалистов. И конференция превратилась бы в бесконечную теоретическую дискуссию – какой мир считать “демократическим”, что понимать под “самоопределением”.

Однако и руководство Германии хорошо понимало, что в Стокгольме дело увязнет. И ультимативно настояло – переговоры снова в Бресте, и побыстрее. На следуюшем этапе, в январе, советскую делегацию возглавил Троцкий. Чему, кстати, очень обрадовались австрийцы. Ведь Лев Давидович прежде работал на их спецслужбы, и в Вене считали, что с ним легко будет договориться. Перед отъездом в Брест министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Чернин специально навестил Виктора Адлера, прежнего покровителя Троцкого. Разузнал об особенностях его характера, с какой стороны лучше к нему “подъехать”.

Но со времен, когда Лев Давидович получал указания и деньги в венской политической полиции, ох как многое успело измениться! Он сменил хозяев. И стал наркомом, одним из главных вождей революции. В Брест он ехал во всем блеске своего величия. На станциях тешил самолюбие, произнося трескучие речи. Раздавал грозные распоряжения местным руководителям. И для других советских делегатов в Бресте приятное времяпровождение сразу кончилось. Чтобы жизнь медом не казалась, Троцкий всех подтянул чуть ли не по стойке “смирно”. Свободное общение с немцами и австрийцами решительно пресек. Прежде посланцы Петрограда питались в штабной офицерской столовой – это он тоже запретил. Хлебай суп только среди своих, под надзором начальства, в комнатах, отведенных для делегации. Радек, собираясь на прогулку, обругал немецкого шофера, который с опозданием подел машину. Шофер пожаловался Гофману, тот доложил Троцкому. И нарком отменил прогулки. Сиди в комнатах! Чернин писал: “Никто не пикнул. Они вообще все трепещут перед Троцким и на заседаниях в его присутствии никто не смеет рта открыть” [174].

Хотя толку от заседаний было немного. Немцы закусили удила. И получили новый козырь – в Брест прибыла делегация украинсккой Центральной Рады. Как и большевики, наглая, самоуверенная. Ведь у украинцев был хлеб! Австрийцев они вообще вогнали в шок, потребовав отдать им Галицию и Буковину. Хотите кушать, так уступайте. Однако немцы быстро нашли с украинцами общий язык. Пообещали Холмщину (которую уже пообещали полякам). И принялись использовать самостийников против большевиков.

Но пока спорили и заседали, положение Центральных Держав стало уже совсем катастрофическим. Началась голодная забастовка в Вене, за ней – стачка в Берлине. Надежды на революции казались такими близкими… И Троцкий, в свою очередь, закусил удила. Уступки отвергал. Отделения Украины и легитимности ее делегатов не признавал. Германский министр Кюльман оценивал Льва Давидовича куда более серьезным и опасным оппонентом, чем Каменев или Иоффе. Писал о Троцком: “Не очень большие, острые и насквозь пронизывающие глаза за резкими стеклами очков смотрели на его собеседника сверлящим и критическим взглядом. Выражение его лица явно указывало на то, что он лучше бы завершил малосимпатичные ему переговоры парой гранат, швырнув их через зеленый стол…”

Ну нет, тут Кюльман явно загипнотизировал сам себя образом “железного вождя”. Троцкий и впрямь стремился выглядить таким. Но он мог быть и другим. Чернин, например, поинтересовался, не нужно ли вернуть Льву Давидовичу архив, оставленный им в Вене в 1914 г.? Намек более чем прозрачный, если вспомнить, что Троцкий спешно выезжал из Австрии по подсказке начальника полиции Гейера. И нарком ответил, что был бы очень признателен за такую любезность. Через Троцкого удалось добиться освобождения Отто Бауэра – видного венского социалиста, которого он хорошо знал по кафе “Централь”, а теперь находившегося в русском плену. А когда переговоры очередной раз решено было прервать, Лев Давидович обратился к немцам с личной просьбой. Дескать, сынишка коллекционирует почтовые марки, и “ему было бы приятно получить копмлект оккупационных марок” – т.е. марок российских, бельгийских, французских, на которых военные власти делали надпечатки “Ob”, “Ost” и др. Между прочим, такое поведение даже для немцев показалось не слишком этичным – министр иностранных дел просит у чужеземцев, захвативших территории его государства, подарить оккупационные сувениры! Но, разумеется, исполнили, преподнесли целую пачку. Лев Давидович был очень тронут, сердечно благодарил, привез подарок в Петроград, и его сын в Коммерческом училище хвастался редкостью, полученной из-за линии фронта [170].

В самом Совнаркоме, в ЦК большевиков, по поводу войны и мира царил полный раздрай. Левые эсеры и “левые коммунисты” во главе с Бухариным требовали отвергнуть германские условия. И если даже немцы за это скинут Советскую власть, то и шут с ним. Надо, мол, делать ставку на “революционную войну”, а она уж перерастет в “мировую революцию”. Но Ленин и его окружение рисковать своей властью не желали… Троцкому терять достигнутое положение тоже абсолютно не улыбалось. Однако и на ответную любезность Берлину и Вене за архивы с марками открыто он пойти не мог. Ведь за ним стояли американцы и англичане. И 24 января на заседании ЦК он выдвинул “компромиссную” формулу: “мира не заключаем, но и войны не ведем”. За это проголосовало 9 человек – против 7. Но в числе противников был Ленин. Настаивал, чтобы мир заключать на любых условиях. Поддержал Свердлов. С его помощью вопрос раз за разом выносился на переголосование, но оставался не решенным.

Последний раунд переговоров в Бресте начался 30 января 1918 г. И обстановка опять успела измениться. На Украине красные части громили Центральную Раду. Троцкий объявлял ее несуществующей. В Харькове большевики спешно сформировали другое “украинское правительство” во главе с румынским подданным Раковским. И прислали в Брест делегацию от этого “правительства”. Но для Германии-то было выгоднее признавать “легитимной” Раду. А Льва Давидовича немцы крепко щелкнули по носу. Натравили на него делегатов Рады, и те открытым текстом высказали, что думают о большевиках вообще, и о Троцком в частности. “Успех превзошел все ожидания. Грубости, высказанные украинскими представителями, были просто комичными… Троцкий был в столь подавленном состоянии, что вызывал сожаление. Совершенно бледный, с широко раскрытыми глазами, он нервно что-то рисовал на бумаге. Крупные капли пота текли с его лица” [174].

Вдобавок в Берлине перехватили радиообращение из Петрограда, большевики призывали немецких солдат к убийству кайзера, генералов и к братанию. Тут уж Вильгельм рассвирепел. И приказал заканчивать брестский фарс. Ну а с украинцев поражения сбили спесь. Теперь они откровенно подлизывались к немцам, абы защитили. И 8 февраля делегация Рады заключила с Германией и Австро-Венгрией сепаратный мир. Избавив их от угрозы голода и голодных бунтов… И вот тогда-то положение большевиков стало совсем паршивым. Немцы заговорили языком ультиматумов. Потребовали от красных убраться с территории дружественного Германии “государства” – Украины. Добавили новые территориальные претензии. На что Троцкий 11 февраля ответил своим сакраментальным заявлением – “войну прекращаем, армию распускаем, переговоры прерываем”.

Этот невиданный в истории дипломатии демарш для многих стал полной неожиданностью. Но не для всех. Еще 7 февраля, за четыре дня до разрыва переговоров, Чернин устроил с Троцким встречу с глазу на глаз. И Лев Давидович дал очень откровенную подсказку. Дескать, он “никогда не откажется от своих принципов” и не признает германское толкование “права на самоопределение”. Но “германцы могут коротко и ясно заявить, каковы те границы, которых они требуют”, и если речь пойдет о “грубых аннексиях”, то “Россия слишком слаба, чтобы сопротивляться” [174]. Мало того! Троцкий пояснил, что в ходе переговоров “уже неоднократно хотел помочь Кюльману”, намекая на это! А Кюльман, выходит, не понял. Воображал, что Троцкий готов гранатами его изничтожить.

В общем, Лев Давидович дал своим прежним хозяевам предельно ясный совет. Берите что хотите, но сами, без моей подписи и согласия. И при этом отдал приказ о полной демобилизации русской армии! Хотя и не имел на это никакого права, поскольку был наркомом еще не по военным, а по иностранных делам. Тем не менее какие-то скрытые пружины в советском руководстве сработали, и приказ почему-то был принят к исполнению. Последние подразделения, еще оставшиеся на позициях, потекли в тыл… А немцы, уж конечно же, не преминули воспользоваться подсказками и оголением фронта. 13 февраля прошло совещание в Хофбурге, где постановили перейти к “грубым аннексиям”. Взять то что хочется, а заодно пугануть большевиков и подтолкнуть к миру. Наступление было решено преподнести как “полицейскую операцию в интересах человечества”. Для этого от “правительств” областей, которые предстояло оккупировать, предписывалось организовать просьбы о защите от большевиков. Фельдмаршал Гинденбург приказал: “Просьбы о помощи должны поступить до 18 февраля” [168].

В этот день германские части двинулись вперед. Полномасштабного наступления как такового не было. Большая часть германских войск уже была переброшена на Запад, в операции участвовали дивизии второсортного ополчения – ландсвера. Но и реального сопротивления не было. Анархические толпы красногвардейцев при приближении неприятеля разбегались. Гофман писал: “Самая комичная война из всех, которые я видел. Малая группа пехотинцев с пулеметом и пушкой на переднем вагоне следует от станции к станции, берет в плен очередную группу большевиков и едет дальше. По крайней мере, в этом есть очарование новизны”.И никто не останавливал немцев “в боях” под Псковом и Нарвой. Просто германским частям изначально предписывалось остановиться, дойдя до линии Нарва – Псков – Двинск. Людендорф хотел захватить и Петроград, но его одернуло собственное правительство. Кюльман пояснял, что “взятие Петербурга возбудит русское национальное чувство”. Это могло привести к свержению большевиков, а никакое другое правительство мира не заключило бы.

21 февраля Совнарком издал декрет “Социалистическое отечество в опасности”. Впервые, кстати, слово “отечество” вспомнил. Указывалось: “Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления”. Таким образом, расстрелы “контрреволюционных агитаторов” вводились уже “официально”, а не явочным порядком, по инициативам местных властей. Лишний раз прижали и “буржуев”, их предписывалось мобилизовывать в трудовые батальоны. А вот насчет “неприятельских агентов” и “германских шпионов” можно усомниться. Они продолжали действовать в тесных и очень хороших контактах с Советским правительством. Еще с 29 декабря в Петрограде обосновались германская экономическая миссия во главе с графом Мирбахом, будущим послом, и военно-морская миссия во главе с контр-алмиралом Кайзерлингом [168]. А в январе в России появился агент “Байер” – Карл Моор. Он вошел в ближайшее окружение Ленина и оставался в Петрограде до конца февраля [88]. Как раз тот срок, когда шли споры о мире. Очевидно, приложив все силы для “нужного” решения.

Совнарком известил Германию по радио, что готов возобносить переговоры. Но теперь-то уж немцы отбросили все прежние условности. 22 февраля продиктовали ультиматум со сроком ответа 48 часов. И условия предъявлялись еще более тяжелые, чем раньше. На следующий день состоялось бурное заседание ЦК. Ленин убеждал принять требования. Даже угрожал своей отставкой. Беспрепятственный марш немцев и угроза, что они так же легко войдут в столицу, напугали ряд прежних сторонников “революционной войны”, и они переметнулись на сторону Владимира Ильича. В ночь на 24 февраля ЦК партии, а потом и ВЦИК постановили принять ультиматум.

3 марта советская делагация в Бресте подписала мир. Возглавлял ее не Троцкий. Накануне он подал в отставку с поста наркома иностранных дел. Договор подписал нарком финансов троцкист Сокольников (Гирш Бриллиант)..Россия потеряла 2 млн кв км. Это вызвало возмущение. Многие Советы, партийные организации протестовали, отказывались признавать такой мир. И снова Ленина выручил Свердлов, неистощимый мастер интриги, игры на протокольных тонкостях, манипуляции собраниями. Благодаря его искусству Брестский мир удалось утвердить на VII съезде партии.

А сразу после съезда, 9 марта, советское руководство тайно покинуло Петроград и выехало в Москву. Причин к этому было несколько. Немцы остановили продвижение, но находились слишком близко от столицы. По соседству с ней разгоралась гражданская война в Финляндии. Да и сам Петроград, голодный и холодный, стал слишком неуютным местом. Он был эпицентром революционного брожения, его баламутили целый год. Город переполняла не желающая никому подчиняться солдатня. Рабочие окраины, не получившие от революции никаких благ, а только лишения, могли еще раз взорваться. В Москве было сытнее, спокойнее. И надежнее – за стенами Кремля. Но переезд помог и ратифицировать Брестский мир. IV Съезд Советов был созван на 14 марта. А аппарат ВЦИК и ЦК, подчиненный Свердлову, стал рассылать извещения о перебазировании слишком поздно. “Нужные” делегаты вовремя узнали, что Съезд будет проходить в Москве. А кого-то, глядишь, “забыли” оповестить. И вопрос о ратификации был решен 724 голосами против 276 при 118 воздержавшихся.

Поиск по сайту: