КАК НАРАЩИВАЛСЯ КРАСНЫЙ ТЕРРОР

Гражданская война оставляла после себя руины, хаос и могилы. Зимой 1919 – 20 гг, после крушения колчаковского фронта, все пространство от Урала до Тихого океана превратилось в огромное царство смерти. По Сибири гуляла кровавая анархия. Едва пала колчаковская власть, из тайги полезли банды партизан, устраивая погромы. Очевидец, профессор А.Левинсон, писал: “Когда саранча эта спускалась с гор на города с обозами из тысячи порожних подвод, с бабами – за добычей и кровью, распаленная самогонкой и алчностью – граждане молились о приходе красных войск, предпочитая расправу, которая поразит меньшинство, общей гибели среди партизанского погрома... Ужасна была судьба городов, подобных Кузнецку, куда Красная армия пришла слишком поздно” [92].

При продвижении советских войск на восток множество белых солдат сдавалось. Но и красные части редели от потерь, дезертирства, болезней, возиться с пленными было некому. И колчаковцев, разоружив, отпускали домой. Без литеров на проезд, без аттестатов и продовольствия. Пешком – через всю Сибирь. Крестьяне из-за тифа их в дома не пускали. И тысячи солдат в рваных сапогах и шинелях, больные и обмороженные, брели кое-как по шпалам. Падая от усталости или присев отдохнуть, уже не вставали. Набивались в нетопленые здания вокзалов, укладываясь вповалку на полу – и значительная часть больше не просыпалась..

Эпидемии косили людей повсюду. В тифозных бараках “благополучного” Челябинска валялось 5 тыс. больных, а “неблагополучного” Новониколаевска – 70 тыс. За ними почти не ухаживали, разве что найдутся родные или знакомые. Под карантин отводили несколько зданий, куда стаскивали всех заболевших и предоставляли им подыхать или выжить – если очень повезет. От тифа вымирали целые деревни, расположенные вдоль дорог и зараженные войсками. Транспорт был разрушен, снабжение городов прекратилось. Трупы лежали на улицах, на станциях, их никто не убирал – только стаскивали с проезжей части, чтоб не мешали, а вагоны и эшелоны с мертвецами отгоняли в тупики. Смерть стала настолько обычным явлением, что люди, например, по характерным трупам находили на станциях свои вагоны или объясняли, как пройти по такому-то адресу – “до старухи с мальчиком и налево”. С началом оттепелей это вызвало новые бедствия и новые эпидемии, повсюду расползалась трупная вонь – хотя люди и к этому привыкали, не замечая густого смрада.

Аналогичные кошмары творились в других местах. На Дону, в дополнение к тифу, появилась чума, на Северном Кавказе – холера. Города и станицы, по которым отступали белые и наступали красные, переполнялись больными и погибающими. Советские части тоже заражались и вымирали – в дивизиях оставалось по 2 – 3 тыс. человек.

Не меньшее количество жертв уносил и террор. И попадали под него не только “контрреволюционеры”, не только те, кого объявили “буржуями”. Институт заложничества стал применяться и для вполне “своих”. Так, в разгар боев против Колчака и Деникина была объявлена “советская мобилизация” И Ленин 31.5.19 г. приказывал: “С 15 июня мобилизовать всех служащих советских учреждений мужского пола от 18 до 45. Мобилизованные отвечают по круговой поруке друг за друга, и их семьи считаются заложниками в случае перехода на сторону неприятеля или дезертирства или невыполнения данных заданий и т.д.” [93] А Троцкий, став наркомом путей сообщения, принялся и среди железнодорожников “наводить порядок” так же, как среди красноармейцев – расстрелами. Кроме существующих Реввоентрибуналов учредил Желдортрибуналы, привлек особые бригады чекистов. Казнили за срывы графиков перевозок, за хищения, нарушения трудовой дисциплины, за невыполнение распоряжений.

Правда, 17 января 1920 г. вдруг вышел декрет Совнаркома, отменяющий расстрелы! Почему? Да потому что 16 января Верховный Совет Антанты разрешил торговлю с большевиками! Советское правительство облегчало своим западным партнерам дальнейшее сближение. С той же целью 18 марта вышло постановление ВЦИК, лишающее ЧК права на внесудебные расправы. Но эти акты носили сугубо пропагандистский характер. Накануне их пуликации производились массовые “чистки” тюрем. Так, в ночь на 17 января в Питере было казнено 400 человек, в Москве – более 300 [103].

Ну а о самой отмене вскоре забылось, фактически она не реализовывалась. В Москве только с сентября по декабрь 1920 г. было расстреляно 1,5 тыс. человек (по советским данным). В Петрограде за 1920 г. истребили свыше 5 тыс. В разных городах снова проявляли себя особо знаменитые палачи. В Москве – Вуль, Эйдук. Страшную славу стяжала следовательница-латышка Брауде. Она собственноручно обыскивала арестованных, как мужчин, так и женщин, забираясь при этом в самые интимные места. Приходила в неестественное возбуждение и начинала мучить обреченных. Пытки длились часами. “Она издевалась над своими жертвами, измышляя самые тонкие виды мучений преимущественно в области половой сферы” [55] Сама распалялась в ходе “допроса” и доходила до разрядки, превращая свои жертвы в изувеченные трупы. Особенно любила истязать юношей. Другой убийца, Орлов, “специализировался” на мальчиках, насилуя их перед расстрелом. А главный палач Московской ЧК Мага сошел с ума – во время одной из экзекуций с криком “раздевайся” бросился на коменданта тюрьмы Попова. Тот убежал, подоспевшие чекисты скрутили психа.

В Вологде 20-летний председатель ЧК творил суд и расправу, сидя в кресле на берегу реки – после допроса приговоренного заталкивали в мешок и кидали в прорубь.. В Екатеринбурге наводили ужас палачи Тунгусков, Хромцов и латышка Штальберг. Здесь было уничтожено около 2 тыс. человек. Некоторых распинали на крестал, сжигали. В Кунгуре зверствовал Гольдин, заявлявший: “Для расстрела не нужно ни доказательств, ни допросов. Мы находим нужным и расстреливаем, вот и все”. В Сибири решили устроить “соревнование” за экономию патронов – и некоторое время вместо расстрелов разбивали людям головы железной колотушкой [103].

Декреты об отмене расстрелов, изданные в качестве реверансов перед Западом, имели и кучу оговорок – в частности, они не касались прифронтовой полосы. А как раз там террор достигал максимального размаха. И после разгрома белых армий развернулись тотальные “зачистки”. Северный край был отдан на расправу садисту Кедрову. Из-за того, что море замерзло, здесь белогвардейцы практически не смогли эвакуироваться, спаслось всего 2,5 тыс. человек, а 20 тыс. попало в плен. Развернулись и аресты среди мирного населения. Хватали горожан, которые сотрудничали с белыми властями или англичанами, крестьян – которые на Севере в большинстве сочувствовали белым. Сперва в Арханельске устраивались публичные казни на площади у завода Клафтона. Среди тех, кого расстреливали, были мальчики и девочки 12-16 лет. Но затем все же сочли, что прилюдно творить такие дела не стоит. И место для массовых экзекуций выбрали более глухое, под Холмогорами, где располагался лагерь для пленных, построенный англичанами.

Первую партию обреченных в 1200 человек Кедров погрузил на 2 баржи, и когда они пришли в Холмогоры, приказал открыть огонь из пулеметов. Зверствовала и его супруга Ревекка Пластинина – она лично расстреляла 87 офицеров и 33 гражданских лиц, потопила баржу с 500 беженцами и солдатами, учинила жуткую расправу в Соловецком монастыре, после которой в сети рыбаков попадались трупы утопленных монахов. Казни шли всю весну и лето. К осени Архангельск называли “городом мертвых”, а Холмогоры – “усыпальницей русской молодежи”, эсеровская газета “Революционная Россия” свидетельствовала: “Интеллигентов почти уже не расстреливают, их мало”. Когда в сентябре было решено провести “день красной расправы” (в годовщину постановления о красном терроре), то из местных жителей даже не набралось нужного количества жертв – расстреляли 200 крестьян и казаков, присланных в Холмогорский лагерь с юга [103]. Кстати, для сравнения. “Предатель” Юрьев, сдавший Мурманск англичанам, был приговорен к смерти, но его не казнили. Заменили 20-летним сроком заключения. А через полгода его вообще амнистировали, вышел на свободу.

Суровая “зачистка” осуществялась и на Юге. В Елисаветграде провели кампанию по выявлению родственников белогвардейцев, на расстрел отправляли даже детей 3-5 лет. Полтаву заставлял дрожать палач Гуров, Киев – Дехтяренко, Лифшиц, Шварцман. В Ростовской ЧК убивали по 50-100 человек ежедневно, иногда расстрелы шли круглосуточно. Для руководства репрессиями сюда приехал Петерс. Часто присутствовал при казнях, сам любил расстреливать. По свидетельствам красноармейцев, он взял с собой в Ростов сына, мальчика лет 8-9, который приходил с ним в расстрельные подвалы и приставал к отцу: “Папа, дай я!” В Ростове зафиксированы и расстрелы беременных женщин. Но вообще это была распространенная практика. Если непраздная, а мужа нет, значит, “связь” с белыми, “белогвардейское семя”. В Омске беременным вскрывали животы, выпуская внутренности [56].

Особого размаха достиг террор в Одессе. Как уже отмечалось, Антанта здесь обманула с эвакуацией многочисленных беженцев, а румыны их не пропустили. Теперь их начали “перерабатывать”. 1200 пленных офицеров разместили в концлагере, основательно подготовились к акции и расстреляли всех в одну ночь. Аналогично поступили с пленными галичанами. Ну а гражданских беженцев или местных жителей, арестованных при облавах, по доносам, стали истреблять планомерно. Фабрика смерти представляла собой закрытый “чекистский городок”, где для палачей имелись все удобства – свое кафе, парикмахерская, кинематограф. И процедура умерщвления была отлажена, как на конвейере. За ночь казнили по 30-40 человек, иногда число доходило до 200-300. Отобрав очередную партию, раздевали донага, на шеи вешали дощечки с номерами и заводили в зал для ожидания. А потом вызывали по номерам и убивали. Трупы вывозились за город на грузовиках. Работали несколько смен палачей. Среди были них “шутники” Дейч и Вихман, завялявшие, что “они не имеют аппетита к обеду”, пока не пристрелят нескольких “гоев” [56] “Славился” негр Джонстон – он умел сдирать кожу с людей, иногда перед расстрелом “для развлечения” рубил руки и ноги. Местными “знаменитостями” были также латыш Адамсон, любитель насиловать приговоренных женщин, и уродливая латышка по кличке Мопс, ходившая в коротких штанах с двумя наганами за поясом – ее “личный рекорд” составлял 52 человека за ночь. Всего в Одессе в 1920 г. только по красным официальным данным было казнено 7 тыс. человек, по неофициальным – 10-15 тыс. [103]

Когда красные ворвались на Северный Кавказ, возобновился геноцид казаков – на этот раз терских. 1,5 тыс. семей на Тереке объявили “контрреволюционными” и репрессировали. 11 станиц решено было отдать “революционным” чеченцам и ингушам. Их население, 70 тыс. казаков, подлежало депортации. Окружив станицы и хутора, людей выгоняли из родных хат и под конвоем повели на север. Но “упростили” проблему. По пути каратели и “революционные” ингуши набросились на беззащитные колонны, принялись рубить и резать без разбора пола и возраста,, ударили пулеметы. Дорога на Беслан была завалена трупами казаков, казачек, их детей. Всего в ходе депортации было уничтожено 35 тыс. человек [180].

В Ставрополе прошла кампания показательных казней за “недоносительство”. 60 женщин, обвиненных в том, что не сообщили о скрывающихся родственниках, были на площали обезглавлены. В Пятигорске подвергли прилюдной порке всех врачей и медсестер, которые оказывали помощь раненым и больным казакам. Начальник Кисловодской ЧК выискивал свои жертвы на базаре – по внешности. Арестовывал женщин посимпатичнее, приводил в свое учреждение, приговаривал к смерти за спекуляцию, насиловал, а потом рубил шашкой и глумился над трупами. А в Баку садизмом отличались председатель трибунала Хаджи-Ильяс, чекисты Панкратов и “товарищ Люба”. Репрессии шли здесь на о.Нарген, где были истреблены сотни представителей интеллигенции и рабочих.

На Кубань прибыл “устанавливать советскую власть” сам Троцкий. Вероятно, захваченных здесь казаков и белогвардейцев ждала такая же участь, как в Архангельске и Одессе, но многим подарила жизнь война с Польшей – их мобилизовали в Красную Армию. Тем не менее, и на Кубани прошли крупные “чистки”. Было арестовано 6 тыс. станичных атаманов, членов станичных правлений, офицеров, войсковых чиновников. Их отправили в Холмогоры и всех перебили. В Екатеринодаре фрейдист Троцкий еще раз вернулся к идее о “социализации женщин”. По свидетельству Н.Д. Жевахова, Лев Давидович сразу по приезде на Кубань отдал распоряжение о “реквизиции 60 молодых девушек… Часть красноармейцев ворвалась в женские гимназии, другая устроила облавы в городском саду и тут же изнасилована 4 учениц в возрасте от 14 до 18 лет. Около 30 учениц были уведены во дворец Войскового Атамана, к Троцкому, другие в Старокоммерческую гостиницу, к начальнику большевистского конного отряда Кобзыреву, третьи в гостиницу “Бристоль”, к матросам, и все были изнасилованы…” Некоторых девушек потом увезли в неизвестном направлении, некоторых подвергли истязаниям и бросили в реку. Одна гимназистка 5-го класса, видимо, сказала мучиталям нечто обидное. Ее привязали к дереву, прижигали тело каленым железом, а потом расстреляли [56].

После этой вакханалии кампания “социализации” пошла планомерно. Составлялись списки семей офицеров, чиновников, купцов, богатых казаков, в которых имелись девушки. А красноармейцам и чекистам в качестве поощрения выдавались удостоверения, скольких девушек предъявитель может “социализировать”. Эта практика осуществлялась вполне официально, в Краснодарском краевом архиве сохранились подлинники таких удостоверений, автору довелось видеть их. А монастыри по приказу Троцкого были превращены в “коммуны”. Монахов содержали под замком, под конвоем гоняли на работы, запрещали молиться, кормили вместе со скотом похлебкой из буряка и брюквы. В Екатерино-Лебяженской пустыни, когда от истощения умер настоятель, 120 иноков попытались протестовать – их заперли в церкви и взорвали.

Само понятие красного террора допускало разные толкования. Он шел постоянно, в виде отлова и уничтожения людей, чем-либо не потрафившим большевикам. Но потом вдруг оказывалось, что это был еще не “красный террор”, по тем или иным поводам объявлялись особые кампании. При войне против Польши такую кампанию провели в Смоленске – расстреляли 1200 человек. При прорыве Врангеля из Крыма в Екатериновлав прикатил Троцкий и провозгласил “красный террор”. Когда десант Врагнеля высадился на Кубани, в Екатеринодаре перебили 2 тыс. арестованных – одних расстреливали в тюремном дворе, других партиями по 100 человек выводили на мост через Кубань и скашивали из пулеметов.

Но все, что творилось до сих пор, перехлестнули зверства после взятия Крыма. Кстати, Фрунзе точно так же, как на Урале и в Семиречье, хотел здесь окончить гражданскую войну сочетанием военных побед и амнистии. Уже после взятия Перекопа он послал Врангелю предложение о сдаче на этих условиях. Всем, кто сложит оружие, обещалась жизнь, а для тех, кто пожелает – свободный выезд за рубеж под честное слово прекратить борьбу. Но 12 ноября 1920 г. Фрунзе строго одернул Ленин: “Только что узнал о Вашем предложении Врангелю сдаться. Удивлен уступчивостью условий. Если враг примет их, надо приложить все силы к реальному захвату флота, т. е. невыходу из Крыма ни одного судна. Если же не примет, нельзя ни в коем случае повторять и расправиться беспощадно” [93].

Таким образом расправа готовилась заранее. Но при этом предпринимались и усилия, чтобы поменьше белогвардейцев и гражданских лиц эвакуировалось за рубеж. Заместитель Троцкого Склянский обманом сумел получить подпись Брусилова под призывом с обещанием амнистии, листовку с этим воззванием раскидывали с аэропланов. И многие поверили, решили остаться на родине. А другие просто не смогли сесть на корабли.. На собрании московского партактива 6.12.1920 г. Ленин заявлял: “В Крыму сейчас 300 тысяч буржуазии. Это – источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. Но мы их не боимся. Мы говорим, что возьмем их, распределим, подчиним, переварим”.

Для “переваривания” вся власть в Крыму была передана “особой тройке”: председатель Крымского ВРК Бела Кун, секретарь обкома партии и его любовница Розалия Землячка и председатель ЧК Михельсон. И Кун заверял, что “Крым – это бутылка, из которой ни один контрреволюционер не выйдет”. Для успокоения населения было объявлено, что победивший пролетариат великодушен и мстить не собирается. Но “горловину бутылки”, перешейки полуострова, запечатали кордонами. Выезд разрешался только за личной подписью Белы Куна. А потом вышел приказ об обязательной явке всех офицеров на “перерегистрацию”. Пришедших арестовали, и пошла мясорубка. В первую же ночь в Симферополе было расстреляно 1800 человек, в Феодосии – 420, в Керчи – 1300, в Севастополе – 1600…

Дальше террор перекинулся и на мирное население. В Севастополе казнили 500 портовых рабочих, помогавших грузить белые суда, в Алупке – медперсонал санаториев, где лечились белые. По городам проводились облавы с оцеплением и прочесыванием кварталов. Хватали членов семей белогвардейцев, медсестер, врачей, учителей, юристов, священников.. Агенты ЧК и особотделов шныряли по улицам, задерживая людей просто по признаку хорошей одежды. Потом пошли аресты по анкетам – всем лицам старше 16 лет предписывалось ответить на 40-50 вопросов, а через 2 недели со своей анкетой явиться в ЧК для “собеседования”. Если же вместо собеседования человек сбежит, арестовывали его родных [44, 74].

Тюрьмы были переполнены. А по ночам кипела “работа”. Партии по 60-80 человек выводили за город, приказывали раздеваться догола и растреливали из пулеметов. Потом процедуру “усовершенствовали”. Чтобы не возиться в темноте с вещами казненных, стали раздевать людей еще в тюрьме. И очевидцы наблюдали из окон кошмарные картины, как колонны обнаженных мужчин, женщин, стариков и подростков на морозе, под зимним студеным ветром гнали на смерть. Для удобства применяли и другую “рационализацию”. Пригнав к заранее вырытым ямам, обреченных заставляли ложиться, “под равнение”, слой живых на слой мертвых. После чего полосовали пулеметной очередью. Иногда раненых добивали камнями по голове, иногда закапывали полуживыми. Часто захоронения не зарывали, ленились – пусть местные зарывают, если вони не хотят.

Но не только расстреливали. В Керчи устраивали “десанты на Кубань” – вывозили в море и топили. В Севастополе сотни человек были повешены – по Нахимовскому проспекту, Приморскому бульвару, Екатерининской и Большой Морской в качестве виселиц были использованы все деревья, столбы, даже памятники. При допросах арестованных применялись жуткие пытки. Забивали битое стекло в задний проход, ставили горящие свечи под половые органы... А палачи проводили время в постоянных оргиях. Карателей тут требовалось много, “работа” была напряженной, но их и обеспечивали всем, что пожелают: вином, спиртом, кокаином. Каждый из карателей обзаводился “гаремом” из 4-5 любовниц. Брали их из пленных медсестер, из арестованных “буржуек”. Глушили себя алкоголем, наркотиками, групповухами, женщин разыгрывали в карты, а если надоедят – тоже расстреливали и брали других.

По данным генерала Данилова, служившего в штабе 4-й красной армии, с ноября 1920 по апрель 1921 гг. в Крыму было казнено более 80 тяс. человек [44]. И.С. Шмелев в показаниях Лозаннскому суду называл цифру 120 тыс.[103] Но противоречия тут нет, потому что люди погибали не только от рук палачей. Свирепствовали эпидемии, а медицинское обеспечение отсутствовало. А уж в тюрьмах и бараках арестованных тиф гулял вовсю, многие не доживали до расстрела. Кроме того, Крым был беден продуктами питания. Что имелось – подъели белые, а потом красные войска. Что осталось – вывезли большевики. Подвоза извне не было, а выезд из Крыма был запрещен! Начался голод. Стало умирать и местное татарское население, в городах доходили до людоедства. Ну а бесприютные беженцы гибли в первую очередь [74].

Но и не всех арестованных казнили именно в Крыму. Сперва-то под расстрелы отправляли всех подряд. А позже, пресытясь кровью, стали взвешивать “виновность”. Одних определяли “в расход”. Других, чья “вина” выглядела меньше – отправляли на Север в лагеря. А самым “легким” наказанием считалась отправка в лагерь, специально созданный в Рязани. Хотя итог получался одинаковым. В северные лагеря осужденных везли железной дорогой неделями, а то и месяцами, многие погибали в пути. А тех, кто все-таки добрался, ждал… расстрел. В 1920-21 гг в Холмогорах истребляли всех прибывших [76]. Ну а лагерь под Рязанью считался “близко”, этапы туда гнали пешком. И они вообще не доходили до места. Едой осужденных не обеспечивали, они быстро выбивались из сил, да и конвоирам не улыбалось топать тысячу километров. И весь этап расстреливали где-нибудь в степи, списав трагедию на тиф.

Поиск по сайту: