СОЧИНЕНИЯ. Госиздат. 1-я Образцовая типография

ТОМ XIV

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО МОСКВА

Гиз № 5896.

Главлит № 22230. Москва.

Напеч. 25.000 экз.

Госиздат. 1-я Образцовая типография. Москва, Пятницкая 71

Предисловие редактора

По своему содержанию настоящий том примыкает к десятому, в котором собраны литературно-критические статьи Плеханова от 1888 до 1903 г. Нам пришлось опять сделать отступление от хронологиче­ского порядка и ввести в том, в котором собраны главным образом статьи, написанные после 1903 г., и некоторые работы, опубликован­ные еще в 1899 и 1900 гг. Но мы вынуждены были сделать это отсту­пление, чтобы не отделять друг от друга статьи, посвященные вопросу об искусстве вообще.

Впервые Плеханов занялся вплотную учением об искусстве с ма­териалистической точки зрения в «Письмах без адреса», напечатанных в «Научном Обозрении» в 1899 и 1900 гг. Эти работы были перепеча­таны вновь в сборниках Бельтова «За двадцать лет» и «Критика наших критиков»: первое письмо под названием «Об искусстве», второе — «Искусство у первобытных народов», третье — «Еще об искусстве у первобытных народов».

Устранив все следы эпистолярной формы изложения, Плеханов в общем ограничился почти исключительно стилистическими измене­ниями. Только первое письмо подверглось значительным сокращениям. Так, в сборнике «За двадцать лет» выпущены вступление (в нашем издании первые две страницы и первые три строки третьей) и свыше десятка страниц в заключительной части (в нашем издании стра­ницы 25 — 36). Возможно, что беглые замечания о влиянии техники производства на искусство — законы ритма и закон симметрии — Пле­ханов хотел развить подробнее, как он и указывает в заключительных словах этой статьи в сборнике «За двадцать лет». Что же касается до замечаний об эволюции критики во Франции, то он их выпустил,

IV

наверное, потому, что эти мысли он подробно развил в других работах, между прочим и в одной статье, помещенной в том же сборнике. Не­многочисленные вставки, сделанные Плехановым при перепечатке, за­ключены нами в прямые скобки. Не имеющие по существу особой важ­ности разночтения будут оговорены в дополнительном томе.

Следующие статьи — «Пролетарское движение и буржуазное искус­ство» и «Французская драматическая литература и французская живо­пись XVIII века с точки зрения социологии» — опубликованы были в московском журнале «Правда» в 1905 г. Вторая была перепечатана Плехановым во втором издании сборника «За двадцать лет» без изменений

Статья «Искусство и общественная жизнь» представляет обработку реферата, прочитанного Плехановым в ноябре 1912 г. в Париже и Льеже. Она впервые опубликована была в «Современнике» (1912 г., №№ 11 и 12, 1913 г., № 1) и вновь перепечатана в сборнике статей Плеханова об искусстве, изданном «Новой Москвой» в 1922 г. К сожалению, ре­дакторы позволили себе ничем не оправдываемые и нигде не оговорен­ные сокращения. Так, например, выпущены все полемические замечания Плеханова против А. Луначарского.

Мы были вынуждены распределить статьи, изданные самим Пле­хановым в нескольких сборниках, между различными томами. Значи­тельная часть предисловий, написанных им для различных изданий этих сборников, не имеет самостоятельного интереса. В силу этого почти все они будут напечатаны нами в биобиблиографических материалах. Исключение мы делаем для предисловия, написанного Плехановым к третьему изданию сборника «За двадцать лет», вышедшему в 1908 г. Оно скорее представляет отдельную статью и по своему содержанию тесно связано с другими статьями, вошедшими в настоящий том.

Критический этюд о Генрихе Ибсене, написанный сейчас же после смерти последнего и вышедший отдельным изданием в 1906 г. (по-не­мецки появился, как приложение к «Neue Zeit»), посвящен не только литературной характеристике знаменитого норвежского драматурга, но и выяснению типических черт такого «героя», как Стокман, и его от­ношений к «толпе». Именно поэтому мы даем, как необходимое до-

V

полнение к ней, статью Плеханова о Гамсуне, «Сын доктора Стокмана», написанную им для сборника «От обороны к нападению».

В этом же сборнике Плехановым были перепечатаны и тесно свя­занные между собой статьи об Иванове-Разумнике («Совр. Мир», 1908 г., июнь и июль) и Философове («Совр. Мир», 1909 г., август).

В подготовке этого тома к печати принимала участие А. М. Богда­нова - Нагель, взявшая на себя труд сличения различных редакций ста­тей Плеханова.

Д. Рязанов.

Октябрь 1924.

ИСКУССТВО И ЛИТЕРАТУРА

Письма без адреса

Письмо первое

Милостивый государь!

У нас с вами речь пойдет об искусстве. Но во всяком сколько-ни­будь точном исследовании, каков бы ни был его предмет, необходимо держаться строго определенной терминологии. Поэтому мы прежде всего должны сказать, какое именно понятие мы связываем со словом искусство. С другой стороны, несомненно, что сколько-нибудь удовле­творительное определение предмета может являться лишь в результате его исследования. Выходит, что нам надо определить то, чего определить мы еще не в состоянии. Как же выйти из этого противоречия? Я думаю, что из него можно выйти вот как: я остановлюсь пока на каком-нибудь временном определении, а потом стану дополнять и поправлять его по мере того, как вопрос будет выясняться исследованием.

На каком же определении мне пока остановиться?

Лее Толстой в своей книге «Что такое искусство?» при­водит множество, как ему кажется, противоречащих одно другому опре­делений искусства и все их находит неудовлетворительными. На самом деле, приводимые им определения -далеко не так отстоят одно от другого и далеко не так ошибочны, как это ему кажется. Но допустим, что все они действительно очень плохи, и посмотрим, нельзя ли нам будет при­нять его собственное определение искусства.

«Искусство, — говорит он, — есть одно из средств общения людей между собою... Особенность же этого общения, отличающая его от об­щения посредством слова, состоит в том, что словом один человек пере­дает другому свои мысли (курсив мой), искусством же люди передают друг другу свои чувства» (курсив опять мой).

Я, с своей стороны, замечу пока только одно.

По мнению гр. Толстого, искусство выражает чувства людей, слово же выражает их мысли. Это неверно. Слово служит людям не

только для выражения их мыслей, но также и для выражения их чувств. Доказательство: поэзия, органом которой служит именно слово.

Сам гр. Толстой говорит:

«Вызвать в себе раз испытанное чувство и, вызвав его в себе, по­средством движений, линий, красок, образов, выраженных словами, пере­дать это чувство так, чтобы другие испытали то же чувство, — в этом состоит деятельность искусства» ¹). Уже отсюда видно, что нельзя рас­сматривать слово, как особый, отличный от искусства, способ общения между людьми.

Неверно также и то, что искусство выражает только чувства людей. Нет, оно выражает и чувства их, и мысли, но выражает н e отвлеченно, а в живых образах. И в этом заключается его самая главная отличительная черта. По мнению гр. Толстого, «искусство начинается тогда, когда человек, с целью передать другим людям испы­танное им чувство, снова вызывает его в себе и известными внешними знаками выражает его» ²). Я же думаю, что искусство начинается тогда, когда человек снова вызывает в себе чувства и мысли, испытанные им под влиянием окружающей его действительности, и придает им известное образное выражение. Само собою разумеется, что в огромнейшем большинстве случаев он делает это с целью передать передуманное и перечувствованное им другим людям. Искусство есть общественное явление.

Указанными мною поправками исчерпывается пока то, что мне хо­телось бы изменить в определении искусства, даваемом гр. Толстым.

Но я попрошу вас, милостивый государь, заметить еще следующую мысль автора «Войны и мира»:

«Всегда, во всякое время и во всяком человеческом обществе есть общее всем людям этого общества религиозное сознание того, что дурно и что хорошо, и это-то религиозное сознание и определяет достоинство чувств, передаваемых искусством» ³).

Наше исследование должно показать нам, между прочим, насколько справедлива эта мысль, которая во всяком случае заслуживает величай­шего внимания, потому что она вплотную подводит нас к вопросу о роли искусства в истории развития человечества.

¹) Сочинения гр. Толстого. Произведения самых последних лет. Москва 1898 г, стр. 78.

²) Ibid., стр. 77.

³) Ibid., стр. 85.

Теперь, когда мы имеем некоторое предварительное определение искусства, мне необходимо выяснить ту точку зрения, с которой я смотрю на него.

Тут я скажу без обиняков, что я смотрю на искусство, как и на все общественные явления, с точки зрения материалистического пони­мания истории.

Что такое материалистическое понимание истории?

Известно, что в математике существует способ доказатель­ства от противного. Я прибегну здесь к способу, который можно назвать способом объяснения от противного. Именно, я напомню сначала, в чем заключается идеалистическое пони­мание истории, а затем покажу, чем отличается от него противополож­ное ему материалистическое понимание того же предмета.

Идеалистическое понимание истории, взятое в своем чистом виде, заключается в том убеждении, что развитие мысли и знаний есть по­следняя и самая отдаленная причина исторического движения челове­чества. Этот взгляд целиком господствовал в восемнадцатом столетии, откуда он перешел в девятнадцатый век. Его еще крепко держались Сен-Симон и Огюст Конт, хотя их взгляды в некоторых отношениях соста­вляют прямую противоположность взглядам философов /предшествую­щего столетия. Сен-Симон задается, например, вопросом о том — как возникла общественная организация греков ¹). И он так отвечает на этот вопрос: «религиозная система (le système religieux) послужила у них основанием политической системы... Эта последняя была создана по образцу первой». А в доказательство он ссылается на тот факт, что Олимп греков был «республиканским собранием» и что конституции всех народов Греции, как бы ни отличались они одна от другой, имели ту общую черту, что все они были республиканскими ²). Но это еще не все. Религиозная система, лежавшая в основе политической системы греков, сама вытекала, по мнению Сен-Симона, из совокупности их научных понятий, из их научной системы мира. Научные понятия греков являлись, таким образом, самым глубоким основанием их обще­ственного быта, а развитие этих понятий — главнейшей пружиной исто­рического развития этого быта, главнейшей причиной, обусловливавшей исторические смены одних форм другими.

¹) Греция имела в глазах Сен-Симона особенное значение, потому что, по его мнению, «c'est chez les Grecs que l'esprit humain a commencé à s'occuper sérieuse­ment de l'organisation sociale».

²) См. его Mémoire sur la science de l'homme.

Подобно этому, Огюст Конт думал, что «весь общественный меха­низм покоится в окончательном счете на мнениях» ¹). Это — простое по­вторение того взгляда энциклопедистов, согласно которому c'est l'opi­nion qui gouverne le monde (мир управляется мнением).

Есть другая разновидность идеализма, нашедшая свое крайнее выра­жение в абсолютном идеализме Гегеля) Как объясняется историческое развитие человечества с его точки зрения?'' Поясню это примером. Ге­гель спрашивает себя: отчего пала Греция? Он указывает много причин этого явления; но самою главною из них было, в его глазах, то обстоя­тельство, что Греция выражала собою лишь одну ступень развития аб­солютной идеи и должна была пасть, когда эта ступень была пройдена.

Ясно, что, по мнению Гегеля, знавшего, однако, что «Лакедемон пал благодаря неравенству имуществ», общественные отношения и весь ход исторического развития человечества опреде­ляются, в последнем счете, законами логики, ходом p a з-вития мысли.

Материалистический взгляд на историю диаметрально противопо­ложен этому взгляду. Если Сен-Симон, смотря на историю с идеали­стической точки зрения, думал, что общественные отношения греков объясняются их религиозными воззрениями, то я, сторонник материа­листического взгляда, скажу, что республиканский Олимп греков был отражением их общественного строя. И если Сен-Симон на вопрос о том, откуда взялись религиозные взгляды греков, отвечал, что они выте­кали из их научного миросозерцания, то я думаю, что научное миро­созерцание греков само обусловливалось, в своем историческом развитии, развитием производительных сил, находившихся в распоряжении народов Эллады ²).

Таков мой взгляд на историю вообще. Верен ли он? Здесь не место доказывать его верность. Здесь я прошу вас предположить, что он верен, и взять, вместе со мною, это предположение за исход­ную точку нашего исследования об искусстве. Само собою разумеется, что это исследование частного вопроса об искусстве будет в то же время и поверкой общего взгля-

¹) Cours de philosophie positive. Paris 1869. T I, p. p. 40-41.

²) Несколько лет тому назад вышла в Париже книга А. Эспинаса, Histoire de la Technologie, представляющая собою попытку объяснить развитие миросозер­цания древних греков развитием их производительных сил. Это чрезвычайно важ­ная и интересная попытка, за которую мы должны быть очень благодарны Эспи­насу, несмотря на то, что его исследование ошибочно во многих частностях.

да на историю. В самом деле, если ошибочен этот общий взгляд, то мы, взяв его за исходную точку, очень мало объясним в эволюции искусства. А если мы убедимся, что эта эволюция объясняется с его помощью лучше, нежели с помощью других взглядов, то у нас окажется новый и сильный довод в его пользу.

Но тут я уже предвижу одно возражение. Дарвин, в своей книге «Происхождение человека и половой подбор», приводит, как известно, множество фактов, свидетельствующих о том, что чувство красоты (sense of beauty) играет довольно важную роль в жизни животных. Мне укажут на эти факты и сделают из них тот вывод, что происхождение чувства красоты должно быть объяснено биологией. Мне заметят, что непозволительно («у з к о») при­урочивать эволюцию этого чувства у людей к одной экономике ихобщества. А так как взгляд Дарвина на развитие видов есть, несомненно, материалистический взгляд, то мне скажут также, что биологический материализм дает прекрасный материал для критики одностороннего исторического («экономического») материализма.

Я понимаю всю серьезность этого возражения и потому остановлюсь на нем. Мне тем полезнее будет сделать это, что, отвечая на него, я тем самым отвечу на целый ряд подобных возражений, которые можно заимствовать из области психической жизни животных. Прежде всего постараемся, как можно точнее, определить тот вывод, который мы должны сделать на основании фактов, приводимых Дарвином. А для этого посмотрим, какое умозаключение строит на них он сам.

Во второй главе первой части (русского перевода) его книги о происхождении человека мы читаем:

«Чувство красоты — это чувство было тоже провозглашено исклю­чительной особенностью человека. Но если мы припомним, что самцы не­которых птиц намеренно распускают свои перья и щеголяют яркими красками перед самками, тогда как другие, не имеющие красивых перьев, не кокетничают таким образом, то, конечно, не будем сомневаться, что самки любуются красотой самцов. А так как, далее, женщины всех стран убираются такими перьями, то, конечно, никто не станет отрицать изящества этого украшения. Плащеносцы, убирающие с большим вкусом свои игральные беседки ярко окрашенными предметами, и некоторые колибри, украшающие таким же образом свои гнезда, ясно доказывают, что они имеют понятие о красоте. То же можно оказать и относительно пения птиц. Нежные песни самцов, в пору любви, несомненно нравятся самкам. Если бы самки птиц были неспособны ценить яркие краски,

красоту и приятный голос самцов, все старания и хлопоты последних очаровать их этими свойствами были бы потеряны, а этого, очевидно, нельзя предположить.

«Почему известные цвета, известные звуки, сгруппированные из­вестным образом, доставляют наслаждение, может быть так же мало объяснено, как и то, почему тот или другой предмет приятен для обоняния или вкуса. Можно, однако, сказать с уверенностью, что одни и те же цвета и звуки нравятся нам и низшим животным» ¹).

Итак, факты, приводимые Дарвином, свидетельствуют о том, что низшие животные, подобно человеку, способны испытывать эстетические наслаждения, и что иногда наши эстетические вкусы совпадают со» вкусами низших животных ²). Но эти факты не объясняют нам про­исхождения названных вкусов.

А если биология не объясняет нам происхождения наших эстети­ческих вкусов, то тем менее может объяснить она их историческое развитие. Но пусть опять говорит сам Дарвин:

«Понятие о прекрасном, — продолжает он, — по крайней мере, на­сколько оно относится к женской красоте, не имеет определенного ха­рактера у людей. В самом деле, оно весьма различно у разных чело­веческих племен, как мы увидим ниже, и даже не одинаково у отдельных наций одной расы. Судя по отвратительным украшениям и столь же отвратительной музыке, которыми восхищается большинство дикарей, можно было бы сказать, что их эстетические понятия развиты менее,, чем у иных низших животных, например, у птиц» ³).

Если понятие о прекрасном различно у отдельных наций одной и той же расы, то ясно, что не в биологии надо искать причин такого различия. Сам Дарвин говорит нам, что наши поиски должны быть направлены в другую сторону. Во втором английском издании его книги мы, в только что цитированном мною параграфе, встречаем следующие слова, которых нет врусском переводе, сделанном под редакцией И. М. Сеченова с первого английского издания: «With cultivated men

¹) Дарвин, Происхождение человека. Т. I, стр. 45. (Перевод под ред. проф. Сеченова.)

2) По мнению Уоллэса, Дарвин очень преувеличил значение эстетического чувства в деле полового подбора у животных. Предоставляя биологам решить насколько прав Уоллэс, я исхожу из того предположения, что мысль Дарвина без­условно справедлива, и вы согласитесь, милостивый государь, что это наименее выгодное для меня предположение.

3) Дарвин, Происхождение человека. Гл. I, стр. 45.

such (т. е. эстетические) sensations are however intimately associated with complex ideas and trains of thought»¹).

Это значит: «У цивилизованного человека такие ощущения тесно ассоциируются, однако, со сложными идеями и с ходом мыслей». Это — чрезвычайно важное указание. Оно отсылает нас от биологии к социологии, так как, очевидно, именно общественными причинами обусловливается, по мнению Дарвина, то обстоятельство, что у ци­вилизованного человека ощущения красоты ассоциируются со многими сложными идеями. Но прав ли Дарвин, когда он думает, что такая ассоциация имеет место только у цивилизованных людей? Нет, не прав, и в этом очень легко убедиться. Возьмем пример. Известно, что шкуры, когти и зубы животных играют очень важную роль в укра­шениях первобытных народов. Чем же объясняется эта роль? Сочетанием цветов и линий в этих предметах? Нет, тут дело в том, что, украшая себя, например, шкурой, когтями и зубами тигра или кожей и рогами би­зона, дикарь намекает на свою собственную ловкость или силу: тот, кто победил ловкого, сам ловок; тот, кто победил сильного, сам силен. Возможно, что, кроме того, тут замешано и некоторое суеверие. Скулькрафт сообщает, что краснокожие племена североамериканского запада чрезвычайно любят украшения, изготовляемые из когтей серого медведя, самого свирепого из тамошних хищников. Краснокожий воин думает, что свирепость и храбрость серого медведя сообщаются тому, кто украшает себя его когтями. Таким образом эти когти служат для него, по замечанию Скулькрафта, частью украшением, а частью амулетом ²).

В этом случае нельзя, конечно, думать, что звериные шкуры, когти И зубы первоначально нравились краснокожим единственно в силу свой­ственных этим предметам сочетаний цветов и линий ³). Нет, гораздо вероятнее обратное предположение, т. е. что эти предметы сначала носились лишь как вывеска храбрости, ловкости и силы, и только потом и именно вследствие того, что они были вывеской храбрости, ловкости и силы, они начали вызывать эстетические ощущения и по­пали в разряд украшений. Выходит, что эстетические ощущения не

¹) The Descent of Man, London 1883, p. 92. Вероятно, эти слова имеются в новом русском переводе Дарвина, но у меня его нет под руками.

²) Schoolcraft, Historical and statisticalinformation respecting the history, con­dition and prospects of the Indian Tribes of the United States. T III, p. 216.

³) Есть случаи, когда предметы того же рода нравятся единственно благодаря своему цвету, но о них в дальнейшем изложении.

красоту и приятный голос самцов, все старания и хлопоты последних очаровать их этими свойствами были бы потеряны, а этого, очевидно, нельзя предположить.

«Почему известные цвета, известные звуки, сгруппированные из­вестным образом, доставляют наслаждение, может быть так же мало объяснено, как и то, почему тот или другой предмет приятен для обоняния или вкуса. Можно, однако, сказать с уверенностью, что одни и те же цвета и звуки нравятся нам и низшим животным» ¹).

Итак, факты, приводимые Дарвином, свидетельствуют о том, что низшие животные, подобно человеку, способны испытывать эстетические наслаждения, и что иногда наши эстетические вкусы совпадают со вкусами низших животных ²). Но эти факты не объясняют нам про­исхождения названных вкусов.

А если биология не объясняет нам происхождения наших эстети­ческих вкусов, то тем менее может объяснить она их историческое развитие. Но пусть опять говорит сам Дарвин:

«Понятие о прекрасном, — продолжает он, — по крайней мере, на­сколько оно относится к женской красоте, не имеет определенного ха­рактера у людей. В самом деле, оно весьма различно у разных чело­веческих племен, как мы увидим ниже, и даже не одинаково у отдельных наций одной расы. Судя по отвратительным украшениям и столь же отвратительной музыке, которыми восхищается большинство дикарей, можно было бы сказать, что их эстетические понятия развиты менее, чем у иных низших животных, например, у птиц» ³).

Если понятие о прекрасном различно у отдельных наций одной и той же расы, то ясно, что не в биологии надо искать причин такого различия. Сам Дарвин говорит нам, что наши поиски должны быть направлены в другую сторону. Во втором английском издании его книги мы, в только что цитированном мною параграфе, встречаем следующие слова, которых нет в русском переводе, сделанном под редакцией И. М. Сеченова с первого английского издания: «With cultivated men

¹) Дарвин, Происхождение человека. Т. I, стр. 45. (Перевод под ред. проф. Сеченова.)

²) По мнению Уоллэса, Дарвин очень преувеличил значение эстетического чувства в деле полового подбора у животных. Предоставляя биологам решить, насколько прав Уоллэс, я исхожу из того предположения, что мысль Дарвина без­условно справедлива, и вы согласитесь, милостивый государь, что это наименее выгодное для меня предположение.

³) Дарвин, Происхождение человека. Гл. I, стр. 45.

such (т. e. эстетические) sensations are however intimately associated with complex ideas and trains of thought» ¹).

Это значит: «У цивилизованного человека такие ощущения тесно ассоциируются, однако, со сложными идеями и с ходом мыслей». Это — чрезвычайно важное указание. Оно отсылает нас от биологии к социологии, так как, очевидно, именно общественными причинами обусловливается, по мнению Дарвина, то обстоятельство, что у ци­вилизованного человека ощущения красоты ассоциируются со многими сложными идеями. Но прав ли Дарвин, когда он думает, что такая ассоциация имеет место только у цивилизованных людей? Нет, не прав, и в этом очень легко убедиться. Возьмем пример. Известно, что шкуры, когти и зубы животных играют очень важную роль в укра­шениях первобытных народов. Чем же объясняется эта роль? Сочетанием цветов и линий в этих предметах? Нет, тут дело в том, что, украшая себя, например, шкурой, когтями и зубами тигра или кожей и рогами би­зона, дикарь намекает на свою собственную ловкость или силу: тот, кто победил ловкого, сам ловок; тот, кто победил сильного, сам силен. Возможно, что, кроме того, тут замешано и некоторое суеверие. Скулькрафт сообщает, что краснокожие племена североамериканского запада чрезвычайно любят украшения, изготовляемые из когтей серого медведя, самого свирепого из тамошних хищников. Краснокожий воин думает, что свирепость и храбрость серого медведя сообщаются тому, кто украшает себя его когтями. Таким образом эти когти служат для него, по замечанию Скулькрафта, частью украшением, а частью амулетом ²).

В этом случае нельзя, конечно, думать, что звериные шкуры, когти и зубы первоначально нравились краснокожим единственно в силу свой­ственных этим предметам сочетаний цветов и линий ³). Нет, гораздо вероятнее обратное предположение, т. е. что эти предметы сначала носились лишь как вывеска храбрости, ловкости и силы, и только потом и именно вследствие того, что они были вывеской храбрости, ловкости и силы, они начали вызывать эстетические ощущения и по­пали в разряд украшений. Выходит, что эстетические ощущения не

1) The Descent of Man, London 1883, p. 92. Вероятно, эти слова имеются в новом русском переводе Дарвина, но у меня его нет под руками.

²) Schoolcraft, Historical and statistical information respecting the history, con­dition and prospects of the Indian Tribes of the Uniled States. T III, p. 216.

3) Есть случаи, когда предметы того же рода нравятся единственно благодаря своему цвету, но о них в дальнейшем изложении.

только «могут ассоциироваться у дикарей» со сложными идеями, но и возникают иногда именно под влиянием таких идей.

Другой пример. Известно, что женщины многих африканских племен носят на руках и на ногах железные кольца. Жены богатых людей носят на себе иногда чуть ли не целый пуд таких украшений ¹).

Это, конечно, очень неудобно, но неудобство не мешает им с удовольствием носить эти, как выражается Швейнфурт, цепи рабства. Почему же негритянке приятно таскать на себе подобные цепи? Потому, что, благодаря им, она кажется красивой и себе, и другим. А почему же она кажется красивой? Это происходит в силу довольно сложной ассоциации идей. Страсть к таким украшениям развивается именно у тех племен, которые, по словам Швейнфурта, переживают теперь железный век, т. е., иначе сказать, у которых железо является драгоценным металлом. Драгоценное кажется к p a с и в ы м, потому что с ним ассоциируется идея богатства. Надевши на себя, положим, двадцать фунтов железных колец, женщина пле­мени Динка кажется себе и другим красивее, чем была, когда носила их только два, т. е., когда была беднее. Ясно, что тут дело не в красоте колец, а в той идее богатства, которая с ним ассоциируется.

Третий пример. У племени Батока в верховьях Замбези считается некрасивым человек, у которого не вырваны верхние резцы. Откуда это странное понятие о красоте? Оно образовалось тоже благодаря довольно сложной ассоциации идей. Вырывая свои верхние резцы, Батока стре­мятся подражать жвачным животным. На наш взгляд это—не­сколько непонятное стремление. Но Батока — пастушеское племя и по­чти боготворит своих коров и быков ²). Тут опять красиво то, что драгоценно, и эстетические понятия возникают на почве идей совсем другого порядка.

Наконец, возьмем пример, приводимый, со слов Ливингстона, самим Дарвином. Женщины племени Макололо прокалывают себе верхнюю губу и в отверстие вдевают большое металлическое или бамбуковое кольцо, называемое п e л e л е. Когда одного предводителя этого племени спро­сили, зачем женщины носят такие кольца, он, «видимо удивленный столь нелепым вопросом», отвечал: «для красоты! Это — единственное украше­ние женщин. Мужчины имеют бороды, у женщин их нет. Что бы такое была женщина без пелеле?». Трудно сказать теперь с уверенностью, от-

¹) Швейнфурт, Au coeur de l'Afrique. Paris 1875, t. I, p. 148. См. также Du Chaillu, Voyage et aventures dans l'Afrique équatoriale. Paris 1863, p. 11.

²) Швейнфурт. 1. с, I, 148.

куда взялся обычай носить пелеле; но ясно, что его происхождение надо искать в какой-нибудь очень сложной ассоциации идей, а не в законах биологии, к которым он, очевидно, не имеет ни малейшего (непосред­ственного) отношения ¹). Ввиду этих примеров я считаю себя в праве утверждать, что ощущения, вызываемые известными сочетаниями цветов или формой предметов, даже у первобытных народов ассоциируются с весьма сложными идеями, и что, по крайней мере, многие из таких форм и сочетаний кажутся им красивыми только благодаря такой ассоциации.

Чем же она вызывается? И откуда берутся те сложные идеи, ко­торые ассоциируются с ощущениями, вызываемыми в нас видом предме­тов? Очевидно, что ответить на эти вопросы может не биолог, а только социолог. И если материалистический взгляд на историю бо­лее способствует их разрешению, чем какой бы то ни был другой взгляд на нее; если мы убедимся, что указанная ассоциация и упомянутые сложные идеи обусловливаются и создаются впоследнем счете состоя­нием производительных сил данного общества и его экономикой, то следует признать, что дарвинизм нимало не противоречит тому ма­териалистическому взгляду на историю, который я старался характери­зовать выше.

Я не могу много говорить здесь об отношении дарвинизма к этому взгляду. Но все-таки скажу о нем еще несколько слов.

Обратите внимание на нижеследующие строки:

«Я считаю необходимым заявить с самого начала, что я далек от мысли, будто каждое общежительное животное, умственные способности которого разовьются до такой деятельности и высоты, как у человека, приобретет нравственные понятия, сходные с нашими.

«Подобно тому, как всем животным присуще чувство прекрасного, хотя они и восхищаются очень разнородными вещами, они могут иметь понятие о добре и зле, хотя это понятие и ведет их к поступкам, совер­шенно противоположным нашим.

«Если бы, напр., — я намеренно беру крайний случай, — мы были вос­питаны в совершенно тех же условиях, как улейные пчелы, то нет ни ма­лейшего сомнения, что наши незамужние женщины, подобно пчелам-ра­ботницам, считали бы священным долгом убивать своих братьев, матери стремились бы убивать своих плодовитых дочерей, и никто не думал бы протестовать против этого. Тем не менее пчела (или всякое другое обще-

¹) В дальнейшем изложении я попытаюсь объяснить его, принимая в сообра­жение развитие производительных сил в первобытном обществе.

жительное животное) имело бы в приведенном случае, как мне кажется, понятие о добре и зле или совесть» ¹).

Что следует из этих слов? То — что в нравственных понятиях лю­дей нет ничего абсолютного; что они изменяются вместе с изме­нениями тех условий, в которых живут люди. А чем создаются эти усло­вия? Чем вызывается их изменение? На этот счет Дарвин не говорит ничего; и если мы скажем и докажем, что они создаются состоянием про­изводительных сил и изменяются вследствие развития этих сил, то мы не только не придем в противоречие с Дарвином, но, напротив, дополним сказанное им, объясним то, что осталось у него необъясненным, и сделаем это, применив к изучению общественных явлений тот самый прин­цип, который оказал ему такие огромные услуги в биологии.

Вообще чрезвычайно странно противополагать дарвинизм защищае­мому мною взгляду на историю. Область Дарвина была совсем другая. Он рассматривал происхождение человека, как зоологического вида. Сторонники материалистического взгляда хотят объяснить исто­рическую судьбу этого вида. Область их исследований начинается как раз там, где кончается область исследований дарвинистов. Их ра­боты не могут заменить того, что дают нам дарвинисты, и точно также самые блестящие открытия дарвинистов не могут заменить нам их ис­следований, а могут только подготовить для них почву, подобно тому, как физик подготовляет почву для химика, нимало не устраняя своими работами необходимости собственно химических исследований ²). Весь

¹) Происх. человека, т. I, стр. 52.

²) Тут я должен оговориться. Если, по моему мнению, исследования биологов-дарвинистов подготовляют почву для социологических исследований, то это надо понимать лишь в том смысле, что успехи биологии — поскольку она имеет дело с процессом развития органических форм — не могут не со­действовать усовершенствованию научного метода в социологии, п о с к о л ь к у она имеет дело с развитием общественной организации и ее продуктов: человеческих мыслей и чувств. Но я нисколько не раз­деляю общественных взглядов дарвинистов, подобных Геккелю. В нашей литера­туре уже была замечено, что биологи-дарвинисты в своих рассуждениях о челове­ческом обществе вовсе не пользуются методом Дарвина, а лишь возводят в идеал инстинкты животных (преимущественно хищных), бывших предметом иссле­дования для великого биолога. Дарвин далеко не был «sattelfest» в общественных вопросах; но те общественные взгляды, которые явились у него, как вывод из его теории, мало похожи на выводы, делаемые из нее большинством дарвинистов. Дар­вин думал, что развитие общественных инстинктов «крайне полезно для пре­успеяния вида». Этого взгляда не могут разделять дарвинисты, проповедующие общественную борьбу всех против всех. Правда, Дарвин гово-

вопрос тут вот в чем. Теория Дарвина явилась в свое время, как большой и необходимый шаг вперед в развитии биологической науки, вполне удовлетворяя самым строгим из тех требований, которые могла тогда предъявить эта наука своим работникам. Можно ли сказать нечто подобное о материалистическом взгляде на историю? Можно ли утвер­ждать, что он в свое время явился большим и неизбежным шагом вперед в развитии общественной науки? И способен ли он удовлетворить теперь всем ее требованиям? На это я с полной уверенностью отвечаю: Да, — можно! Да, — способен! И я надеюсь показать отчасти и в этих письмах, что такая уверенность не лишена основания.

Но вернемся к эстетике. Из вышеприведенных слов Дарвина видно, что на развитие эстетических вкусов он смотрит с той же точки зрения, как и на развитие нравственных чувств. Людям, равно как и многим животным, свойственно чувство прекрасного, т. е. у них есть способность испытывать особого рода («эстетическое») удо­вольствие под влиянием известных вещей или явлений. Но какие именно вещи и явления доставляют им такое удовольствие, это зависит от усло­вий, под влиянием которых они воспитываются, живут и действуют. Природа человека делает то, что у него могут быть эсте­тические вкусы и понятия. Окружающие его условия опре­деляют собой переход этой возможности в действитель­ность; ими объясняется то, что данный общественный человек (т. е. данное общество, данный народ, данный класс) имеет именно эти эстетические вкусы и понятия, а не другие.

Таков окончательный вывод, сам собой вытекающий из того, что говорит об этом Дарвин. И этого вывода, разумеется, не станет оспа­ривать ни один из сторонников материалистического взгляда на историю. Совершенно напротив, каждый из них увидит в нем новое подтверждение этого взгляда. Ведь никому из них никогда не приходило в голову отри­цать то или другое из общеизвестных свойств человеческой природы или

рит: «конкуренция должна быть открыта для всех людей, и законы и обычаи не должны препятствовать способнейшим иметь наибольший успех и самое много­численное потомство» (there should be open competition for all men; and the mo t able should not be prevented by laws and customs from succeeding best and reaching the largest number of offspring). — Но напрасно ссылаются на эти его слова сторонники социальной войны всех против всех. Пусть они припомнят сен-симони­стов. Те говорили о конкуренции то же, что и Дарвин, но во имя конкуренции они требовали таких общественных реформ, за которые едва ли высказались бы Геккель и его единомышленники. Есть «competition» и «competition», подобно тому, как, по словам Сганареля, есть fagot et fagot.

пускаться в какие-нибудь произвольные толкования по ее поводу. Они только говорили, что если эта природа неизменна, то она не объясняет исторического процесса, который представляет собой сумму постоянно изменяющихся явлений, а если она сама изменяется вместе с ходом исторического развития, то, очевидно, есть какая-то внешняя причина ее изменений. И в том, и в другом случае задача историка и социолога выходит, следовательно, далеко за пределы рассуждений о свойствах человеческой природы.

Возьмем хоть такое ее свойство, как стремление к подра­жанию. Тард, написавший о законах подражания очень интересное ис­следование, видит в нем как бы душу общества. По его определению, вся­кая социальная группа есть совокупность существ, частью подражающих друг другу в данное время, частью подражавших прежде одному и тому же образцу. Что подражание играло очень большую роль в истории всех наших идей, вкусов, моды и обычаев, это не подлежит ни малейшему со­мнению. На его огромное значение указывали еще материалисты про­шлого века: человек весь состоит из подражания, — говорил Гельвеций. Но так же мало может подлежать сомнению и то обстоятельство, что Тард поставил исследование законов подражания на ложную основу.

Когда реставрация Стюартов временно восстановила в Англии го­сподство старого дворянства, это дворянство не только не обнаружило ни малейшего стремления подражать крайним представителям ре­волюционной мелкой буржуазии, пуританам, но проявило сильней­шую склонность к привычкам и вкусам, прямо противополож­ным пуританским правилам жизни. Пуританская строгость нравов усту­пила место самой невероятной распущенности. Тогда стало хорошим тоном — любить и делать то, что запрещали пуритане. Пуритане были очень религиозны; светские люди времен реставрации щеголяли своим безбожием. Пуритане преследовали театр и литературу; их падение дало сигнал к новому и сильному увлечению театром и литературой. Пуритане носили короткие волосы и осуждали изысканность в одежде: после ре­ставрации явились на сцену длинные парики и роскошные наряды. Пу­ритане запрещали игру в карты; после реставрации картежная игра стала страстью и т. д. и т. д. ¹). Словом тут действовало не подражание, а противоречие, которое, очевидно, тоже коренится в свойствах человеческой природы. Но почему же противоречие, коренящееся в свой-

¹) Ср. Alexandre Beljame. Le Public et les Hommes de lettres en Angleterre du dix-huitième siècle. Paris 1881, p. p. 1—10. Ср. также Тэна, Histoire de la littérature anglaise. T. II, p. 443 и след.

ствах человеческой природы, проявилось с такой силой в Англии XVII века во взаимных отношениях буржуазии и дворянства? Потому, что это был век очень сильного обострения борьбы между дворянством и буржуазией, а лучше сказать, — всем «третьим сословием». Стало быть, мы можем ска­зать, что хотя у человека, несомненно, есть сильное стремление к подра­жанию, но это стремление проявляется лишь при известных обще­ственных отношениях, например при тех отношениях, которые существовали во Франции XVII века, где буржуазия охотно, хотя и не очень удачно, подражала дворянству: вспомните Мольерова «Меща­нина во дворянстве». А при других общественных отношениях стремление к подражанию исчезает, уступая место противоположному стремлению, которое я назову пока стремлением к противоречию. Впрочем, нет, я выражаюсь очень неправильно. Стремление к подра­жанию не исчезло у англичан XVII века: оно, наверное, с прежней силой проявилось во взаимных отношениях людей одного и того же класса. Бельжам говорит о тогдашних англичанах высшего общества: «эти люди даже не были неверующими; они отрицали a priori, чтобы их не приняли за круглоголовых и чтобы не давать себе труда думать» ¹). Об этих людях мы, не боясь ошибиться, можем сказать, что они отрицали из подражания. Но, подражая более серьезным отрица­телям, они тем самым противоречили пуританам. По­дражание являлось, стало быть, источником противо­речия. Но мы знаем, что, если между английскими дворянами слабые люди подражали в неверии более сильным, то это происходило по­тому, что неверие было делом хорошего тона, а оно стало таковым един­ственно только в силу противоречия, единственно только как реакция против пуританства, — реакция, которая, в свою очередь, явилась результатом вышеуказанной классовой борьбы. Стало быть, r основе всей этой сложной диалектики психиче­ских явлений лежали факты общественного поряд­ка. А из этого ясно, до какой степени и в каком смысле верен вывод, сде­ланный мною выше из некоторых положений Дарвина: человеческая природа делает то, что у человека могут быть известные понятия (или вкусы, или склонности), а от окружающих его условий зависит переход этой возможности в действительность; эти условия делают то, что у него являются именно эти понятия (или склон­ности, или вкусы), а не другие. Если я не ошибаюсь, это то же самое,

¹) L. с., р. р. 7—8.

что уже раньше меня высказал один русский сторонник материалисти­ческого взгляда на историю.

«Раз желудок снабжен известным количеством пищи, он принимается за работу согласно общим законам желудочного пищеварения. Но можно ли с помощью этих законов ответить на вопрос, почему в ваш желудок ежедневно отправляется вкусная и питательная пища, а в моем она является редким гостем? Объясняют ли эти законы, почему одни едят слишком много, а другие умирают с голоду? Кажется, что объяснения надо искать в какой-то другой области, в действии законов иного рода. То же и с умом человека. Раз он поставлен в известное положение, раз дает ему окружающая среда известные впечатления, он сочетает их по известным общим законам, при чем и здесь результаты до крайности разнообразятся разнообразием получаемых впечатлений. Но что же ста­вит его в такое положение? Чем обусловливается приток и характер но­вых впечатлений? Вот вопрос, которого не разрешить никакими за­конами мысли.

«И далее. Вообразите, что упругий шар падает с высокой башни. Его движение совершается по всем известному и очень простому з а к о н у механики. Но вот шар ударился о наклонную плоскость. Его движение видоизменяется по другому, тоже очень простому и всем известному механическому закону. В результате у нас по­лучается ломаная линия движения, о которой можно и должно сказать, что она обязана своим происхождением соединенному действию обоих упомянутых законов. Но откуда явилась наклонная плоскость, о которую ударился наш шар? Этого не объясняет ни первый, ни второй закон, ни их соединенное действие. Совершенно то же и с человеческою мыслью. Откуда взялись те обстоятельства, благодаря которым ее движения подчинялись соединенному действию таких-то и таких-то законов? Этого не объясняют ни отдельные ее законы, ни их совокупное действие».

Я твердо убежден, что история идеологий может быть понята только тем, кто вполне усвоил себе эту простую и ясную истину.

Пойдем дальше. Говоря о подражании, я упомянул о прямо-противо­положном ему стремлении, которое я назвал стремлением к противо­речию.

Его надо изучить внимательнее.

Мы знаем, какую большую роль играет, согласно Дарвину, «начало антитеза» при выражении ощущений у людей и животных. «Не­которые душевные настроения вызывают... известные привычные звиже-

ния, которые при первом своем появлении, даже и теперь, принадлежат к числу полезных движений... При совершенно противоположном умствен­ном настроении существует сильное и непроизвольное стремление к вы­полнению движений совершенно произвольного свойства, хотя эти по­следние никогда не могли приносить никакой пользы» ¹). Дарвин приводит множество примеров, весьма убедительно показывающих, что «началом антитеза» действительно многое объясняется в выражении ощущений. Я спрашиваю, — не заметно ли его действие в происхождении и развитии обычаев?

Когда собака опрокидывается перед хозяином брюхом вверх, то ее лоза, составляющая все, что только можно выдумать противоположного всякой тени сопротивления, служит выражением полнейшей покорности. Тут сразу бросается в глаза действие начала антитеза. Я думаю, однако, что оно также бросается в глаза и в следующем случае, сообщаемом пу­тешественником Бэртоном. Негры племени Вуаньямуэнзи, про­ходя недалеко от деревень, населенных враждебным им племенем, не носят с собою оружия, чтобы не раздражать их его видом. Между тем, у себя дома каждый из них всегда вооружен, по крайней мере, дубиной ²). Если, по замечанию Дарвина, собака, опрокидываясь на спину, как бы говорит этим человеку или другой собаке: «Смотри! Я твоя раба!», то негр Вуаньямуэнзи, разоружающийся именно тогда, когда ему, казалось бы, непременно надо вооружиться, тем самым говорит своему неприятелю: «От меня далека всякая мысль о самозащите; я вполне полагаюсь на твое великодушие».

И там, и тут — одинаковый смысл и одинаковое его выражение, т. е выражение посредством действия, прямо противоположного тому, кото­рое неизбежно было бы в том случае, если бы, вместо покорности, суще­ствовали враждебные намерения.

В обычаях, служащих для выражения печали, также с поразительной ясностью замечается действие начала антитеза. Давид и Чарльз Ливинг­стоны говорят, что негритянка никогда не выходит из дому без укра­шений, за исключением тех случаев, когда она но­сит траур ³).

Когда у негра племени Ниам-Ниам умирает кто-нибудь из близких, он немедленно обрезывает в знак печали свои волосы, убранству ко-

¹) О выражении ощущений (эмоций) у человека и животных. Русск. пер. Спб. 1872, стр. 43.

²) Voyage aux grands lacs de l'Afrique orientale. Paris 1862, p. 610.

³)Exploration du Zambèze et de ses affluents. Paris 1866, p. 109.

торых посвящается много забот и внимания как им самим, так и его женами ¹). По словам Дю-Шаллью, в Африке, по смерти человека, за­нимавшего важное положение в своем племени, многие негритян­ские народцы одеваются в грязные одежды ²). На острове Борнео некоторые туземцы, чтобы выразить свою печаль, сни­жают с себя обычные у них теперь хлопчатобумажные оде­жды и надевают одежду из древесной коры, бывшую у них в употреблении в прежнее время ³). Некоторые монгольские племена с тою же целью выворачивают свою одежду наизнанку ⁴). Во всех тех случаях для выражения чувства служит действие, противо­положное тому, которое считается естественным, необходимым, полезным или приятным при нор­мальном течении жизни.

Так, при нормальном течении жизни считается полезным заменить грязную одежду чистой; но в случае печали чистая одежда, по началу антитеза, уступает грязной. Упомянутым жителям острова Борнео при­ятно было заменить свою одежду из древесной коры хлопчатобумажной одеждой; но действие начала антитеза приводит к ношению ими оде­жды из древесной коры в тех случаях, когда они хотят выразить свою печаль. Монголам, как и всем другим людям, естественно носить свою одежду, выставляя наружу ее лицевую сторону, а не изнанку, но именно потому, что это кажется естественным при обычном течении жизни, они выворачивают ее наизнанку, когда обычное течение жизни на­рушается каким-нибудь печальным событием. А вот еще более яркий пример. Швейнфурт говорит, что очень многие африканские негры для выражения печали надевают себе веревку на шею ⁵). Здесь печаль выражается чувством прямо-противоположным тому, кото­рое подсказывается инстинктом самосохранения. И таких случаев можно указать очень много.

Поэтому я убежден, что весьма значительная часть обычаев обязана своим происхождением действию начала антитеза.

Если же мое убеждение основательно, — а мне кажется, что оно вполне основательно, — то можно предположить, что и развитие наших эстетических вкусов также совершается отчасти под его

¹) Schweinfurth, Au coeur de l'Afrique. T. II, p. 33.

²) Voyage et aventures à l'Afrique équatoriale, p. 268.

³) Ratzel, Völkerkunde, В. I. Einleitung, S. 65.

⁴) Ratzel, L.с., В. II, S. 347.

⁵) Au coeur de l'Afrique, t. 1., p. 151.

влиянием. Подтверждается ли фактами такое предположение? Я думаю, что да.

В Сенегамбии богатые негритянки носят туфли, которые настолько малы, что нога не входит в них целиком, и оттого эти дамы отличаются очень неловкой походкой. Но эта-то походка и считается крайне при­влекательной ¹).

Каким образом она могла стать таковой?

Чтобы понять это, надо предварительно заметить, что бедные и тру­дящиеся негритянки указанных туфель не носят и имеют обыкновенную походку. Им нельзя ходить, как ходят богатые кокетки, потому что это повело бы за собой большую трату времени; но именно потому и кажется привлекательной неловкая походка богатых женщин, что им не дорого время, так как они избавлены от необходимости работать. Сама по себе такая походка не имеет ни малейшего смысла и приобретает значение лишь в силу противоположности с походкой обремененных работой (и, стало быть, бедных) женщин.

Действие «начала антитеза» здесь очевидно. Но заметьте, что оно вызывается общественными причинами: существо­ванием имущественного неравенства между нефами Сенегамбии.

Припомнив сказанное выше о нравах английского придворного дво­рянства времен реставрации Стюартов, вы, надеюсь, без труда согласи­тесь, что обнаружившееся в них стремление к противоречию представляет собой частный случай действия в общественной психологии Дарвинова начала антитеза. Но тут надо заметить еще вот что.

Такие добродетели, как трудолюбие, терпение, трезвость, бережли­вость, строгость семейных нравов и проч., были очень полезны для англий­ской буржуазии, стремившейся завоевать себе более высокое положение в обществе. Но пороки, противоположные буржуазным добродетелям, были, по меньшей мере, бесполезны английскому дворянству в его борьбе с буржуазией за свое существование. Они не давали ему новых средств для этой борьбы и явились лишь как ее психологический результат. Полезно для английского дворянства было не его стремление к порокам, противо­положным буржуазным добродетелям, а то чувство, которым вызвано было это стремление, т. е. ненависть к тому классу, полное торжество ко­торого означало бы столь же полное разрушение всех привилегий ари-

¹) L. J. В. Béienger-Ferand, Les peuplades de la Sénégambie. Paris 1879, p. 11.

стократии. Стремление к порокам явилось лишь как соотноси­тельное изменение (если можно здесь употребить этот термин, заимствуемый мною у Дарвина). В общественной психологии очень часто совершаются подобные соотносительные изменения. Их необхо­димо принимать во внимание. Но столь же необходимо помнить при этом, что в последнем счете и они вызываются общественными при­чинами.

Из истории английской литературы известно, как сильно отразилось указанное мною и вызванное классовой борьбой психологическое дей­ствие начала антитеза на эстетических понятиях высшего класса. Англий­ские аристократы, жившие во Франции во время своего изгнания, познако­мились там c французской литературой и французским театром, которые представляли собою образцовый, единственный в своем роде продукт утон­ченного аристократического общества и потому гораздо более соответ­ствовали их собственным аристократическим тенденциям, нежели англий­ский театр и английская литература века Елизаветы. После реставрации началось господство французских вкусов на английской сцене и в англий­ской литературе. Шекспира стали третировать так же, как третировали его впоследствии, ознакомившись с ним, французы, твердо державшиеся классических традиций, — т. е. как «пьяного дикаря». Его «Р о м e о и Д ж у л ь е т т а» считалась тогда «плохой», а «Сон в летнюю ночь» — «глупой и смешной» пьесой; «Генрих VIII» — «наивным», а «О т e л л о» — «посредственным» ¹). Такое от­ношение к нему не вполне исчезает даже и в следующем столетии. Юм думал, что драматический гений Шекспира обыкновенно преувеличи­вается по той же причине, по которой кажутся очень большими все урод­ливые и непропорционально сложенные тела. Он упрекает великого дра­матурга в полном незнании правил театрального искусства (total igno­rance of all theatrical art and conduct). Поп сожалел о том, что Шекс­пир писал для народа (for the people) и обходился без покровительства со стороны двора, без поддержки со стороны придворных (the protection of his prince and the encouragement of the court). Даже знаменитый Г а р p и к, горячий поклонник Шекспира, старался облагородить сво­его «идола». В своем представлении «Гамлета» он опускал, как слишком грубую, сцену с могильщиками. К «Королю Лиру» он приделал счастливую развязку. Но зато демократическая часть публики английских театров продолжала питать самую горячую привязанность к Шекспиру. Гаррик сознавал, что, переделывая его пьесы, он рисковал вызвать бур-

¹) Бельжам., ibid р. р. 40—41. Ср. Тэна, L. с., р. р. 503—512.

ный протест со стороны этой части публики. Его французские друзья де­лали ему в своих письмах комплименты по поводу «мужества», с которым он встречал эту опасность: «car je connais la populace anglaise», при­бавлял один из них ¹).

Распущенность дворянских нравов второй половины семнадцатого столетия отразилась, как известно, и на английской сцене, где она при­няла поистине невероятные размеры. Комедии, написанные в Англии в промежуток времени с 1660 по 1690 год, почти все без исключения при­надлежат, по выражению Эдуарда Энгеля, к области порнографии ²). Ввиду этого можно a priori сказать, что рано или поздно в Англии должен был явиться, по началу антитеза, такой род драматических про­изведений, главной целью которого было бы изображение и превозне­сение домашних добродетелей и мещанской чистоты нравов. И такой род, действительно, создан был впоследствии умственными представите­лями английской буржуазии. Но этого рода драматических произведений мне придется коснуться дальше, когда зайдет речь о французской «слезливой комедии».

Насколько мне известно, Ипполит Тэн лучше других подметил и остроумнее других отметил значение начала антитеза в истории эсте­тических понятий ³).

В остроумной и интересной книге «Voyage aux Pyrénées» он передает свой разговор со своим «застольным соседом» господином Полем, кото­рый, как это видно по всему, выражает взгляды самого автора: «Вы едете в Версаль, — говорит г-н Поль, — и вы возмущаетесь вкусом XVII века... Но перестаньте на время судить с точки зрения ваших собственных нужд и ваших собственных привычек... Мы правы, когда восхищаемся диким пейзажем, как они были правы, когда такой пейзаж нагонял на них скуку. Для людей семнадцатого века не было ничего некрасивее настоя­щей горы ⁴). Она вызывала в них множество неприятных представле-

¹) Об этом см. в интересном исследовании J. J. Jusserand, Shakespeare en France sous l'ancien régime. Paris 1898, p. p. 247—248.

²) Geschichte der englischen Literatur. 3 Auflage, Leipzig 1897, S. 264.

³) Тарду представлялся прекраснейший случай исследовать психологиче­ское действие этого начала в книге L'opposition universelle, essai d'une Théorie des Contraires, вышедшей в 1897 году. Но он почему-то не воспользовался этим слу­чаем, ограничившись очень немногими замечаниями насчет указанного действия. Правда, Тард говорит (стр. 245), что эта книга не социологический трактат. В трак­тате, специально посвященном социологии, он, наверное, не справился бы с этим предметом, если бы не покинул своей идеалистической точки зрения.

⁴) Не забудем, что разговор идет в пиренейских горах.

ний. Люди, только что пережившие эпоху гражданских войн и полувар­варства, при ее виде вспоминали о голоде, о длинных переездах верхом под дождем или по снегу, о плохом черном хлебе пополам с мякиной, который им подавали в грязных, полных паразитов гостиницах. Они были утомлены варварством, как мы — утомлены цивилизацией... Эти горы... дают нам возможность отдохнуть от наших тротуаров, бюро и лавок. Дикий пейзаж нравится нам только по этой причине. И если бы ее не существовало, то он показался бы нам таким же отвратитель­ным, каким он был когда-то для мадам Ментенон» ¹).

Дикий пейзаж нравится нам по контрасту с надоевшими нам город­скими видами. Городские виды и подстриженные сады нравились людям семнадцатого века по контрасту с дикими местностями. Действие «на­чала антитеза» и здесь несомненно. Но именно потому, что оно несо­мненно, оно наглядно показывает нам, в какой мере психологические за­коны могут служить ключом к объяснению истории идеологии вообще и истории искусства в частности.

В психологии людей семнадцатого века начало антитеза играло та­кую же роль, как и в психологии наших современников. Почему же наши эстетические вкусы противоположны вкусам людей семнадцатого века?

Потому, что мы находимся в совершенно ином положении. Стало быть, мы приходим к уже знакомому нам выводу: психологическая при­рода человека делает то, что у него могут быть эстетические понятия и что Дарвиново начало антитеза (Гегелево «противоречие»} играет чрезвычайно важную, до сих пор недостаточно оцененную, роль в механизме этих понятий. Но почему данный общественный человек имеет именно эти, а не другие вкусы; отчего ему нравятся именно эти, а не другие предметы, это зависит от окружающих условий. Пример, при­веденный Тэном, хорошо показывает также, каков характер этих усло­вий: из него видно, что это общественные условия, совокупность кото­рых определяется... я выражусь пока неопределенно — ходом развития человеческой культуры ²).

¹) Voyage aux Pyrénées, cinquième édition, Paris, p. p. 190—193.

²) Уже на низших ступенях культуры действие психологического начала про­тиворечия вызывается разделением труда между мужчиной и женщиной. По сло­вам В. И. Иохельсона, «типичным для первобытного строя юкагиров является про­тивоположение между собой мужчин и женщин, как двух отдельных групп. Это проглядывает и в играх, в которых мужчины и женщины составляют две враждеб­ных партии, в языке, некоторые звуки которого произносятся женщинами отлично от мужчин, в том, что для женщин родство по матери важнее, а для мужчины родство по отцу, и в той специализации занятий между полами, которая создала

Здесь я предвижу возражение с вашей стороны. Вы скажете: «поло­жим, что пример, приведенный Тэном, указывает на обществен­ные условия, как на причину, приводящую в действие основные законы нашей психологии; положим, что на то же указывают и примеры, которые привели вы сами. Но разве нельзя привести примеров, доказы­вающих совсем иное? Разве не известны примеры, которые показывают что законы нашей психологии приходят в действие под влиянием окру­жающей нас природы?».

Конечно известны, — отвечу я, — и в примере, приведенном Тэном, речь идет именно о нашем отношении к впечатлениям, произведенным на нас природой. Но в том-то и дело, что влияние на нас таких впечат­лений изменяется в зависимости от того, как изменяется наше собствен­ное отношение к природе, а это последнее определяется ходом развития нашей (т. е. общественной) культуры.

В примере, приведенном Тэном, говорится о пейзаже. Заметьте, милостивый государь, что в истории живописи пейзаж вообще зани­мает далеко не постоянное место. Микельанджело и его современники пренебрегали им. Он расцветает в Италии лишь в самом конце эпохи Возрождения, в момент упадка.

Точно так же и для французских художников семнадцатого и даже восемнадцатого столетий он не имеет самостоятельного значения. В девятнадцатом веке дело круто изменяется: пейзажем начинают доро­жить ради пейзажа, и молодые живописцы — Флэр, Каба, Теодор Руссо — ищут на лоне природы, в окрестностях Парижа, в Фонтенебло и в Ме­доне таких вдохновений, самой возможности которых не подозревали

для каждого из них особую, самостоятельную среду деятельности». (По рекам Ясачной и Киркидону, древний юкагирский быт и письменность. Спб. 1898, стр. 5.)

Г. Иохельсон как будто не замечает здесь, что специализация занятий между полами и была причиной указанного им противоположения, а не наоборот.

О том, что это противоложение отражается на украшениях различных полов, свидетельствуют многие путешественники. Например: «Здесь, как и везде, сильный пол тщательно старается отличить себя от другого, и мужской туалет очень сильно отличается от женского (Schweinfurtli, Au coeur de l'Afrique, I, p. 281), и мужчины (в племени Niam-Niam) тратят много труда на убранство своих волос, между тем как прическа женщин совершенно проста и скромна» (ibid. II, р. 5). О влиянии раз-деления труда между мужчиной и женщиной на танцы см. у фон-ден-Штейнена: Unter den Naturvölkern Zentral Brasiliens. Berlin 1894, S. 298. Можно сказать с уве­ренностью, что у мужчины стремление к противоположению себя женщине явля­ется раньше, чем стремление противопоставить себя низшим животные. Не правда ли, что в этом случае основные свойства психологической природы че­ловека получают довольно парадоксальное выражение?

художники времени Ле-Брэна и Буше. Почему это? Потому, что изме­нились общественные отношения Франции, а вслед за ними изменилась также психология французов. Итак, в различные эпохи общественного развития, человек получает от природы различные впечатления, потому что он смотрит на нее с различных точек зрения.

Действие общих законов психической природы человека не прекращается, конечно, ни в одну из этих эпох. Но так как в разные эпохи, вследствие различия в общественных отношениях, в человеческие головы попадает совсем не одинаковый материал, то неудивительно, что и результаты его обработки совсем не одинаковы.

Еще один пример. Некоторые писатели высказывали ту мысль, что в наружности человека нам кажется некрасивым все то, что напоминает черты низших животных. Это справедливо в применении к цивилизован­ным народам, хотя и тут есть немало исключений: «львиная голова» никому из нас не кажется уродливой. Однако, несмотря на такие исклю­чения, тут все-таки можно утверждать, что человек, сознавая себя не­сравненно высшим существом в сравнении со всеми своими родственни­ками в животном мире, боится уподобиться им и даже старается отте­нить, преувеличить свое несходство с ними ¹).

Но в применении к первобытным народам это положительно не­верн

Поиск по сайту: