Идеология мещанина нашего времени 7 страница

Г. Иванов-Разумник утверждает, будто русские социал-демократы

80-х и 90-х годов доказывали (вслед за Белинским), что политическая свобода в России будет достигнута только вместе с нарождением сильной и сплоченной буржуазии (II, 121). По своему обыкновению, он и тут излагает дело не так, как оно было.

Мысль Белинского о том, что Россию спасет только буржуазия, казалась русским ученикам Маркса в высшей степени замечательной, как мысль, доказывающая, что неистовый Виссарион снова, — и уже зна­чительно лучше подготовившись к этому, нежели в начале сороковых годов, — порывал с утопическим социализмом. Но как люди, знакомые с теорией Маркса, они уж не могли довольствоваться таким неопределен­ным заявлением насчет «буржуазии». Они анализировали русские эконо-

мические отношения и утверждали, что только развитие этих отношений приведет к изменению старого порядка. Это их пророчество блестяще подтвердилось историей, — не той, которую написал г. Иванов-Забав­ник, а той, которая имела место в действительности. Предсказывая определенный ход развития наших экономических отношений, они, разу­меется, понимали и не скрывали ни от себя, ни от других, что это раз­витие выдвигает на нашу историческую сцену два новых класса: буржуа­зию и пролетариат. Но они решительно никогда не утверждали, — как это говорит за них наш «историк» на стр 128-й II тома, — что ре­шающей силой на исторической арене станет буржуазия. Напротив, они утверждают, что такой силой будет пролетариат. Если бы г. Иванов-Ра­зумник был лучше подготовлен к своей роли историка русской обще­ственной мысли, то он знал бы, что это их убеждение выражалось ими не только в сочинениях, написанных ими для русской публики, но и в тех их заявлениях, с которыми они обращались к своим западноевро­пейским единомышленникам. Так, оно было выражено в июле 1889 г. в Париже, можно сказать, пред лицом всего цивилизованного мира, по одному довольно торжественному поводу. Но какое до всего этого дело нашему «историку»? Он выработал себе свой особый «субъективный ме­тод», который позволяет ему со спокойной совестью изображать не ту «правду», которая была, а ту, которая, по его мнению, должна была быть. Он тоже «начинает с утопии»!

Вот еще один интересный образчик применения им своего «субъективного метода».

«В еще более щекотливое положение, — говорит он, — поставили сами себя марксисты в вопросе об отношении своем к росту буржуазии и к экспроприации мелкого производителя. Нет никакого сомнения, что при стремлении к строгой последовательности марксизм должен был избавиться от двойственности своего отношения к экспроприирующим и экспроприируемым. А между тем даже Бельтов-Плеханов боится взгля­нуть в глаза вопросу: на чью сторону стать марксизму — на сторону экспроприатора-кулака или экспроприируемого крестьянина? Бельтов полагает, что можно и невинность соблюсти, и капитал приобрести: с одной стороны, надо стараться мешать обезземелению крестьян; но это, с другой стороны, нисколько не задержит фатального процесса разло­жения общины и дифференциации классов, «напротив, даже ускорит его» («Монист. взгляд на историю», 1895 г.; стр. 261). Иными словами, надо удовлетворять свое добросердечие и стараться препятствовать тя­желому процессу экспроприации, зная заранее, что это не только не

остановит, но даже ускорит процесс разложения. Это очень утеши­тельно, хотя и недостаточно логично» (II, 360).

Все это опять совершенные пустяки.

Я говорил: «единственное, действительное стремление общины, это — стремление к разложению. И чем лучше было бы положение крестьянства, тем скорее разложилась бы община. Кроме того, разло­жение может произойти при условиях, более или менее выгод­ных для народа. «Ученики» должны «стараться» о том, чтобы оно совершалось при условиях, наиболее для него выгодных» ¹).

Я позволяю себе думать, что это, во-первых, достаточно логично, а, во-вторых, достаточно популярно для того, чтоб меня понял даже т. Иванов-Разумник. Но я вижу, что рядом с этими строками у меня есть строки, может быть, и в самом деле недоступные пониманию нашего «историка». Я сейчас приведу и объясню их ему, будучи всегда готов придти на помощь своему ближнему.

Возражая на ту гениальную мысль С. Н. Кривенко, что мы должны бы стать кабатчиками, если б хотели быть логичны, — мы уже знаем, что эта гениальная мысль произвела чрезвычайно сильное впечатление на гениального г. Иванова-Разумника, — я утверждал, что мы в деревне, напротив, всегда станем на сторону деревенских бедняков. Прекрасно понимая, что это мое заявление должно сильно удивить моего против­ника, я представил его возможные возражения и мои необходимые от­веты на них в виде следующего диалога:

«Но если он захочет стать на их сторону (т. е. на сторону бедня­ков), он должен будет стараться мешать их обезземелению? — Ну, положим, должен стараться. — А это замедлит развитие ка­питализма. — Hисколько не замедлит. Напротив, даже ускорит его. Гг. субъективистам все кажется, что община «сама собой» стремится придти в какую-то «высшую форму». Они заблуждаются» ²).

И они в самом деле заблуждались. Г. Личков еще в начале 80-х го­дов показал, что община наиболее близка к разложению именно там, где крестьяне дорожат землей, т. е. именно там, где она приносит им больше дохода. И эта мысль г. Личкова подтверждалась решительно всем, что узнавали наши исследователи о положении русского крестьян­ского хозяйства. Я отметил это явление еще в книге «Наши разногла-

¹) «К вопросу» и т. д. Изд. 2. СПБ. 1905, стр. 226. Цитирую это издание, не имея под рукой I издания. Но интересующее нас место во всех последую­щих изданиях перепечатывалось без перемен [Сочинения, т. VII, стр. 271].

²) Там же, стр. 225, 226.

сия», вышедшей в 1885 году, и уже в то время для меня было совершенно ясно, что разорение крестьянства, задерживая или даже совершенно останавливая развитие его производительных сил, тем самым задержи­вает развитие капитализма в России. Ввиду этого, легко пред­ставить себе, какими глазами должен был я смотреть на тех проница­тельных людей, которые советовали мне в интересах логики сделаться кабатчиком или кулаком. Легко понять также, что обезземеление кре­стьянства отнюдь не могло казаться мне фактором, способствующим развитию производительных сил, а следовательно, при данных условиях, и капитализма. Вот почему я был совершенно последователен, когда в своей брошюре «О борьбе с голодом» указывал на то, что необходимо увеличить площадь крестьянского землевладения. Таким образом, я нисколько не противоречил себе, говоря С. Н. Кривенко, что мы должны бороться против безземелья. Но для меня было совершенно ясно и то, что бороться против него можно различными способами. Тот способ, который рекомендовали Михайловский и Кривенко — «законодательное закрепление общины» — представлялся мне нелепым вмешательством в народную жизнь, не только задерживающим развитие производительных сил, но ухудшающим материальное положение крестьянства и увеличи­вающим власть кулака в деревне. Я всей душой был против такого за­крепления, что и выразил, между прочим, в своей книге «О монизме». И именно потому, что бороться с обезземелением можно различными способами, я не безусловно соглашался в своем диалоге с моим против­ником насчет необходимости такой борьбы, а говорил: положим, что мы должны стараться мешать обезземелению. Слово «положим» означало то предположение, что мы будем мешать обезземелению не теми сред­ствами, которые будут задерживать развитие производительных сил, а теми, которые будут способствовать ему. Вот только и всего. Это очень легко понять. Но, как видно, не всякому.

Еще в «Наших разногласиях» я предсказывал, что в развитии нашей общины наступит такой момент, когда разложение общины, выгодное для наиболее богатого слоя крестьянства, станет выгодным также для дере­венской бедноты, не имеющей экономической возможности вести само­стоятельное хозяйство. Факты показывают, что такой момент уже на­ступил во многих местностях России. А из этого следует, что в вопросе о судьбе общины моя субъективная логика вовсе не шла в разрез с объективной логикой жизни.

Наш «историк» продолжает комментировать учение «ортодоксаль­ных» марксистов. «Чем хуже, тем лучше, — говорит он. — Чем сильнее

растеткапитализм, тем скорее рухнет капиталистический строй; чем хуже становится жить экспроприируемому, тем лучше для развития саморазлагающегося капитализма. Одним словом, чем хуже реальны«личностями, тем лучше для блага общества в целом: вот в условном виде основное положение ортодоксального марксизма» (II, 363).

После только что сказанного мною на этот счет, я могу ограни­читься одним замечанием: излагать таким образом «ортодоксальный» марксизм можно лишь в том условном виде, который у Нордау назы­вается «условной ложью». Такой «условной лжи» не мало распростра­няли в свое время народники и субъективисты на наш счет. Теперь ее вздумал разогревать наш «историк». Что ж! пусть кушают ее на здо­ровье те, которым нравятся такие блюда.

Г. Иванов-Забавник упрекает нас в пренебрежительном отношении к «этической личности» и «в любви к дальнему». Он гремит: «Для мар­ксизма «класс» играл роль того «абстрактного человека», к которому проявлялась та «любовь к дальнему», о которой шла речь выше... Не­удивительно после этого, что на первый план выступало в марксизме благо определенного класса, и этому благу были подчинены как интересы общества, так и интересы отдельных личностей. На этой почве классовой борьбы марксизм вполне логично создал себе козла от­пущения в образе окончательно «разлагающегося» русского крестьян­ства и требовал экспроприации мелких производителей во имя процве­тания фабрично-заводской промышленности, что, однако, было только средством, а не целью, но все-таки в этом сказывался вполне последова­тельный антииндивидуализм» (II, 373).

Бесполезно оспаривать это, но полезно обратить на это внимание для характеристики г. Иванова-Разумника. Она, характеристика эта, была бы неполна, если б мы упустили из виду следующую черту. «Нам не хотелось бы, однако, — оговаривается г. Иванов-Разумник, — чтобы нас приняли за абсолютных противников социологической доктрины мар­ксизма; напоминаем поэтому еще раз, что все сказанное выше относится к тому крайнему ортодоксальному марксизму, в котором были повинны далеко не все наиболее выдающиеся люди девяностых годов. Более того — мы вполне признаем громадные заслуги марксизма, его благотворное, оживляющее влияние на критическую мысль русской интеллигенции» (II, 375).

Эта оговорка заставила меня вспомнить слова Гегеля: «разум столько же хитер, сколько и могуч», и сказать себе: неразумие тоже обнару­живает подчас не малую хитрость. Оговорке г. Иванова-Разумника,

по-видимому, предназначена роль отговорки: если кто-нибудь взду­мает, ссылаясь на сочинения русских марксистов, упрекать нашего «исто­рика» в искажении истины, то он возразит: да ведь я и сам говорил, что «далеко не все наиболее выдающиеся люди» и т. д. Очень тонко! Но эта тонкость меня не смущает ¹). Не справляясь о том, к каким марксистам причисляет меня наш «историк»: к выдающимся или же к заурядным, я утверждаю, что он в своей якобы истории систематически искажает мои мысли. И не только мои, но и мысли г. Струве (первой манеры), ко­торый, конечно, тоже никогда не воспевал кабатчиков. И не только мысли г. Струве, но и мысли Маркса и Энгельса, которые уж, конечно, принадлежат к числу «наиболее выдающихся» западноевропейских марксистов. Вот пример.

«Zusammenbruchstheorie и Verelendungstheorie ортодоксального мар­ксизма, теория обнищания масс и теория катастрофы капитализма, были наиболее антииндивидуалистическими положениями этой доктрины основанными на принципе «чем хуже, тем лучше». Пусть крестьянская масса нищает, пусть капитал сосредоточивается в одних руках, пусть кризисы выбрасывают за борт сотни тысяч рабочего люда, — все к луч­шему в сем лучшем из миров: тем скорее капиталистический строй пойдет к зениту своей эволюции, тем скорее от зенита он начнет опу­скаться в далекий туман будущего (впрочем, это «далекое будущее» было для Маркса и Энгельса только полустолетием), тем скорее созда­дутся новые, лучшие формы жизни» (II. 376).

Указание на Маркса и Энгельса свидетельствует о том, что, по мне­нию нашего автора, не одни рядовые марксисты держались принципа «чем хуже, тем лучше». На самом деле Маркс и Энгельс никогда не держались ни этого принципа, ни «теории обнищания масс», ни «теории катастрофы» в том виде, какой придан был этим двум теориям против­никами марксизма. На самом деле обвинить в приверженности к указан ному принципу и к названным теориям (повторяю, в том виде, ка­кой им придали противники марксизма) можно разве только М. А. Бакунина, — непримиримого врага марксизма. Но на этот счет у критиков Маркса твердо установилась та «условная ложь», что Маркс вполне повинен в этом принципе и в этих теориях, так что, по­вторяя эту «условную ложь», наш автор не вносит никакой «отсебя-

¹) Она смущает меня тем менее, что, как и следовало ожидать, далее г. Ива­нов-Разумник опять смело утверждает, что «все ортодоксальные марксисты при­знав ли, что чем хуже, тем лучше» (II, 385, 386). О сюда ясно видно, что ого­ворка в самом деле есть не более как отговорка.

тины», а лишь повторяет то, что говорили другие, старается быть, «как все». Но чрезвычайно характерно для него то обстоятельство, что, повто­ряя доводы «критиков» Маркса, он не умеет отнестись к ним с критикой, не догадывается спросить себя: не означают ли собой, по крайней мере, некоторые из этих доводов разрыва с социализмом и возврата к точке зрения теоретиков буржуазии? Напротив, он с восторгом повторяет эти доводы, и, слыша их, например, от г. Струве, охотно прощает этому последнему его прежние грехи, — правда, мнимые, — по части «воспева­ния кабатчиков».

Наш сторонник «русского социализма» с восторгом встре­чает самые буржуазные доводы гг. «критиков», и особенно г. Струве (второй манеры), против марксизма и, подводя им итог, го­ворит:

«Великий раскол русской интеллигенции девяностых годов привел... к разложению ортодоксального марксизма и гибели ортодоксального народничества; народничество это погибло под ударами марксизма, а марксизм разложился от внутренних противоречий! Ортодоксальный марксизм опирался на «перевернутого вверх ногами Гегеля»; всю шат­кость этой оригинальной точки опоры ясно показало критическое тече­ние в марксизме: достаточно было легкого толчка, чтобы перевернутый вверх ногами Гегель тяжело рухнул вниз, увлекая в своем падении и ортодоксальный марксизм, тщетно пытающийся ухватиться за эмпирио­критицизм Авенариуса» (II, 447).

«Страшен сон, да милостив бог», говорит русский народ. Доводы глу­бокомысленных «критиков» Маркса ровнехонько ничего не пошатнули в теории автора «Капитала», а только показали, как плохо понимали ее гг. «критики». Но любопытны «критические» приемы самого г. Ива­нова-Разумника. Ортодоксальный марксизм опирается у него на пере­вернутого вверх ногами Гегеля. Приписав марксизму столь «шаткую» опору, он с удовольствием констатирует потом, что марксизм рухнул вниз от легкого толчка. Откуда же взялся перевернутый вверх ногами Гегель? Маркс говорил, что диалектика Гегеля дает в общих чертах вер­ное изображение процесса развития действительности, но, благодаря своему идеалистическому характеру, переворачивает его вверх ногами. Поэтому необходимо снова перевернуть это изображение, поставить его на ноги, т. е. сделать диалектику материалистической. Такова была мысль Маркса. Кто не соглашается с ней, разумеется, имеет полное право критиковать ее. Но наш автор предпочел ограничиться извраще­нием этой мысли: он перевернул ее вверх ногами и напи-

сал,что марксизм опирался на перевернутого вверх ногами Гегеля. Я уже сказал, что неразумие обнаруживает подчас порядочную хитрость.

Слушаем дальше. «В 1895 году появляется, как мы знаем, нашу­мевшая книга Бельтова-Плеханова «К вопросу о развитии монистиче­ского взгляда на историю», — рассказывает наш автор; — она предста­вляет из себя не более и не менее как подробную перефразировку идей Энгельса из его знаменитого «Анти-Дюринга», дополненную историче­скими исследованиями о генезисе «научного социализма». Вопрос о ценности этих исследований мы в данном случае можем оставить в сто­роне, так как здесь нас интересует, главным образом, филиация фило­софских идей, а в этой области Плеханов только рабски следовал за Энгельсом, — в нем для русских марксистов был закон и пророки... В на­стоящее время не может быть двух мнений о философской ценности «системы» Энгельса; как известно, он опирался на Гегеля и так толко­вал и исправлял великого немецкого философа, что последний не раз, надо думать, переворачивался в гробу... В философской немецкой лите­ратуре «система» Энгельса давно уже оценена по заслугам, представляя из себя философское ничто, так что опровергать ее подробно, писать «Анти-Энгельс» было бы лишь непроизводительной тратой времени» II, 450).

На следующей странице, в примечании, г. Иванов-Разумник снисхо­дительно заявляет: «Из уважения к заслугам Плеханова мы предпочитаем умолчать о ряде статей в защиту вульгарного материализма, собран­ных впоследствии в его книге «Критика наших критиков»: до того все они не выдерживают критики»...

По этому личному поводу я вижу себя вынужденным сделать не­сколько замечаний моему доброму критику.

Во-первых, мне чрезвычайно жаль, что он, очевидно, имея полную возможность опровергнуть по существу материалистическую основу марксизма, ограничился тем, что «перевернул Гегеля вверх ногами». Это придало его аргументации совсем легкомысленный вид. И если это произошло вследствие моих «заслуг», то я готов сильно пожалеть даже о «заслугах».

Во-вторых, если я, возражая нашим «критикам», проповедовал материализм, то неосновательно было говорить, как это делает г. Иванов-Разумник, что ортодоксальный марксизм сумел выставить на свою защиту только тщетную попытку «ухватиться за эмпирио­критицизм Авенариуса».

В третьих, если мои философские взгляды представляют собой лишь

перефразировку философских взглядов Энгельса, то почему он именует их вульгарным материализмом? Разве ему не известно, что существует большая разница между тем, что называют вульгарным материализмом, с одной стороны, и диалектическим материализмом Энгельса, с другой?

В-четвертых, если г. Иванов-Разумник думает, что Энгельс плохо «толковал и исправлял» великого немецкого идеалиста, то это надо было доказать, а не ограничиваться простым декретированием этого мнения. Ведь мы же не в состоянии проверить, точно ли Гегель «пере­ворачивается» в гробу и если да, то потому ли, что его плохо «толковал и исправлял Энгельс». Или, может быть, наш автор предпочел остаться голословным из уважения к «заслугам» Энгельса?

В-пятых, вполне справедливо то, что в философской немецкой ли­тературе к материализму Энгельса-Маркса относятся теперь совершенно отрицательно. Но это нисколько не мешает мне считать этот мате­риализм единственно правильной философией. И за это наш автор дол­жен был бы не порицать, а скорей хвалить меня. Если, как утверждает г Иванов-Разумник вслед за Герценом, «мещанство, это — трафарет­ность»; если «символ веры мещанства и его заветнейшее стремление — быть, как все» (I, 15), то что ж плохого в том, что я в философии не стремлюсь «быть, как все», не склоняюсь к «трафаретности»? И не по­казывает ли это, что и мы, «ортодоксы», не лишены того, что наш автор считает хорошими сторонами «индивидуализма»?

В-шестых, я предоставляю сведущим в философии людям решить, как отношусь я к Марксу и Энгельсу: как раб, следующий за своими господами, но неспособный усвоить всю полноту их мысли, или же как ученик, сознательно отстаивающий те принципы, к которым пришли его великие учителя. Предоставляю тем же сведущим людям решить и вопрос о том, в какой мере мои философские статьи являются простой перефразировкой первой части Энгельсова «Анти-Дюринга». Но я кате­горически утверждаю, что к числу сведущих людей не может быть отнесен г. Иванов-Забавник, очевидно, не понимающий ни меня, ни Энгельса, ни Маркса.

В-седьмых, будь у нашего автора хоть некоторая склонность к кри­тическому мышлению, он не ограничился бы указанием на отрицательное отношение нынешних немецких «философов» к материализму, а спро­сил бы себя, чем вызывается такое отношение. И тогда, при известном внимании к вопросу, он, может быть, сам понял бы, что указанное отно­шение немецких «философов» к материализму вызывается причинами,

не имеющими ровно ничего общего с «чистой» философской истиной. Нынешняя идеалистическая философия не только в Германии, но и во всем цивилизованном мире представляет собой философию буржуазии («мещанство»!) времен упадка. У меня, как у человека, не стоящего на «мещанской» точке зрения, нет ни малейшей склонности к этому фило­софскому декадентству, и я очень горжусь тем, что мои философские взгляды не нравятся нынешним декадентам философии.

Я знаю, г. Иванов-Разумник решительно восстает против того взгляда, что совершающаяся в современном обществе классовая борьба может иметь положительное или отрицательное влияние на развитие философских понятий. Но и в этом своем отрицании он остается голо­словным, по обыкновению ограничиваясь крикливым декретированием своего мнения. Он и не подозревает того, что, декретируя независимость философского мышления от общественного бытия, он противо­речит тем немногим частицам истинного взгляда на этот предмет, кото­рые, по-видимому, уже проникли в его миросозерцание. Так, например, он признает, вслед за Михайловским, что великие люди не с неба падают, а создаются окружающей их общественной жизнью. А для филосо­фов — особенно для философов-идеалистов нашего времени — он, как видно, делает исключение: эти почтенные мужи, как видно, падают с неба в готовом виде. «По нынешним временам» этому поверят многие (даже из тех, которые облыжно именуют себя марксистами); я не из их числа. Я признаю совершенно правильными слова Гегеля: филосо­фия есть выражение своего времени в мыслях (seine Zeit in Gedanken erfassen). А когда я анализирую данное время, то я не могу абстрагиро­ваться от свойственных этому времени экономических отношений и классовой борьбы. И я полагаю, что если б я вздумал абстрагироваться •от них, то это придало бы моим рассуждениям столь характерные для мещанства «узость формы» и «плоскость содержания».

Пора кончать. Г. Иванов-Разумник объявляет русский народ «может быть» наименее мещанским народом в мире. Он делает это потому, что русская интеллигенция представляется ему наиболее проникнутой духом «индивидуализма». Но что такое «индивидуализм» русской интелли­генции?

У Тургенева один «лишний человек» говорит: «У нас, русских, нет другой жизненной задачи, как опять-таки разработка нашей личности, и вот мы, едва возмужалые дети, уже принимаемся разрабатывать ее - эту нашу несчастную личность».

Тут очень много верного. Русские интеллигенты в самом деле очень много занимались разработкой своей личности и вообще вопросами «индивидуализма». Это оттого, что им были закрыты пути к обще­ственной и политической деятельности. По пословице «нет худа без добра»: эта усиленная разработка личности привела к тому, что русская интеллигенция в своих взглядах на некоторые вопросы личных отно­шений опередила современную интеллигенцию Западной Европы ¹).

Однако наличность добра во всяком худе еще не делает худа — добром. То обстоятельство, что русскому интеллигенту были закрыты пути к общественной и политической деятельности, причинялось не­развитостью наших общественных отношений. А эта неразвитость де­лала наших интеллигентов, так много занимавшихся вопросами лично­сти, утопистами. Неудивительно поэтому, что наш русский утопизм всегда был проникнут духом «индивидуализма», а ко времени Михайлов­ского насквозь пропитался этим духом. Говоря это, я вовсе не думаю упрекать русскую интеллигенцию, а просто указываю на объективные условия ее развития и повторяю, что в числе этих условий самое важное место занимала неразвитость общественных отношений. Этой нераз­витостью объясняются как слабые, так и сильные стороны нашего «инди­видуализма»; много занимаясь вопросами личности, русский передовой интеллигент не переставал от души сочувствовать массе: сочувствием к ней и вызывалось его увлечение утопическим социализмом. Но вре­мена меняются, а наша неразвитость общественных отношений не оста­валась сама себе равной. Пульс экономической жизни нашей страны мало-помалу забился сильнее, старые экономические устои нашей общественной жизни рухнули; у нас появились на исторической арене новые общественные классы, и между этими классами началась та борьба, влиянием которой характеризуется вся умственная и общественная жизнь Западной Европы новейшего времени. Если в области политики эти новые, борющиеся между собой классы имели некоторые общие интересы, состоявшие и состоящие в изменении старого порядка, то на­личность этих общих интересов — не всегда, впрочем, правильно пони-

¹) Говорят, что знаменитая на всемирном рынке русская кожа (cuir russe обязана своим общепризнанным превосходством тому, что в России скот гораздо хуже питается и вообще живет при худших гигиенических условиях, нежели в других странах. Если это верно, то причина превосходства русской кожи отчасти напоминает (я не говорю о полном сходстве) ту, благодаря которой мы, русские интеллигенты, превосходим интеллигентов Запада по части вопросов личных отно­шений: нас плохо кормила наша мачеха-история.

маемых обеими сторонами — нисколько не устраняла необходимости раз­межевания в области идеологий. Такое размежевание началось у нас передовыми идеологами буржуазии в 90-х годах под именем «критики Маркса» ¹). И с тех пор, как началось это размежевание, «индивиду­ализм» нашей интеллигенции стал принимать новую, до тех пор вполне чуждую ему окраску: он становился буржуазным. Прежде так искренне сочувствовавший страданиям массы, он почувствовал теперь, что ее интересы далеко не тождественны с его интересами. И он стал презрительно посматривать на нее сверху вниз, обвиняя ее в том, что бесспорно составляло теперь его собственный грех, — в мещан­стве. Таким образом и выработалась постепенно та точка зрения, на которой стоит г. Иванов-Разумник. Этому последнему кажется, что его «индивидуализм» очень близок к «индивидуализму» Михайловского, что это в сущности тот же самый индивидуализм, но только прошедший через горнило критики и получивший правильное философское обосно­вание. Мы уже видели, что у г. Иванова-Разумника выходит, будто бы он только внес существенную поправку в «индивидуализм» Михай­ловского: Михайловский требовал от личности «широты», а г. Иванов-Разумник предъявил к ней, кроме того, требование «глубины». Но мы знаем также, что это — одна «словесность». На самом деле «индивиду­ализм» в лице г. Иванова-Разумника получил совершенно другое вну­треннее содержание. И это новое содержание лучше всего опре­деляется уже хорошо знакомым нам положением г. Иванова-Разумника:

«Ошибка Герцена была в том, что антимещан­ство он искал в классовой и сословной группе, ме­жду тем, как сословие и класс — всегда толпа, масса серого цвета, с серединными идеалами, стремле­ниями, взглядами; отдельные более или менее ярко-окрашенные индивидуальности из всех классов и сословий составляют внеклассовую и внесословную группу интеллигенции, основным свойством которой и является антимещанство» (I, 376).

Этих слов не похватал бы покойный Михайловский. Он был уто­пист; он не понимал, что освобождение массы может быть только де-

¹) Многие из этих идеологов сами считали себя в течение некоторого вре­мени марксистами, но почему это было так, — это вопрос другой, нас здесь не касающийся. Важно то, что начать размежевание им было необходимо между прочим и потому, что в течение некоторого времени они фигурировали в каче­стве марксистов. Подобная «ненормальность» могла быть только временной.

лом самой массы; он не понимал ничем не заменимого значения ее исторической самодеятельности. Но он отнюдь не презирал массы. И потому напрасно цепляется за его фалды наш «ярко-окрашенный» в мещанский, — или, может быть, сверхмещанский? — цвет г. Иванов-Разумник.

Но, с другой стороны, надо опять вспомнить сказанное нами выше в настоящее время идеологи буржуазии нередко эксплуатируют для защиты своей позиции слабые места утопического социализма. Это уже знакомая нам ирония истории идей, та ирония, которой хотел покло­ниться Прудон.

Поиск по сайту: