Идеология мещанина нашего времени 2 страница

И недаром он прошел незаменимую школу классической немецкой философии: он понимал, что мещанство не падает с неба и не суще­ствует от века, а создается мещанскими условиями обще­ственной жизни. Потому блестящие страницы, посвященные им мещанству, до сих пор сохранили значение серьезного — хотя далеко невсегда полного и безошибочного — анализа западноевропейской духовной жизни. А г. Иванов-Разумник ушел от Герцена «вперед»... в область бессодержательных абстракций, и потому теоретическое зна­чение его «Истории русской общественной мысли» уже теперь — пусть он простит мне резкое суждение — совершенно ничтожно.

V

Г. Иванов-Разумник, вероятно, возразит мне, что он смотрит на ход развития русской общественной мысли не с точки зрения борьбы старого с новым, а с точки зрения борьбы индивидуализма с мещан­ством. И он будет по-своему прав, но заметьте: прав только по-своему, т. е. неправ. Носительницей принципа индивидуализма является у него интеллигенция. А что она такое? На этот вопрос он сам отвечает: «интеллигенция есть этически анти­мещанская, социологически внесословная, вне­классовая, преемственная группа, характеризуе­мая творчеством новых форм и идеалов» (I, 16, курсив подлинника).

Разве это не то же самое, что я сказал?

Правда, — и на это, разумеется, будет сильно напирать г. Иванов-Разумник, — интеллигенция характеризуется у него не только творче­ством новых форм и идеалов, но также «и активным проведе­нием их в жизнь в направлении к физическому и ум­ственному, общественному и личному освобожде­нию л и ч н о ст и» (там же, курсив опять в подлиннике).

Это добавление, наверно, кажется ему существенным; но он жестоко ошибается: оно не только не поправляет дела, а еще больше портит его.

В лучшем случае оно показывает только то, что наш историк не ограничивается констатированием борьбы нового со старым, но также и определяет, в чем это новое состоит, т. е. каковы те идеалы, за которые борются новаторы. Допустим, что определение, даваемое им, ясно и точно, хотя я и не совсем понимаю, что значит «личное освобождение личности». Но ведь вопрос-то вовсе не в том, каковы идеалы новаторов, а в том, каков их социологиче­ский эквивалент, т. е. откуда они взялись, почему воз­никли они на данной ступени общественного раз­вития.

Это самый важный вопрос всякой серьезной философии истории общественной мысли, а именно он-то и пропадает, и непременно дол­жен пропасть из виду у всех тех, которые захотят держаться точки зрения г. Иванова-Разумника.

До какой степени это так, покажет весьма простой пример. Рус­ская интеллигенция, в самом деле, много занималась разработкой вся-

кого рода вопросов, относящихся к «личности», но на это была весьма определенная общественная причина: наш «индивидуализм» явился, как реакция против закрепощения всего и всех в московском и петербургском периодах нашей истории. Так как по неразвитости наших общественных отношений представителем этой реакции не мог явиться какой-нибудь общественный класс (или с о с л о в и е), то она, естественно, приняла «групповой», т. е. «внесо­словный и внеклассовый характер». Это хорошо понимал еще Герцен ¹), хотя он — вследствие логической ошибки, которая соб­ственно и позволила ему стать «родоначальником народничества», — видел в этом не беду нашу, а наше преимущество перед западными на­родами. Но у г. Иванова-Разумника наш «индивидуализм, поро­жденный нашей великой исторической бедою, нашей страшной эконо­мической отсталостью, получает, подобно мещанству, значе­ние вечной категории и потому не рассматривается при свете социологии, который один только и может обнаружить его слабые стороны, делавшие его разновидностью утопизма, до тех пор, пока он не начал — впоследнее время — превращаться в нечто несравненно худшее и со­всем непривлекательное».

Другой пример. У нашего автора мещанством является как тот мелкобуржуазный дух, от которого Герцена тошнило на Западе, так и тот дух казармы, — барабанной цивилизации, как выражается где-то богатый на эпитеты Герцен, — который характери­зовал у нас эпоху Николая I. Это далеко не одно и то же, но у г. Ива­нова-Разумника мещанство имеет «н у м e н а л ь н ы й с м ы с л» ²) и, сле­довательно, уже не обусловливается обстоятельствами времени и места, феноменами общественной жизни, проходящей через различные фазы развития.

Я сказал — и этого, конечно, не опровергнут никакие «индиви­дуалисты», — что в обществе, разделенном на классы, стремления нова­торов, как и консерваторов, всегда определяются отношениями классов. В капиталистическом обществе новым является тот идеал, сущность которого состоит в устранении всякого классового господ-

^l) «Un siècle encore du despotisme actuel, — говорит он, — et, toutes les bonnes qualités du peuple russe seront anéanties... Sans le principe actif de l'individualité оп pourrait douter que le peuple russe conservât sa nationalité et les classes civili­sées leurs lumières». Du développement des idées révolutionnaires en Russie. Paris 1851, p. 137.

²) Открытый им у Лермонтова и у символистов конца XIX века (I, 158).

ства, или, выражаясь отвлеченнее, в устранении эксплуатации человека человеком, или, выражаясь еще отвлеченнее, в «общественном освобождении личности». Почему этот идеал разрабаты­вается именно в капиталистическом обществе на известных ступенях его развития, это опять объясняется взаимными отношениями классов в названном обществе, но, раз возникнув в капиталистических странах Запада, этот идеал ввезен был и в отсталую, еще не капиталистиче­скую тогда Россию: освободительные идеи издавна ввозятся к нам с Запада вместе со всем, «чем для прихоти обильной торгует Лондон щепетильный». А раз попав в отсталую, еще не капиталистическую Россию, он по необходимости, — именно потому, что Россия явля­лась отсталой страной, в которой новейшие классовые отношения были еще в зародыше, — он по необходимости принял наиболее отвле­ченный вид, т. е. был формулирован, как «общественное освобождение личности». В этом своем отвлеченном виде он попал, наконец, в голову г. Иванова-Разумника, который, в качестве «личности», знакомой с фи­лософской терминологией, немедленно придал ему «нуменальный смысл». Но как бы мы ни назвали розу, она не лишится своего запаха, и ка­кое бы имя ни придумал наш «историк» для самого передового и самого светлого изо всех нынешних общественных идеалов, этот идеал все-таки не лишится своего метрического свидетельства. Для всех, сколько-нибудь понимающих дело, он останется идеалом, порожденным известными классовыми отношениями, а кто станет утверждать, что он происходит от неизвестных «нуменальных», родителей, что он появился на свет божий на каком-то «внесословном и внеклассовом» пустыре, тот по­кажет одно из двух: или то, что он ничего не знает об этом деле, пли же то, что он имеет какие-нибудь посторонние поводы для иска­жения истины.

Г. Иванов-Разумник утверждает, что в состав интеллигенции могут входить люди самых различных общественных положений. Это, в самом деле, так, но что же из этого? Мирабо и Сийес были аристократами, но это не помешало им стать идеологами третьего сословия. Маркс, Энгельс и Лассаль были буржуазного происхождения, но это не помешало им стать идеологами пролетариата. Говоря о фран­цузских мелкобуржуазных идеологах 1848 г., Маркс очень хорошо за­мечает: «не следует воображать, будто представители демократизма (буржуазного. Г. П.)сами поголовно принадлежат к классу мелких ла­вочников или обожают их. По своему образованию и по своему личному положению они могут отстоять от лавочников, как небо от земли. Их

делает представителями мелкого мещанства лишь то обстоятельство, что умственно, теоретически они не заходят дальше тех пределов, за которые в жизни мещанство не переходит практически... Таково, вообще, то отношение, в которое становятся политические и литера­турные представители какого-нибудь класса к этому классу».

VI

Мы видим: вторая часть того определения, которое г. Иванов-Ра­зумник дает интеллигенции, получает некоторый смысл единственно бла­годаря тому, что в нее проникает — хотя и в бледном, обескровленном, отвлеченном виде — содержание идеала, родившегося на конкрет­ной почве классовых отношений. А это значит, что она приобретает некоторый смысл лишь в той мере, в какой ею отвергается точка зрения г. Иванова-Разумника. Потому-то я и говорю, что она не поправляет дела, а только портит его.

Далее. Если наш историк не ошибся, указывая нам, в чем за­ключалась «ошибка» Герцена; если эта ошибка действительно со­стояла в том, что «антимещанства» он искал в классовой и сословной группе, между тем как его нужно искать только в группе интеллиген­ции, потому что «сословие и класс — всегда толпа, масса серого цвета, с серединными идеалами, стремлениями, взглядами», то ясно, что масса всегда останется пропитанной мещанством. А так как освобождение «л и ч н о с т и» предполагает «прежде всего» ее освобождение от мещанства, то ясно, как божий день, что тот идеал, за который боролась и борется, по словам г. Иванова-Разумника, рус­ская интеллигенция, для массы недостижим, т. е. ясно, как бо­жий день, что это — идеал, до которого могут — по народному выраже­нию — достукаться только избранные люди, цвет нации, «отдель­ные более или менее ярко окрашенные индивидуальности из всех классов и сословий». Иначе сказать, это — идеал, достижимый лишь для некиих «внесословных и внеклассовых» с в e p х ч e л о в e к о в. Еще иначе: идеал г. Иванова-Разумника при ближайшем рассмотрении оказывается... своей собственною противопо­ложностью. Стало быть, я собственно не имел права сказать, что в этот идеал проникло содержание самого передового западноевропей­ского идеала, взращенного западноевропейской классовой борьбою. Где там! Для г. Иванова-Разумника этот последний слишком «трафа­ретен».

Теперь два слова отчасти pro domo mea.

Во втором томе своей истории г. Иванов-Разумник, стараясь дока­зать, что я плохо понял субъективизм покойного Михайловского, гово­рит, между прочим: «Наконец, он считает, что субъективномМихайлов­ского заключается главным образом в теории «героев и толпы», в чрез­мерно-высокой оценке роли личности в истории... Дальше этого непони­мание идти уже не может, так как теория героев и толпы, представляя работу по психологии массы, совершенно не входит в ряд основных идей Михайловского, но является случайной его экскурсией в область обще­ственной психологии» (II, стр. 369).

В какой мере удалось и вообще удалось ли г. Иванову-Разумнику «уразуметь» сущность моего спора с Михайловским, об этом у меня речь будет ниже. Но уже теперь, на основании того, что мы от него слышали, я считаю возможным утверждать, что в числе «основных идей» самого г. Иванова-Разумника, «теория героев и толпы» занимает далеко-далеко не последнее место, Подумайте-ка: с одной стороны, — «отдельные более или менее ярко окрашенные индивидуальности из всех классов и сословий» (вот они, «герои»!), а с другой — «толпа» (вот она, матушка-«т о л п а»!), «масса серого цвета с серединными идеалами» и т. д. Что же это, если не теория героев и толпы в самом «плоском», самом «узком», самом «мещанском», самом «трафаретном» ее издании?

В обществе, разделенном на классы, содержание всякого данного общественного идеала всегда определяется классовыми отношениями, экономическим строем этого общества. Внеклассовых идеалов в таком обществе не бывает. Бывает только непонимание классо­вого характера идеалов некоторою частью или большинством или даже всей совокупностью их противников или их сторонников. Но и непонимание это, в свою очередь, обусловливается экономическими отношениями. Оно имеет место в таком обществе, в котором еще недостаточно обозначи­лись классовые противоречия. Пример: немецкий «истинный социализм» сороковых годов. «Истинные» немецкие социалисты того времени ви­дели преимущество немецкого социализма перед француз­ским в том, что носительницей первого была интеллигенция, между тем как во Франции социализм уже стал делом народной массы. Но это воображаемое преимущество немецкого социализма было недолговечно: оно исчезло вместе с развитием в Германии клас­совой борьбы. Уже в шестидесятых, а еще более в семидесятых годах

прошлого столетия немецкий социализм стал делом не интеллигенции, а неприятной г. Иванову-Разумнику «толпы, массы». А «внеклассовый» идеал перекочевал далее на Восток и свил себе весьма уютное гне­здышко в России, где одним из самых замечательных его глашатаев был П. Л. Лавров, на которого ссылается наш историк (см. т. I, Введение). Что лавровская «формула прогресса» имела «внесословный» и «внеклас­совый» характер, это совершенно справедливо. Но это вовсе не достоин­ство: это недостаток. Подобно многим социалистам-утопистам Запада, Лавров не понимал значения классовой борьбы в истории общества, раз­деленного на классы. Конечно, факт ее существования был ему известен, как был он известен и западным социалистам-утопистам. Но все-таки на вопрос: «Как шла история? Кто ее двигал?» Лавров отвечал: «Оди­нокие борющиеся личности» ¹). В этом отношении он — опять, как и все социалисты-утописты, — стоял позади лучших идеологов бур­жуазии, которые уже в эпоху французской реставрации хорошо понимали великую творческую роль классовой борьбы в истории. Уже в двадцатых годах девятнадцатого века Гизо громогласно заявил, что вся история Франции была «сделана войною классов». Лавров ждал осу­ществления своего идеала от интеллигенции. Насчет рабочего класса, представление о котором сливается у него, впрочем, с представлением о массе, задавленной нуждою, он полагал, что и из его среды могут, конечно, выйти энергичные личности и что подобные личности в высшей степени драгоценны для прогресса; но, спешил прибавить он: «эти энер­гические деятели заключают лишь возможность прогресса. Его осуществление никогда не принадлежит и не может принадлежать им по очень простой причине: каждый из них, принявшийся за осуществле­ние прогресса, умер бы с голода или пожертвовал бы своим человече­ским достоинством, исчезнув в обоих случаях из ряда прогрессивных деятелей. Осуществление прогресса принадлежит (sic!) тем, которые избавились от самой гнетущей заботы о насущном хлебе» ²).

Мы видим, что, по Лаврову, «осуществление прогресса принадле­жит» тем «мыслящим личностям», которые...так или иначе кормятся на счет прибавочной стоимости. Прогресс проходит «над головами» огромнейшего большинства людей, своим неоплаченным трудом создаю­щих эту стоимость. Это очень наивно. Оспаривать подобную наивность теперь уже нет никакой надобности. Но не мешает обратить внимание

¹) См. «Исторические Письма», изд, 1891 г., стр. 116.

²) Там же, стр. 81—82.

на то, что в настоящее время подобные мнения свидетельствуют уже не о наивности людей, их высказывающих, а скорее о том, что они «себе на уме». То, что было извинительным — т. е. извиняемым обстоятельствами — паралогизмом, когда складывались взгляды Лаврова, стало совсем не извинительным софизмом в устах людей нынешнего времени, когда рабочее движение приняло такие большие размеры во всем цивилизованном мире. Теперь это мнение служит «духовным оружием» тому разряду «мыслящих личностей», которому хотелось бы увековечить свое право на «принадлежащую» им долю при­бавочном стоимости. Теперь за него стоят самые «яркие» мещане нашего времени.

Людей этого разряда много теперь повсюду; нет в них недостатка и в России, где урожай на них, пожалуй, даже больше, нежели в какой-нибудь другой стране. Это — именно тот разряд людей, который так хорошо «уразумел», по уверению г. Иванова-Разумника, мысль Герцена о «потенциальном мещанстве социализма».

Только напрасно наш автор думает, что люди эти принадлежат у нас к поколению начала XX века. Они в порядочном изобилии появи­лись на Руси уже в конце девятнадцатого века. Впрочем, о хронологии я с ним спорить не хочу. Я только нахожу нужным показать, что «ере­тическая мысль» Герцена совсем не так близка к мысли людей этою разряда, как это можно подумать на основании слое г. Иванова-Разум­ника. И для этого мне опять придется сделать небольшую историческую справку.

VII

Мы уже знаем, как формулирует г. Иванов-Разумник «еретическую мысль» Герцена: «социализм, оставшись победителем на поле битвы, сам выродится в мещанство». Это неверно в двух отношениях.

«Прежде всего» у Герцена нет речи о мещанстве. Он говорит: «Со­циализм разовьется во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепостей. Тогда снова вырвется из титанической груди революцион­ного меньшинства крик отрицания и снова начнется смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и будет побежден грядущею, неизвестною нам революцией»... ¹).

О вырождении социализма в «мещанство» у Герцена не было речи по той, уже хорошо известной нам, причине, что для него «мещанство»

¹) Сочинения, т. V, стр. 131.

не имело «нуменального смысла», сочиненного г. Ивановым-Разум­ником ¹).

Во-вторых, у Герцена дело происходит совсем не так просто: вот, мол, социализм останется победителем на поле битвы и сейчас же вы­родится в «консерватизм». Нет, у него дело выходит гораздо более сложным: сначала социализм победит; потом он будет развиваться; «ра­зовьется во всех фазах своих до крайних последствий» и, только дойдя до этих последствий, сам, по закону всего живого, склонится к упадку, вследствие чего будет побежден «неизвестною нам революцией». В исто­рическом промежутке между гибелью мещанской цивилизации, развив­шейся на основе мелкобуржуазной собственности, и началом упадка социализма найдется много места для жизни, не имеющей ровно ничего общего с мещанством. Об этом проме­жутке ровнехонько ничего не упоминает г. Иванов-Разумник, а ведь наличность этого промежутка в «еретической мысли» Герцена самым существенным образом изменяет все ее значение.

Я не стану разбирать, прав или не прав был Герцен, считая неми­нуемой в будущем «неизвестную революцию», долженствующую положить конец социализму. Это будущее, очевидно, слишком далеко от нас. Скажу только, что Герцен подкрепляет эту свою гипотезу простой ссылкой на «вечную игру жизни, безжалостную, как смерть, неотразимую, как рождение». Но вечная игра еще не знаменует собою вечного возврата к старым формам жизни вообще и к ста­рым формам общественной жизни в частности. Я отнюдь не отрицаю «игры жизни», но я не думаю, чтобы человечество, вышедшее из дикости, когда-нибудь вернулось к людоедству. Точно так же — и опять-таки нисколько не отрицая «игры жизни» — я не думаю, чтобы цивилизованное человечество, раз покончив с разделением об­щества на классы и с эксплуатацией одного класса другим, могло опять вернуться к такому разделению и к такой эксплуатации. А так как со­циализм означает именно устранение классов и эксплуатации одного класса другим, то никакие соображения об «игре жизни» не убедят меня в неминуемости «неизвестной революции», которой будто бы су­ждено явиться отрицанием социализма. Для «игры жизни» останется достаточно простора и помимо такой революции. Но, повторяю, все это

¹) Не ручаюсь, однако, за то, что честь этого сочинения принадлежит именно нашему автору. Возможно, что он заимствовал ее у какой-нибудь другой «лич­ности». С меня довольно того, что Герцен не был и не мог быть «личностью» такого разряда.

касается столь далекого будущего, что спорить об этом теперь вряд ли есть какая-нибудь надобность. Несравненно важнее констатировать, что, согласно представлению Герцена, социализм, пока он шел бы по восхо­дящей части кривой линии своего исторического движения, характери­зовался бы полным исчезновением того разлада между развитыми лич­ностями, с одной стороны, и «толпой, массой» — с другой, который отличается период мещанства. Эпоха восходящего социализма была бы одной из тех благодатных эпох, которые у Герцена изображаются такими яркими красками:

«Есть эпохи, когда человек свободен в общем деле. Деятельность, к которой стремится всякая энергическая натура, совпадает тогда с стремлением общества, в котором она живет. В такие времена... все бросается в круговорот событий, живет в нем, страдает, насла­ждается, гибнет. Одни натуры своеобразно гениальные, как Гёте, стоят поодаль, и натуры пошло бесцветные остаются равнодушными. Даже те личности, которые враждуют против общего потока, также увлечены и удовлетворены в настоящей борьбе. Эмигранты были столько же погло­щены революцией, как якобинцы. В такое время нет нужды толковать о самопожертвовании и преданности. Все это делается само собою и чрезвычайно легко. Никто не отступает, потому что все верят. Жертв собственно нет; жертвами кажутся зрителям такие действия, которые составляют простое исполнение воли, естественный образ поведения» ¹).

Наш «историк» умалчивает обо всем этом, и это его умолчание дает представление о том, как много можно полагаться на его «историю русской общественной мысли». Истинно, истинно говорю вам, читатель: Иванов-Разумник, подобно герою известной басни Крылова, слона-то и не замечает. Да ведь оно и понятно. С его точки зрения слоны-то и незаметны. В этом мы окончательно убедимся, перейдя к Белинскому, к славянофилам, к народникам и т. д.

Однако, — подумает, пожалуй читатель, — ведь писал же Герцен, что западноевропейский рабочий — мещанин б у д у щ e г о. Дей­ствительно, он писал это. Но почему он считал западного пролетария мещанином будущего? В этом весь вопрос.

А считал он его будущим мещанином вот почему.

Расцвет социализма, устраняющий разлад между личностью и об­ществом, возможен бы был, по мнению Герцена, лишь как следствие «взрыва», который покрыл бы «лавой» поколения, выросшие на исто-

¹) Сочинения, т. V, стр. 144.

щенной почве мелкобуржуазного порядка. Но такой взрыв слишком был маловероятен; по крайней мере, его нельзя было предсказывать, наблю­дая обычную жизнь мелкобуржуазного общества. Внимательное наблю­дение этой жизни приводило Герцена, наоборот, к тому убеждению, что господство мелкой собственности — экономическое основа­ние «этического» мещанства — будет все более и более упро­чиваться. Тем или иным путем к мелкой собственности приобщится также и рабочий, который поэтому тоже проникнется мелкобуржуазным духом. «Все силы, таящиеся теперь в многострадальной, но мощной груди пролетария, иссякнут; правда, он не будет умирать с го­лода, но на том и остановится, ограниченный своим клочком земли (заметьте это, читатель! Г. П.)или своей каморкой в работничьих ка­зармах. Такова перспектива мирного, органического развития» ¹).

Что же мы слышим? В многострадальной груди западного пролета­рия таятся могучие силы. В возможности западный про­летарий не мещанин, а скорее титан, способный нагро­моздить гору на гору. Но он попал в исторический тупик: обществен­ные отношения не дадут выхода его могучим силам; они заглушат их, и он мало-помалу сам сделается мещанином. «Такова перспек­тива мирного органического развития», а другую перспективу слишком трудно себе представить.

Вот как обстоит дело с «еретической мыслью» Герцена о том, что западный пролетарий — мещанин будущего. Эта мысль, как в фокусе, отражает в себе и сильные, и слабые стороны Герценовой философии истории. Нам уже известно, что в своих рассуждениях о западном ме­щанстве Герцен объясняет сознание бытием, общественную мысль — общественной жизнью. Он не даром прошел школу Гегеля; он уже чувствовал, если и не сознавал с полной ясностью, как несостоятелен тот поверхностный идеализм, который в основу всех своих социологических объяснений кладет принцип: «мнения пра­вят миром». Он настойчиво повторяет, что мнениями западноевропейского мира правит «купец» и «мелкая с о б с т в e н н о с т ь», т. е. экономика. Но когда он пытается точнее определить вероятный ход дальнейшего развития западноевропейской экономики, тогда он не­медленно впадает в огромное заблуждение. Он думает, что блестящий период западноевропейской промышленности уже прошел, что соб­ственность все более и более раздробляется и что западному работнику

¹) Там же, стр. 67.

предстоит все большее и большее приобщение к мелкой соб­ственности. Проникнувшись этим убеждением, Герцен, естествен­но, уже не мог ожидать от будущего никаких коренных изменений в общественном строе Западной Европы.

«Куда я ни смотрю, — писал он, — везде вижу седые волосы, мор­щины, сгорбившиеся спины, завещания, итоги, выносы, концы и все ищу, ищу начал, они только в теории и в отвлечениях».

Известно, что разочарованию Герцена в Западной Европе сильно способствовало крушение революции 1848 года ¹). Такое же разочарова­ние испытали и многие из его западных современников, и замечательно, что это разочарование не коснулось только тех, которые сумели до конца продумать теорию, объясняющую ход мысли ходом жизни. Только сторонники материалистического объяснения истории — правда, весьма немногочисленные в то время — сохранили спокойную уверенность в торжестве своих идеалов. Читатель не забыл, конечно, знаменитого восклицания Маркса: «Революция умерла! Да здравствует революция!» Маркс понимал, что развитие западноевропейских экономических отношений ведет вовсе не к торжеству мелкой собственности, и что историческая роль пролетариата состоит вовсе не в том, чтобы приоб­щиться к мелкобуржуазной собственности. Герцен, испытавший на себе сильное влияние Прудона и даже не подозревавший, чтó такое представляло собою учение Маркса, не доработался до этой спокойной уверенности ²). И в этом было его величайшее несчастие, в этом заклю­чался глубочайший трагизм его «борьбы с Западом» — борьбы не лучше понятой теперь г. Ивановым-Разумником, чем понимал ее когда-то Страхов. Эта-то полная потеря веры в Западную Европу едва ли не более всего способствовала тому, что Герцен, отвернувшись от «старого мира», сделался — по справедливому на этот раз мнению на­шего историка — родоначальником русского народ­ничества.

¹) Прим. из сборн. «От обороны к напад.». — Но именно недавно способствовало. «К разочарованию» в Западе он, по своему собственному при­знанию, склонялся еще до названной революции. См. мою статью: «Герцен-эмигрант» в 13-м выпуске «История русской литера­туры XIX века», под редакцией Д. Н. Овсянико-Куликовского.

²) Если состояние западноевропейской мысли объясняется у Герцена скла­дом западноевропейской жизни, то, задумываясь о будущем развитии Рос­сии, он сразу переходит на идеалистическую точку зрения и воображает, что интел­лигенция переделает сельскую общину согласно своему идеалу. Но об этом — потом.

VI

По Герцену, социализм сделается консервативным, — и, в этом смысле уподобится мещанству, — лишь в конечной стадии своего развития, лишь развившись до абсурда. А наша интеллигенция конца XIX и начала XX века, — проницательность которой внушает г. Ива­нову-Разумнику столь очевидное и столь большое уважение, — объявила превращение социализма в мещанство делом самого близкого будущего и, в значительной степени, даже настоящего времени. И это чрезвы­чайно характерно для нее. Не менее для нее характерно и то, что она долго не переставала, да, по-видимому, и теперь еще не совсем перестала строить глазки г. Э. Бернштейну и другим, подобным ему «критикам Маркса». Если «посмотришь с холодным вниманьем вокруг», то де­лается несомненным, как дважды два четыре, что за Бернштейновскую критику она хваталась только по одной причине: эта пресловутая «кри­тика» давала ей желанный и превосходнейший предлог для того, чтобы повернуться спиной к стремлениям пролетариата, о которых она вы­нуждена была наговорить много хороших слов в период своей борьбы с народнической азиатчиной. Французская пословица гласит: quand on veut pendre un chien, on le dit enragé (когда хотят повесить собаку, то говорят, что она взбесилась). А когда наша интеллигенция en question — та интеллигенция, которая будто бы так хорошо поняла «еретическую мысль Герцена», — хотела отвернуться от пролетариата и постигла свое истинное призвание быть буржуазной интеллигенцией, она при­равняла пролетарские стремления к мещанству ¹). Что же касается подобного приравнивания, то Бернштейновская «критика» — надо от­дать ей эту справедливость — давала для него великолепный материал. В лице г. Бернштейна и прочих «критиков» этого калибра социалисти­ческая мысль в самом деле сдавалась на капитуляцию мещанству, объявив несбыточными, утопическими бреднями неисправимых и неспособных к критическому мышлению «догматиков» все стремления, идущие дальше «социальной реформы». Кто не помнит, с каким высокомерным пре­зрением отозвался г. Бернштейн о «к о н e ч н о й ц e л и»? В лице та­ких «критиков» социалистическая мысль в самом деле выступила про­поведницей молчалинского принципа умеренности и аккуратности. Как

¹) Разумеется, только в той их части, которая выходит за пределы осво­бодительных (преимущественно политических) стремлений передового слой нашей мелкой буржуазии.

Поиск по сайту: