Идеология мещанина нашего времени 4 страница

Теперь возвращаемся к «утопии» Герцена. В чем она состояла?

«Михайловский как-то выразился, что социология должна начать с некоторой утопии. С утопии начал и Герцен, веря, что не все реки истории текут в болота мещанства... Это была вера в девственные, не­зараженные мещанством силы русского народа, вера в «крестьянский тулуп», как говорил Тургенев, а за ним и эпигоны западничества... Гер­цен, действительно, настолько же верил в светлую будущность России, насколько был убежден в неминуемом и ближайшем разложении западно­европейского мира... Будущее России в том, что она избегла зараже­ния ядом мещанства, ибо «мещанство — последнее слово цивилизации, основанной на безусловном самодержавии собственности», а в России типичной является не частная, а общинная собственность. Герцен верил в коренное антимещанство русского народа и вообще всего славянства; его поддерживала надежда возможности отсутствия бур­жуазии в России или, по крайней мере, ее существования в качестве quantité négligeable. Отсюда две характерные стороны его народниче­ства: отрицательная — борьба с либеральным доктринаризмом, поло­жительная — проповедь освобождения крестьян с землей, находя­щейся в общинном пользовании; в первом случае Герцен категорически разошелся с молодым западничеством, во втором — он настолько же приблизился к славянофильству» (I, 350).

Герцен верил в антимещанство русскою народа и вообще всего славянства. Это так; но об этом толковать нет теперь ни малейшей на-

добности, потому что вряд ли кто-нибудь станет теперь защищать тео­рию, лежавшую в основе этой веры. Теория эта, сводящаяся к убе­ждению в том, что исторические судьбы народов определяются свой­ствами народного духа, при чем дух каждого народа обладает осо­быми свойствами, — есть одна из тех разновидностей идеализма, не­состоятельность которых давно уже замечена и осмеяна даже людьми, вообще говоря, склонными к идеалистическому объяснению истории ¹). Но не мешает присмотреться поближе ко взгляду Герцена на значение общины.

В письме к Мишлэ («Русский народ и социализм») он говорит: «У русского крестьянина нет нравственности, кроме вытекающей ин­стинктивно, естественно из его коммунизма; эта нравственность глубоко народная; немногое, что известно ему из Евангелия, поддерживает ее; явная несправедливость помещиков привязывает его еще более к его пра­вам и к общинному устройству.

«Община спасла русский народ от монгольского варварства и от имперской цивилизации, от выкрашенных по-европейски помещиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хоть и сильно потря­сенная, устояла против вмешательств власти; она благополучно дожила до развития социализма в Европе.

«Это обстоятельство бесконечно важно для России» ²).

В другом месте того же письма Герцен замечает, указав на то, что партия движения, «прогресса» (письмо появилось первый раз в 1851 году) требует освобождения крестьян с землей: «Из всего этого вы видите, какое счастье для России, что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробила собственности общинной; какое это сча­стие для русского народа, что он остался вне всех политических движе-

¹) Прим. из сб. «От обороны к н а п а д.». — Нужно, однако, заме­тить, что, идеалистическая в своей последней основе и в своих окон­чательных выводах, эта теория Герцена была, в своих промежуточ­ных звеньях, проникнута материалистическим сознанием зависимости сознания» от «бытия»: западное «мещанство» обусловливалось, по мнению Герцена, исключительным господством на Западе частной собственности, а отвращение русских от мещанства объясняется существовании у них позе­мельной общины. Признавая, что сама община есть, в последнем счете, со здание русского народного духа, Герцен противоречил сам себе. Это было то самое противоречие, в котором вращались французские историки времен реставрации и социалисты-утописты: сознание определяется бытием, а бытие со­знанием. Противоречие возникало у них оттого, что они не шли далее признания взаимодействия между бытием и мышлением.

²) Соч. А. И. Герцена, т. V, стр. 194-195.

ний, вне европейской цивилизации, которая, без сомнения, подкопала бы общину и которая ныне сама дошла в социализме до самоотрицания» ¹).

XII

Итак, счастье русского народа заключается прежде всего в том, что он остался вне европейской цивилизации и вне всех политических движений. Это — счастье застоя, то самое счастье, которое И. Аксаков обозначил впоследствии словами: «спасительная неподвижность». Но не­подвижность не есть движение к идеалу. Из того, что русский народ оставался неподвижным в течение целых столетий, вовсе еще не следует, что он более, нежели народы Западной Европы, способен двинуться к социализму. А ведь община — еще не социализм; это в лучшем случае только возможность социализма. Где же та сила, под действием которой возможность станет действи­тельностью? В этом весь вопрос.

В 30-й главе «Былого и Дум» Герцен так отвечает на него:

«Эти основы нашего быта — не воспоминания; это живые стихии, существующие не в летописях, а в настоящем; но они только уцелели под трудным историческим вырабатыванием государственного единства и под государственным гнетом, только сохранились, но не развились. Я даже сомневаюсь, нашлись ли бы внутренние силы для их развития без петровского периода, без периода европейского образования.

«Непосредственных основ быта недостаточно. В Индии до сих пор и спокон века существует сельская община, очень сходная с нашей и основанная на разделе полей; однако индийцы с ней недалеко ушли» ²).

Это как нельзя более справедливо. Но если это справедливо, то я спрашиваю еще раз, где же та сила, которая поведет Россию дальше, нежели ушли индийцы? На этот вопрос Герцен отвечает указанием на мощную мысль Запада.

«Одна мощная мысль Запада, к которой примыкает вся длинная история его, в состоянии оплодотворить зародыши, дремлющие в патри­архальном быту славянском. Артель и сельская община, раздел при­бытка и раздел полей, мирская сходка и соединение сел в волости, упра­вляющиеся сами собой, — все это краеугольные камни, на которых со­зиждется храмина нашего будущего свободно-общинного быта. Но эти

¹) Там же, V, стр. 198-199.

²) Там же, т. VII, стр. 287.

краеугольные камни — все же камни... и без западной мысли наш бу­дущий собор остался бы при одном «фундаменте» ¹).

Прекрасно. Однако мысль становится историческим двигателем только тогда, когда она попадает в головы значительного числа людей. Есть ли у нас какие-нибудь основания думать, что мощная мысль За­пада начинает проникать в крестьянские головы? Нет, таких оснований Герцен не видит ²). А если крестьяне недоступны влиянию мощной мысли Запада, то на кого же она влияет? Она влияет на «нас», на людей, усвоивших западные социалистические идеалы, В «нас» — все дело; именно «мы» и представляем собою средство, благодаря которому пере­ход русского народа к социализму из возможного станет действитель­ным. В брошюре «Du développement des idées révolutionnaires en Russie» Герцен говорит о союзе философии с социализмом (стр. 156-я) и опре­деляет (стр. 143-я) задачу тех, которые представляют собой интел­лигенцию страны.

К этому надо сделать два добавления. Во-первых, Герцен называет современную ему интеллигенцию — по преимуществу дворянской интел­лигенцией ³). Во-вторых, для большей верности Герцен готов апеллиро­вать также и к правительству. В феврале 1857 года он писал (в статье: «Еще вариации на старую тему»):

«Мало чувств, больше тягостных, больше придавливающих чело­века, как сознание, что можно теперь, сейчас, ринуться вперед, что все под руками и что не достает одного понимания и от­ваги со стороны ведущих. Машина топится, готова, жжет даром топливо, даром теряется сила, и все оттого, что нет смелой руки, которая бы по­вернула ключ, не боясь взрыва.

«Пусть же знают наши кондукторы, что народы прощают многое... если они только чуют силу и бодрость мысли. Но непонимание, но бледную шаткость, но неуменье воспользоваться обстоятельствами, схватить их в свои руки, имея неограниченную власть, — ни народ, ни история никогда не прощают, какое там доброе сердце ни имей» ⁴).

¹) Там же, стр. 287—288.

²) В другом месте он прямо объявляет крестьянство самой консервативной частью населения: «Les paysans forment la partie la moins progressiste de toutes les nations» («Du développement des idées révolutionnaires en Russie». Iskander. Paris 1851, p. 33).

³) «Le travail intellectuel, dont nous parlons, ne se faisait ni au sommet de l'état ni à sa base, mais entre les deux, c'est-à-dire en majeure partie entre la pe­tite et la moyenne noblesse» (Ibid., p. 84).

⁴) Соч. A. И. Герцена, т. X, стр. 293.

Однако надежда на «кондукторов» вспыхивала у Герцена не на­долго. Более продолжительным и прочным было у него убеждение в том, что от «кондукторов» Россия ничего хорошего не дождется и «что Петр Великий теперь в нас», т. е. интеллигенции ¹).

Но историческая наука не оставляет теперь ни малейшего сомнения в том, что реформы Петра были подготовлены и вызваны развитием Московской Руси. Поэтому, если «мы» хотим сыграть роль Петра Ве­ликого, «мы» должны доказать, что почва для «нашей» социалистиче­ской деятельности подготовляется внутренним развитием общины. В другом месте сам Герцен спрашивает: «Где лежит необходимость, чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу?» Но его собственные рассуждения о возможном успехе «нашей» социалистиче­ской деятельности совсем не указывают на такую необходимость. Естественно поэтому было бы ожидать, что он сам видел, как мало убедительны эти ею рассуждения. Но в том-то и дело, что эти рассу­ждения возникли в его голове, как последнее утешение человека, разо­чаровавшегося в будущем западной цивилизации и готового схватиться за первую попавшуюся соломинку, чтоб не утонуть в бездне отчаяния. Утопающий никогда не бывает расположен относиться критически к той соломинке, за которую он хватается. Мы видели в первой половине этой статьи, что, рассуждая о Западной Европе, Герцен более или менее твердо стоял на той точке зрения, что ход развития мыслей опреде­ляется ходом развития жизни, общественное сознание определяется общественным бытием. Но именно потому, что, держась этой точки зрения, он пришел к самым безотрадным выводам насчет будущей судьбы Запада, он, оборачиваясь к России, довольно быстро и неза­метно для себя стал на совершенно противоположную точку зрения, дальнейшее развитие нашего общественного бытия должно было опре­делиться, по его тогдашнему мнению, сознанием — «нашей» деятель­ностью — деятельностью людей «представляющих собой интеллигенцию страны, те органы народа, посредством которых он стремится понять свое собственное положение» ²). Дальнейшее бытие крестьянской России определится сознанием ее, преимущественно дворянской, интеллигенции. Тут сказывается в парадоксальной форме отличитель­ная черта утопизма Герцена, являющаяся, впрочем, хотя и в другом виде, отличительной чертой утопизма вообще. Выше я уже привел слова Маркса, согласно которым утописты всегда считают себя стоящими над

¹) «Pierre, le grand homme... il est en nous» («Du développement, p. 150).

²) «Du développement», p. 143.

«обществом». «Мы», которым выпала на долю роль Петра Великого, по необходимости должны стать над той крестьянской Россией, той «дикой общиной» (как выражается сам Герцен), которую «мы» должны привести к выработанному развитием Запада социалистическому идеалу. И заметьте: говоря о ходе развития западноевропейского общества, Герцен держится того убеждения, что «мы не имеем ортопедических возможностей исправлять» этот ход, согласно своим идеалам. А что касается России, то нам для успеха нашей деятельности непременно нужно было бы запастись целым рядом «ортопедических возможно­стей»; иначе «дикая община» рисковала бы надолго, если не навсегда, остаться «дикой» и продолжать служить основой для того государствен­ного здания, которое воздвигалось в течение московского и петербург­ского периодов нашей истории. Словом, здесь Герцен повторил ту же ошибку, которую он считал самой главной ошибкой славянофилов. По его чрезвычайно меткому замечанию, самая главная ошибка славяно­филов заключалась в том, что они считали возможным воскресить прошлое русского народа, отделив в этом прошлом хорошее от дур­ного и устранив дурное в интересах хорошего ¹). Герцен объявил подоб­ное отделение и устранение совершенно невозможным. И он же должен был признать их не только возможными, но прямо необходимыми для осуществления его собственной программы. Г. Иванов-Разумник, ко­нечно, совсем не замечает этой ошибки, общей Герцену со славянофи­лами. Мало того, он видит в этой ошибке преимущество народничества перед славянофильством ²).

Совершенно излишне доказывать, что такая ошибка никакого преимущества собой не представляет. Но вполне верно то, что она крас­ной нитью проходила через все соображения народников о будущем развития нашего народа. Мы видим теперь, что эта нить представляет собой, собственно говоря, утопический промах; но в народнические соображения она вплетена была не столько Герценом, сколько Баку­ниным. Бакунин насчитывал в русском народном идеале шесть главных черт: три дурных и три хороших ¹). Деятельность интеллигенции должна была уничтожить дурные стороны и упрочить хорошие.

Это напоминает известный анекдот, приводимый также и г. Ива-

¹) «Du développement», p. 127—128.

²) «И, однако, сам Хомяков видел в идеальной славянофильской общине и хорошие и дурные стороны; он только не умел разложить их анализом, что впер­вые сделало, как мы увидим, народничество» (I, 321).

³) «Государственность и анархия», загр. изд., примеч. А, стр. 10.

новым-Разумником о человеке, который собирался добывать углерод из хлора. Формула хлора — Cl; если вы будете нагревать хлор, то 1 улету­чится и останется С, а С есть формула искомого углерода. Этому хи­мику уподоблялись решительно все утописты, не только у нас в России, но и во всем мире. Если б г. Иванов-Разумник, так много толкующий о критической философии, обладал хоть мало-мальски критическим умом, тогда эта ошибка утопистов, разумеется, не ускользнула бы от его внимания. Но в том-то и беда, что его критицизм — одна пустая «словесность». Вместо того, чтоб критиковать утопистов, наш автор беспомощно плетется за ними, пользуясь слабыми сторонами их взгля­дов для обоснования своего собственною, поистине мещанского миро­созерцания. Мы уже знаем, в чем видит он, со своей стороны, ошибку Герцена: «ошибка Герцена была в том, что антимещанства он искал в классовой и сословной группе, между тем как сословие и класс — всегда толпа, масса серого цвета, с серединными идеалами, стремле­ниями, взглядами; отдельные более или менее ярко окра­шенные индивидуальности из всех классов и сосло­вий составляют внеклассовую и в несословную группу интеллигенции, основным свойством кото­рой и являете «а н т и м e щ а н с т в о» ¹).

Иначе сказать, ошибка Герцена, по мнению нашего «ярко окра­шенного» автора, состояла в том, что он был социалистом. А отсюда неизбежно следует, что этот автор «ярко окрашен» в буржуазный цвет.

И этот-то человек, так ярко окрашенный в буржуазный цвет, выступает на защиту «русских социалистов», противопоставляя их будто бы широкие взгляды будто бы узким взглядам «ортодоксаль­ных» марксистов. Oh, ironie, sainte ironie, viens, que je t'adore!

XIII

Если ошибка Герцена заключалась в том, что он искал антиме­щанства в «толпе, массе серого цвета», то одну из величайших заслуг его наш автор видит в отрицании ходячего противоположения альтру­изма и эгоизма. Это отрицание, «не сопровождающееся притом мо­ралью утилитаризма (как это было у публицистов шестидесятых годов), переносит нас к этическому индивидуализму религиозно-философского

¹) Курсив г. Иванова Разумника.

течения начала XX века» (I, 340). Так говорит г. Иванов-Разумник. И нельзя не признать, что отрицание противоположения альтруизма и эгоизма теоретически совершенно правильно. Но наш автор очень ошибается, когда утверждает, на этом основании, что Герцен «первый указал верный путь от этического индивидуализма к социологическому и перебросил в этом месте мост между славянофильством и западни­чеством» (I, 341). На самом деле ни на какое первенство в этом от­ношении Герцен не мог бы претендовать по той простой причине, что, отрицая противоположение эгоизма и альтруизма, он просто-напросто повторял мысль, не один раз высказанную Гегелем, философию кото­рого он, вместе со многими своими мыслящими современниками, вни­мательно изучал в первой половине 40-х годов. Если бы наш автор так же внимательно изучил эту философию, как Герцен, то он по­нял бы, что вопрос об «индивидуализме» совершенно не допускает ни­каких отвлеченных решений и приобретает определенный смысл только тогда, когда рассматривается с точки зрения определенных историче­ских условий. Герцен, в качестве ученика Гегеля, очень хорошо заме­чает по этому поводу: «Гармония между лицом и обществом не де­лается раз навсегда, она становится ¹) каждым периодом, почти каждой строкой и изменяется с обстоятельствами, как все живое. Об­щей нормы, общего решения тут не может быть» ²). Какой вид прини­мают отношения лица к обществу в данное историческое время, это зависит в последнем счете от общественно-экономического строя этого времени. Развитие же общественно-экономического строя определяется • развитием производительных сил общества, а вовсе не тем, как смотрит тот или другой теоретик на вопрос об индивидуализме: взгляды теоре­тиков сами определяются ходом общественно-экономического развития. Если теоретики этого не сознают; если они ищут гармонии между ли­цом и обществом в области отвлеченных, хотя бы и социологических, построений, то этим они показывают только то, что они еще не пере­стали быть утопистами. Герцен, который, поскольку он был ге­гельянцем, сознавал, что общее решение вопроса об индивидуа­лизме невозможно, сам оставался утопистом и поскольку он оставался им, он сам готов был искать общего решения этого вопроса. Так, в брошюре «Du développement des idées révolutionnaires en Russie» (p. 141) он упрекает славянофилов в том, что они не го­ворят, каким образом решается у них великая антиномия между сво-

¹) Курсив Герцена.

²) Соч. А. И. Герцена, т. V, стр. 157.

бодой отдельного лица и государством. В качестве человека, стремивше­гося разрешить эту «великую антиномию», он ничем не отличался от других социалистов-утопистов своего времени. И если он поддразнивал некоторых из них неожиданным для них вопросом о том, почему ка­ждый отдельный человек должен приносить себя в жертву обществу ¹), то это показывает не то, что он покидал абстрактную почву утопизма, а только то, что, оставаясь на ней, он обнаруживал, как бывший ученик Гегеля, гораздо большую гибкость мысли, нежели большинство уто­пистов, не имевших — особенно во Франции — ни малейшего понятия о Гегеле. Но г. Иванов-Разумник, которому суждено видеть силу из­учаемых им русских писателей в том, что составляло их слабость, хвалит Герцена именно за эти попытки найти отвлеченное решение «великой антиномии».

Когда человек хочет найти общее решение такого вопроса, кото­рый не допускает никаких общих решений, он незаметно для себя ста­новится схоластиком, беспомощно путающимся в своих собственных определениях. Взять хотя бы г. Иванова-Разумника. Он, который, раз­умеется, и к славянофилам пристает прежде всего с вопросом о том, как решают они проблему ²) об «индивидуализме», открывает в славяно­фильстве «несомненные» анархистские концепции ³). «Свое­образный анархизм Толстого, а главным образом Достоевского и рели­гиозных романтиков, — замечает он, — ведет свое начало по прямой линии от славянофильства» (I, 324). Но анархическая концепция есть, как известно, антигосударственная концепция. Поэтому, услыхав от нашего автора, что славянофилы склонялись к анархизму, читатель при­дет в полное недоумение, встретив у него же такую фразу: «лицо для государства ⁴), иначе будет эгоизм, своеволие — таков был обыч­ный аргумент славянофильства» (I. 340, 341). Вот вам и «анархические концепции»! Как же это так? Да очень просто: усиливаясь найти общее решение вопроса об индивидуализме, г. Иванов - Разумник забрался в такую темноту, в которой все кошки кажутся серыми, и «анархические концепции» представляются, как две капли

¹) См. приведенный г. Разумником (I, 366, 367) разговор Герцена с Луи Бланом.

²) Эту проблему он называет своей ариадниной нитью (I, 307). И он, в извест­ном смысле, прав. Жаль только, что эта нить приводит его лишь к путанице понятий и к презрительному, самодовольно-мещанскому взгляду сверху вниз на

толпу, массу серого цвета».

³)Курсив г. Разумника.

⁴) Курсив мой.

воды, похожими на концепции крайних государственников.

После этого мы уже не удивимся, прочитав в его книге следующие строки: «Славянофилы и западники первые внесли некоторую схема­тизацию, необходимую для теоретического решения проблемы инди­видуализма. Они расходились друг с другом во многом, не сознавая, что во многих отношениях их спор был спором о словах; однако тщатель­ное определение терминологии есть первый шаг к уяснению спора» (I, 314).

Если бы кто-нибудь все-таки обнаружил некоторое изумление по поводу этих слов г. Иванова-Разумника, то я поставлю ему на вид сле­дующую параллель:

В своем споре с Самариным западник Кавелин писал: «Покуда во всех переменах общественного быта в наше время я вижу одно очень высказанное стремление: дать человеку, личности сколько возможно более развития»... (приведено Разумникам на стр. 315, I).

С своей стороны славянофил Хомяков утверждал: «В двух видах является труд человечества — в развитии общества и в развитии лич­ностей» (приведено г. Разумником I, 319).

Это ведь в самом деле почти одно и то же. А к этому надо прибавить следующее справедливое замечание г. Иванова-Разум­ника по поводу только что приведенных мною слов Хомякова: «И это — общее мнение всего славянофильства в егоотношении не к человеку, а к личности: резко восставая против крайностей социологического индивидуализма, славянофильство не только не шло против личности, как этического начала, а напротив, выставляло ее на первое место» (I, 319).

В виду этой параллели можно, кажется, с полным правом оказать, что взгляды славянофилов были очень близки ко взглядам западников. Но, в таком случае, о чем же спорили между собой славянофилы и запад­ники? И почему они вносили в свой спор так много той могучей страсти, которая вызывается обыкновенно лишь великими историческими вопро­сами?

В том-то и дело, читатель, что спор славянофилов с западниками был вызван вовсе не отвлеченной «проблемой индивидуализма». Отнюдь нет!

В течение этого спора каждой из сторон приходилось, конечно, обращаться и к этой «проблеме», точно так, как приходилось ей обращаться к целому ряду других «проблем». Но суть спора заключа-

лась вовсе не в ней. Суть спора была указана Герценом еще в 1851 году. «Народ остался равнодушным зрителем 14-го декабря, — писал он. — Всякий сознательный человек видел ужасный результат полного разрыва между Россией национальной и Россией европеизированной. Всякая связь между ними была разорвана; надо было восстановить ее; но как? В этом и заключался великий вопрос» ¹).

Вопрос, в самом деле, заключался именно в этом. Ответить на него можно было, только найдя решение задачи, мучившей когда-то Белин­ского: открыть в объективной русской действитель­ности такие противоречия, дальнейшее разви­тие которых должно было привести к ее отри­цанию.

Наш автор просмотрел как этот великий вопрос, так и единственно возможный ответ на него. Повторяю, он принадлежит к ка­тегории тех людей, которые слона-то и не замечают.

XIV

«Чернышевский пошел далее по пути, намеченному Герценом, — говорит г. Иванов-Разумник, — он придал народничеству научную форму, освободил его от тех субъективных надстроек, которые объяснялись лич­ными переживаниями Герцена; он был главным выразителем социалисти­ческого направления русской интеллигенции шестидесятых годов. И прежде всего надо указать на то, что утопическим социалистом Чер­нышевский не был никогда. Русская интеллигенция пережила и перечув­ствовала утопический социализм в лице — прежде всего Белинского, а за­тем — петрашевцев; уже Герцен, после 1848 г., смело вступил своими теориями на путь социализма реального; Чернышевский, конечно, не мог вернуться назад» (II, 8).

До сих пор считалось, что развитие общественной жизни Запад­ной Европы привело социалистическую мысль от утопии к науке. В истории г. Иванова-Разумника мы встречаемся еще с «реальным» социализмом, на путь которого будто бы выступил Герцен после 1848 года. Мы уже видели, что точка зрения Герцена — в его рассужде­ниях о возможном будущем России — была точка зрения утопиче­ского социализма. Теперь посмотрим, как характеризует наш автор «реальный» социализм Чернышевского, каким образом доказывает он,

¹) «Du développement etc.», p. 98.

что Чернышевский никогда не был утопическим социалистом. Вот лослушайте:

«Если в его романе «Что делать?» (1862—1863 гг.) конечные цели социализма ярко раскрашены всеми цветами фурьеризма, то не надо забывать, для какого читателя Чернышевский писал свой роман; роман этот — намеренно лубочное произведение, написанное исключительно с пропагандистской целью. Читай, добрейшая публика! прочтешь не без пользы. «Истина — хорошая вещь! — насмешливо обращается к своей ауди­тории Чернышевский: —...ты, публика, добра, очень добра, а потому ты неразборчива и недогадлива... Тебе, проницательный читатель, я скажу, что это (речь идет о Рахметове) — не дурные люди; а то ведь ты, пожа­луй, не поймешь сам-то»!.. Если, пропагандируя перед подобной ауди­торией социализм, Чернышевский дошел бы даже, вслед за Фурье, до пресловутых антильвов, антиакул и морей из лимонада, то и в таком случае трудно было бы обвинить его (как социолога, а не романиста) в приверженности к утопическому социализму. В ответ на такое обви­нение достаточно указать хотя бы только на отзыв Чернышевского о системах утопического социализма в VI главе «Очерков гоголев­ского периода русской литературы» («Современник», 1856 г., № 9), иеще более резкий отзыв в статье о «Studien» Гакстгаузена там же. 1857 г., № 7). «Утопический социализм, — говорит Чернышевский, — пережил сам себя; сражаться с ним в середине XIX века так же смешно, как, например, начать ожесточенную борьбу с идеями Вольтера; все эти дела давно минувших дней, дела времен очаковских и покоренья Крыма».

«Итак, народничество Чернышевского (мы еще убедимся ниже, что его мировоззрение было именно народничеством) носило вполне реаль­ную окраску» (II, 9).

К сожалению, это «итак» г. Иванова-Разумника не имеет под собой никакой «реальной» основы. В этом не трудно убедиться, перечитав те отзывы Чернышевского об утопическом социализме, на которые ссылается г. Иванов-Разумник. Вот эти отзывы.

В VI главе «Очерков гоголевского периода русской литературы» Чернышевский говорит:

«В то время (когда складывалось миросозерцание «Огарева и его друзей». — Г. П.)во Франции возникали, как противоречие бездушному и убийственному учению экономистов, новые теории национального благосостояния. Идеи, одушевлявшие новую науку, высказывались еще в фантастических формах, и предубежденным или руководившимся свое-

корыстными побуждениями противникам легко было, оставляя без вни­мания здравые и высокие основные идеи новых теоретиков и выставляя в утрированном виде мечтательные увлечения, которых вначале не избегает ни одна новая наука, осмеивать системы им ненавистные. Но под видимыми странностями и под фантастическими увлечениями скрыва­лись в этих системах истины и глубокие и благодетельные. Огромное большинство и ученых людей, и европейской публики, поверив пристраст­ным и поверхностным отзывам экономистов, не хотели понять смысла новой науки, все смеялись над несбыточными утопиями, и почти никто не считал нужным основательно и беспристрастно изучать их. Г. Огарев и его друзья занялись этими вопросами, понимая чрезвычайную их важ­ность для жизни» ¹).

Что говорят нам эти строки об отношении Чернышевского к фран­цузскому утопическому социализму? Прежде всего то, что он считал его новой наукой, т. е., иначе сказать, не признавал утопическим. А если не признавал утопическим, то и не отрицал, не считал отжив­шим, как в этом уверяет нас г. Иванов-Разумник. Устарелыми, отжив­шими, утопическими представлялись Чернышевскому только те «фан­тастические формы», в которых высказывались новые. «на­учные» идеи; только те «мечтательные увлечения», кото­рыми грешили иногда люди, додумавшиеся до «н а у ч н ы х» идей. Са­мые же эти идеи Чернышевский считал глубокими и благодетельными истинами. Похоже ли это на то, что говорит нам от имени Чернышев­ского г. Иванов-Разумник?

Поиск по сайту: