Идеология мещанина нашего времени 5 страница

В статье о книге Гакстгаузена Чернышевский пишет: «Гакстгаузен воображает, будто бы в 1847 году, когда была издана его книга, вопрос о сэнсимонизме и о тому подобных мечтах все еще оставался совре­менным вопросом, и будто бы еще находились тогда серьезные люди, державшиеся системы Сэн-Симона. Добряк не замечал, что времена этой системы, действительно мечтательной и неосуществимой, прошли за­долго до 1847 года, и что в этом году разве какая-нибудь невинная старая девушка держалась во Франции системы Сэн-Симона» ²).

Это надо дополнить еще следующими строками: «Гакстгаузен, по сердечной простоте, перепутывает вопрос о пролетариате с сэнсимо-нистской системою; но мы предупреждаем читателей, что в наше время говорить о сенсимонизме — то же самое, что поварить о какой-нибудь.

¹) Соч. Чернышевского, т. II, стр. 194. СПБ. 1906.

²) Соч., т. III, стр. 293.

системе физиократов или меркантилистов; все это дела давно минувших дней, дела «времен очаковских и покоренья Крыма» ¹).

Этот отзыв доказывает с ясностью, не допускающей никаких сомнений, что Чернышевский считал систему Сэн-Симона действи­тельно — «мечтательной и неосуществимой». Но «мечтательной и неосу­ществимой» считал эту систему также и Фурье, как это тоже видно с ясностью, не допускающей никаких сомнений, из некоторых полемиче­ских его статей. Значит ли это, что Фурье тоже никогда не был утопи­ческим социалистом? Кажется, что совсем еще не значит.

Обращаемся опять к Чернышевскому. «Эта ошибка со стороны Гакстгаузена довольно груба, — продолжал он, — но еще страннее, что в 1857 году, то есть десятью годами позднее Гакстгаузена, «Экономиче­ский указатель» все еще воображает видеть перед собой каких-то уто­пистов. Смеем уверить его, что такие опасения столь же приличны на­шему веку, как, например, споры против какого-нибудь Вольтера; люди, подобные Вольтеру и Сэн-Симону, давным-давно сошли с истори­ческого поприща, и беспокоиться о них совершенно напрасно. Если па­мять нас не обманывает, знаменитый Бастиа, служащий авторитетом для «Экономического указателя», спорил против людей, которые го­раздо удачнее смеялись над сэнсимонистсюими мечтаниями и которые, каковы бы ни были их недостатки, уже ни в каком случае не могут быть названы мечтателями. Положительный и холодный расчет не имеет ни­чего общего с поэтическими грезами» ²).

Посмотрите же. Люди, против которых спорил Бастиа, ни в каком случае не могли быть, по мнению Чернышевского, названы мечтате­лями: они придерживались «положительного и холодного расчета». С кем же спорил Бастиа? Он спорил, между прочим, с протекционистами; но очевидно, что не протекционистов имеет в виду Чернышевский. А в таком случае ясно, что он намекает на французских социалистов-утопистов — и прежде всего на Прудона и Шевэ, против которых на­правлены брошюры Бастиа: «Capital et rente» и «Gratuité du crédit». Пру­дон, если хотите, в самом деле не был мечтателем и совсем не чу­ждался «положительного и холодного расчета»; но достаточно прочесть «Нищету философии» Маркса, чтобы убедиться в том, что Прудон обе­ими ногами стоял на почве утопического социализма. Значит, это про­тивопоставление Чернышевским Прудона Сэн-Симону вовсе еще не

¹)Соч., т.III, стр. 293.

²) Там же, т. III, стр. 293.

ручается за то, что наш великий просветитель 60-х годов сам не был утопистом.

Переходим, наконец, к роману «Что делать?» Г. Иванов-Разумник признает, что в этом романе «конечные цели социализма ярко раскра­шены всеми цветами фурьеризма», и на этом основании он согласен при­знать этот роман утопическим произведением. Однако он находит, как мы знаем, одно важное обстоятельство, сильно смягчающее, по его мне­нию, вину Чернышевского: «роман этот — намеренно лубочное произве­дение, написанное исключительно с пропагандистской целью». Прочитав эти строки, я невольно вспомнил об услужливом медведе, сгонявшем мух со лба пустынника.

Роман «Что делать?», несомненно, написан с пропагандистской целью; но отсюда еще вовсе не следует, что он представляет собой на­меренно лубочное произведение. Вот пример. «История русской обще­ственной мысли» г. Иванова-Разумника написана тоже, конечно, с целью пропаганды идей «индивидуализма», но кто же назовет эту историю «н а м e p e н н о-лубочным» произведением? Правда, ему с полным правом принадлежит эпитет «лубочного», но разве в намерения г. Иванова-Разумника входило написать 2-томную лубочную историю русской общественной мысли? Я сильно сомневаюсь в этом. Я полагаю, что лу­бочность явилась сама собой, ненароком.

Что же касается Чернышевского, то, не говоря уже о том, что он не мог задаться целью написать лубочное произведение, я замечу еще вот что. Роман «Что делать?», разумеется, слаб в художественном отно­шении. Но в нем так много ума, наблюдательности, иронии и благород­ного энтузиазма, что назвать его лубочным произведением может только тот, кто сам одарен от природы совершенно лубочным вкусом.

Наш автор, по-видимому, думает, что к числу утопистов принадле­жат только те социалистические писатели, которые занимаются изобра­жением будущего, социалистического, общества. Роман «Что делать?» изобилует подобными описаниями; вот г. Иванов-Разумник и решил, что в этом романе высказываются утопические взгляды. А так как Чернышевский был зачислен им по ведомству «реального социализма», то он умозаключил, что знаменитый роман является лишь подтвер­ждающим правило исключением, т. е., что когда Чернышевский писал «Что делать?», то он умышленно покинул точку зрения «реального» социализма и перешел на точку зрения социализма утопического. Не­чего сказать, прекрасная «история русской общественной мысли»!

Эта «история» так хороша, что сам собою возникает вопрос: как могло быть «сочинено» подобное произведение? Но недоумение, вы­ражающееся в этом вопросе, быстро рассеется, если мы припомним глу­бокомысленные слова того же г. Иванова-Разумника: «мещанство, это — узость, плоскость... узость формы, плоскость содержания». Этими словами, вообще, объясняются все недостатки разбираемой мной «истории».

Чернышевский сам говорит, что он в своей публицистической дея­тельности задался целью распространять идеи своих великих западных учителей. В том, что касается социализма, его учителями были француз­ские и английские утописты: он очень много взял у Роберта Оуэна, много у Фурье, не мало у Луи Блана и т. д. Что касается философии, то, при­готовляя к печати 3-е издание своих «Эстетических отношений искус­ства к действительности», он в написанном им предисловии к этому — впрочем, не состоявшемуся — изданию так характеризует ход своего умственного развития ¹):

«Автор брошюры, к третьему изданию которой пишу я предисловие, получил возможность пользоваться хорошими библиотеками и упо­треблять несколько денег на покупку книг в 1846 году. До того вре­мени он читал только такие книги, какие можно доставать в провинци­альных городах, где нет порядочных библиотек. Он был знаком с рус­скими изложениями системы Гегеля, очень неполными. Когда явилась у него возможность ознакомиться с Гегелем в подлиннике, он стал читать эти трактаты. В подлиннике Гегель понравился ему гораздо меньше, нежели ожидал он по русским изложениям. Причина состояла в том, что русские последователи Гегеля излагали его систему в духе левой сто­роны гегелевской школы. В подлиннике Гегель оказывался более похож на философов XVII века и даже на схоластиков, чем на того Гегеля, ка­ким являлся он в русских изложениях его системы. Чтение было утоми­тельно по своей явной бесполезности для сформирования научного образа мыслей. В это время случайным образом попалось желавшему сформи­ровать себе такой образ мыслей юноше одно из главных сочинений Фей­ербаха. Он стал последователем этого мыслителя; и до того времени, ко­гда житейские надобности отвлекли его от ученых занятий, он усердно перечитывал и перечитывал сочинения Фейербаха» ²).

Интересно, что нашему глубокомысленному «историку» и в голову не приходит отметить следующий в высшей степени важный факт. Маркс

¹) Боязнь цензуры заставляет его говорить о себе в третьем лице.

²) Соч. Чернышевского, т. X, часть 2-я, стр. 191, 192.

и Энгельса от идеализма Гегеля тоже пришли к материализму Фейербаха. Таким образом, в лице Маркса и Энгельса развитие западноевропей­ской общественной мысли совершалось в том же самом направлении, в каком развивалась русская мысль в лице Белинского и Чернышевского. Но затем обнаруживается разница. Белинский и Чернышевский не идут далее Фейербаха, между тем как Маркс и Энгельс совершают в фило­софии этого мыслителя целый переворот, прилагая материалистический метод к объяснению истории. И именно потому, что Марксу и Энгельсу удается совершить этот переворот, социализм в их лице переходит с почвы утопии на почву науки. Это очень легко понять. Стоит только припомнить указание Маркса на коренную ошибку социалистов-уто­пистов. Утописты говорили: люди представляют собой продукт обстоя­тельств и воспитания. Чтобы сделать людей хорошими, мы хотим изме­нить к лучшему те обстоятельства, при которых люди живут и воспиты­ваются. Но, возражал Маркс, вы сами представляете собой продукт тех же обстоятельств; поэтому вы не имеете никакого логического права ставить себя над обществом.

Одно из двух.

И л и те обстоятельства, продуктом которых явились ваши реформа­торские стремления, представляют собой нечто исключительное.

Тогда вы не имеете никакого основания рассчитывать на то, что остальное общество, развивающееся при совершенно других обстоятельствах, станет когда-нибудь разделять эти ваши стре­мления.

Или же обстоятельства, наличность которых вызвала к жизни ваши стремления, не представляют собой чего-либо исключительного, а влияют, кроме вас, и на все остальное общество или, по крайней мере, на значительную его часть.

Тогда у вас есть вполне достаточный повод рассчитывать, что это общество или эта его часть имеют или будут иметь те же самые стре­мления, какие имеете вы.

В первом случае ваши субъективные стремления противоре­чат объективному ходу общественного развития.

Во втором — они совпадают с ним и потому приобретают всю ту силу, которая ему свойственна.

Так как победа — осуществление ваших стремлений — возможна только во втором случае, то ясно, что, когда вы хотите убедить себя и других в том, что вас ожидает именно победа, а не поражение, вы должны доказать, что ваши субъективные стремления не противоречат

объективному ходу общественного развития, а совпадают с ним и являют­ся его выражением.

Формулировать задачу таким образом и значило сделать социализм из утопии наукой. Нам уже известно, что эта задача занимала Белин­ского в ту эпоху, когда он писал свою знаменитую статью о Бородин­ской годовщине; известно и то, что Белинскому не удалось решить ее, т. е. что ему поневоле пришлось остаться в области утопии. В той же области пришлось остаться и Чернышевскому. И теперь, после того, что мы узнали от самого Чернышевского о ходе его философских за­нятий, мы можем сказать, по каким именно логическим причинам ему пришлось остаться в ней: усвоив материалистические взгляды Фейер­баха, Чернышевский не сумел — как и сам Фейербах — применить эти взгляды к объяснению истории.

В самом деле, когда он начал изучать Гегеля в подлиннике, то он нашел это занятие утомительным и бесполезным. Подлинный Гегель по­казался ему совершенно не похожим на того Гегеля, о котором гово­рили русские последователи великого немецкого идеалиста. Почему же непохожим? Чернышевский сам превосходно объясняет это: «причина состояла в том, что русские последователи Гегеля излагали его систему в духе левой стороны гегелевской школы». В каком же духе излагала Гегеля левая сторона его школы? Она излагала его, несомненно, в про­грессивном духе; но в то же самое время она в его исторических взгля­дах оставляла без внимания все те многочисленные материалистические элементы, которые вошли потом, как составная часть, в найденное Мар­ксом материалистическое объяснение истории ¹). Левая сторона гегелев­ской школы склонялась к поверхностному историческому идеализму. Исторический идеализм этого рода, не умеющий связать субъективные стремления людей с объективным ходом общественного развития, во­обще составляет неотъемлемое свойство утопизма: утопист всегда дер­жится идеалистического взгляда на историю.

Познакомившись с тем Гегелем, о котором говорила левая сторона Гегелевой школы и найдя подробное изучение подлинного Гегеля бес­полезным, Чернышевский сам склонился к историческому идеализму. Это был большой недостаток, который не мог быть устранен последо­вавшим затем изучением Фейербаха. Философия этого последнего — что бы ни говорил о ней Ланге — была материалистической филосо-

¹) Об этом см. мою статью Zu Hegel's sechzigstem Todestage, напечатанную в «Neue Zeit» (ноябрь, 1901 года) и перепечатанную, в русском переводе, в книге «Критика наших критиков». [Сочинения, т. VII].

фией. Но что касается истории, то сам Фейербах, несмотря на не­которые имевшиеся у него зачатки материалистического объяснения, смотрел на нее глазами идеалиста, подобно тому, как смотрели на нее французские материалисты XVIII века. Фейербах принес много пользы Чернышевскому, но он не избавил его от исторического идеализма.

Нам уже известно, что заслуга Маркса и Энгельса заключалась именно в устранении этой слабой стороны Фейербахова материализма. Но Чернышевский не заметил этой слабой стороны; он сам продолжал держаться идеалистического взгляда на историю и, как видно, совсем не отдавал себе отчета в важности столько раз указанной нами теорети­ческой задачи, мучившей Белинского в начале сороковых годов: «раз­вить идею отрицания», показать, каким образом данная неприглядная действительность ходом своего собственного развития приводится к сво­ему собственному отрицанию. В своей борьбе с этой действительно­стью, Чернышевский, как истый «просветитель», уповал не на ее соб­ственную объективную логику, а исключительно на субъективную логику людей, на силу разума и на то, что la raison finit par avoir raison. A это и значит, что он остался утопистом, несмотря на то, что он был мало склонен к «мечтательности» и очень дорожил «положительным и холод­ным расчетом».

Само собой разумеется, что, говоря все это, я совсем не думал обвинять нашего великого «просветителя». Во-первых, я, как и все материалисты, хорошо знаю, что люди представляют собой продукт обстоятельств: человеку, развивавшемуся при тогдашних русских обстоя­тельствах, психологически невозможно было идти во главе европей­ской мысли, как бы ни были гениальны его способности. Маркс дол­жен был опередить Чернышевского по той достаточной причине, что Запад опередил Россию. Во-вторых, оставаясь социалистом-утопистом, Чернышевский пребывал в весьма почтенной компании: сказать, что он был последователем великих представителей западноевропейского утопического социализма, отнюдь не значит сказать что-нибудь обид­ное для него. Совсем напротив!

Однако пора вернуться к г. Иванову-Разумнику. Он говорит: «Чер­нышевский определил капитал, как «продукты труда, которые служат средствами для нового производства». Почти одновременно с Черны­шевским подобное положение высказал и К. Маркс, заявляя, что неко­торая сумма ценностей тогда только превращается в капитал, когда она «sich verwertet», т. е. затрачивается в предприятие, образуя прибавоч­ную ценность, когда она воспроизводится с известной надбавкой. И

Маркс, и Чернышевский — оба заимствовали свое определение капитала у Рикардо, при чем Маркс, под влиянием Родбертуса, несколько видоизме­нил, а Чернышевский заимствовал почти буквально (II, 11).

Тут что ни слово, то вопиющая, совершенно непростительная пу­таница экономических понятий. Во-первых, определения, даваемые ка­питалу Чернышевским, с одной стороны, и Марксом — с другой, не только не подобны между тобой, как это вообразил наш автор, а совершенна различны. Чернышевский смотрел на капитал с отвлеченной точки зре­ния; Маркс смотрел на него с точки зрения конкретной. Человек, назы­вающий капиталом продукты труда, которые служат средством для но­вого производства, естественно должен признать, что капитал суще­ствует на всех ступенях экономического развития общества: ведь и в диких общинах первобытных охотников производство (охота) не обхо­дится без употребления в дело некоторых предметов, созданных прежним трудом. Но именно против такого отвлеченного определения капитала и восстал Маркс еще в 40-х годах. Вот что писал он по этому поводу в брошюре «Наемный труд и капитал»:

«Капитал состоит из сырых материалов, орудий труда и всякого рода жизненных припасов, употребляемых на производство новых сырых материалов, новых орудий труда и новых жизненных припасов. Все эти составные части капитала создаются трудом, суть продукты труда — накопленного труда. Накопленный труд, служащий средством для нового производства, есть капитал.

«Так говорят экономисты.

«Что такое негр-раб? Это — человек черной расы. Одно объяснение стоит другого.

«Негр есть негр. Лишь в определенных условиях становится он рабом. Хлопчатобумажная прядильная машина есть машина для прядения хлопчатой бумаги. Лишь в определенных условиях становится она к а п и т а л о м. Вне этих условий она столь же мало капитал, как золото само по себе — деньги, или сахар — цена сахара».

Читатель может видеть отсюда, до какой степени взгляд Маркса «п о д о б e н» взгляду Чернышевского.

Далее, в качестве человека, почему-то считающего себя призванным отстаивать честь «русского социализма», г. Иванов-Разумник поспешил как мы видели, заметить, что Маркс пришел к своему взгляду на ка­питал «почти одновременно» с Чернышевским. Мы знаем теперь, что это неверно как в логическом, так и в хронологическом смысле (сочи­нение «Наемный труд и капитал» появилось в печати в 1849 году). Но

этого еще мало. Наш автор опять ошибается, когда говорит, что Черны­шевский заимствовал свое определение капитала у Рикардо. Оно было заимствовано Чернышевским у Милля, а Миллю не было надобности заим­ствовать его у Рикардо по той простой причине, что оно издавна было общепринятым у всех буржуазных экономистов.

Наконец, совершенно напрасно наш автор думает, что взгляд Маркса на капитал сложился под влиянием Родбертуса. Не говоря уже о хронологии (еще раз обращаю внимание на то, что «Наемный труд и капитал» появился в печати в 1849 г.), достаточно напомнить, что Родбертус до конца дней своих не доработался до вполне ясного взгляда на капитал, как на общественное отношение производства: его сбивало представление о капитале «самом по себе» (Kapital an sich), т. e. именно свойственное буржуазным экономистам отвлеченное представление о капитале.

«Так пишут историю!»

Я не имею решительно никакой возможности оценить по их высо­кому достоинству все драгоценные перлы, рассыпанные г. Ивановым-Ра­зумником в главе о Чернышевском: для этого нужно было бы написать целую книгу. Но я все-таки должен отметить еще некоторые из этих перлов.

Приведя ту мысль Чернышевского, что цель правительства — польза индивидуального лица; что государство существует для блага индивиду­альной личности; что общая норма для оценки всех фактов обще­ственной жизни и частной деятельности — благо человека, г. Иванов-Разумник замечает:

«Достаточно и этого немногого, чтобы поставить Чернышевского в один ряд с величайшими представителями индивидуализма в истории русской общественной мысли; в этом отношении Чернышевский шел вслед за Белинским и Герценом и был предтечей Лаврова и Михайлов­ского. И если мы уже в Герцене видели зачатки того «субъективизма», которому суждено было дать пышный цвет в семидесятых годах, то Чернышевский, по своим воззрениям, стоит еще ближе к этому «субъ­ективному методу», заявляя, что «человек должен смотреть на все чело­веческими глазами» (II, 17).

Вот оно что! Наш автор возводит Чернышевского в ранг «предтечи Лаврова и Михайловского» — людей, выше которых он был, по крайней мере, на три головы. И за что выпала на долю Чернышевскому такая великая честь? За то, высказанное им, мнение, что «человек должен смотреть на все человеческими глазами». Но это мнение, в том его виде,

какой оно имеет у Чернышевского, было заимствовано этим последним у своего учителя в философии — Фейербаха. Таким образом выходит, что Фейербах тоже был весьма близок к «субъективному методу» и тоже за­служивает возведения в почетный ранг. Я советую г. Иванову-Разумнику в следующем издании своей «Истории русской общественной мысли» при­бавить, что предтечей Лаврова и Михайловского был, между прочим, и Фейербах. А в четвертом издании той же истории можно будет при­совокупить, что французский «г. Вольтер» был предтечей российского Вольтера — Сумарокова. Тогда у русского читателя получится вполне ясное и точное представление о ходе развития русской общественной и литературной мысли ¹).

Излагая взгляд Чернышевского на общину, наш автор, по своему обыкновению, не видит того, что является наиболее достойным внимания в этом взгляде. Он говорит: «Чернышевский... считал возможным, что раньше пролетаризации русского крестьянства Западная Европа дойдет до социалистической стадии развития, и тогда русская община послужит центром кристаллизации социалистического строя в России. Если мы вспомним, что около того же времени и Маркс и Энгельс предсказывали торжество социализма в Европе еще до наступления XX века, то точка зрения Чернышевского нам покажется вполне оправдываемой своей эпо­хой» (II, 25).

Первая задача всякого историка общественной мысли заключается не в том, чтобы «оправдать» того или другого писателя или обществен­ного деятеля, а в том, чтоб дать читателю правильное представление об его настоящем взгляде или деле. Но эту-то задачу и не удается решить г. Иванову-Разумнику.

Статья «Критика философских предубеждений против общинного владения» доказывает, что страны, в которых сохранилось общинное владение, могут, минуя фазис индивидуальной собственности, сразу перейти в фазис собственности социалистической. И она доказывает

¹) Кстати, неужели г. Иванов-Разумник воображает, будто кто-нибудь из буржуазных экономистов отказался бы признать, что цель правительства — польза индивидуального лица, что государство существует для блага отдельного лица и т. д.? Если да, то он жестоко ошибается. Каждый из этих экономистов обеими руками подписался бы под этими положениями. Дело было не в том, что буржуаз­ные противники Чернышевского не признавали их. Дело было в том, что бур­жуазные экономисты отстаивали такой общественный порядок при котором эти положения превращались в пустую фразу. Вот тут-то и бил их Чернышевский. Но наш автор и этого «не заметил». В этом случае его, как кажется сбил с толку. Спенсер со своей теорией общества-организма.

это поистине блестящим образом ¹). Но она доказывает это именно во­обще, в отвлеченном смысле, но не применительно к России. Что же ка­сается России, то судьба общины в ней, как видно, уже тогда предста­влялась Чернышевскому совершенно безнадежной. В этом легко убе­дится всякий, кто даст себе труд прочитать внимательно первые три страницы знаменитой статьи. Чернышевский говорит там: «Мне совестно вспомнить о безвременной самоуверенности, с которою поднял я во­прос об общинном владении. Этим делом я стал безрассуден, — скажу прямо, стал глуп в своих собственных глазах» ²). Почему же это? Потому ли, что противники обнаружили пред Чернышевским слабость его аргументации? Нет. «Напротив, — говорит Чернышевский, — со сто­роны успеха именно этой защиты я могу признать за своим делом чрез­вычайную удачу: слабость аргументов, приводимых противниками общинного владения, так велика, что без всяких опровержений с моей стороны начинают журналы, сначала решительно отвергавшие общинное владение, один за другим делать все больше и больше уступок общин­ному поземельному принципу» ³). В чем же дело? А вот в чем

«Как ни важен представляется мне вопрос о сохранении общин­ного владения, но он все-таки составляет только одну сторону дела, к которому принадлежит. Как высшая гарантия благосостояния людей, до которых относится, этот принцип получает смысл только тогда, когда уже даны другие, низшие гарантии благополучия, нужные для доставления его действию простора» ⁴).

Вот этих-то низших гарантий и не видел Чернышевский в тогдашней России. Те конкретные условия, среди которых суждено было разви­ваться русской общине, были до такой степени неблагоприятны для нее, что невозможно было ожидать ее непосредственного перехода в высшую фазу общественного владения землей. Она становилась вредной для народного благосостояния. А потому нелепо было защищать ее. И по­тому же стыдился Чернышевский того, что он выступил на ее защиту.

Отсюда следует, что ссылаться в свою пользу на статью «Критика

¹) Небезынтересно отметить вот что. Народники и субъективисты всегда нахо­дили эту статью Чернышевского превосходной, а ее аргументацию безупречной. Но вся аргументация Чернышевского опиралась на ту самую «триаду Гегеля», над которой они не переставали насмехаться, не имея, впрочем, о ней ни малей­шего понятия. У них всегда было две меры, двое весов. Ведь они и Маркса го­товы были полюбить, услыхав одним ухом, что он не считал себя «марксистом».

²) Соч. Чернышевского, т. IV, стр. 304.

³) Там же, стр. 306.

⁴) Там же, стр. 305.

философских предубеждений против общинного владения» народники и субъективисты не имели ни малейшего права. Напротив, она должна была бы вызывать в них довольно неприятные представления. Они должны были бы сказать себе: если Чернышевский стыдился самого себя по­тому, что он защищал русскую общину в конце 50-х годов, то кольми паче стал бы он стыдиться нас, требующих от полицейского государства «закрепления общины» в 70-х, 80-х и даже 90-х годах? Задал же бы он нам, если б жестокая судьба не удалила его с литературной сцены!

Народники не говорили себе этого, так как они совсем не были рас­положены вдумываться в первые страницы статьи «Критика философ­ских предубеждений». Не говорит этого своему читателю и г. Иванов-Разумник, отчего, разумеется, только проигрывает его «История русской общественной мысли».

Но тут я должен сделать следующее признание: очень возможно что я сам отчасти виноват в промахе нашего автора.

В своей книге «Наши разногласия» я писал, что Чернышевский, доказав отвлеченную возможность минования Россией капитализма, не перешел от алгебры к арифметике и не анализировал тех конкретных условий, при которых совершается экономическое развитие России. Де­лая ему этот упрек, я ошибался, а ошибался потому, что сам упустил из вида первые страницы его знаменитой статьи. Несколько лет спустя я заметил ошибку и не раз исправлял ее в своих после­дующих сочинениях. Но я понимаю, что ошибка, сделанная мною в «Наших разногласиях», могла ввести в заблуждение г. Иванова-Разум-ника, который в другом месте приводит эту мою ошибку, принимая ее за правильную оценку взглядов Чернышевского. Само собой по­нятно, что г. Иванов-Разумник сделал бы лучше, если бы сослался не только на «Наши разногласия», но также и на те статьи, в которых я поправлял ошибку, вкравшуюся в эту мою книгу. Но... все-таки я мог ввести его в искушение... Я должен признать это.

XV

Давно известно, что все дороги ведут в Рим, но не все догадываются о том, что все развитие русской общественной мысли до Михайловского тем и замечательно, что оно подготовляло собой его появление. А между тем это так, если верить г. Иванову-Разумнику.

«Михайловский, — говорит он, — соединил в своем мировоззрении все положительные стороны и философско-исторической системы Гер-

цена и социально-экономической системы Чернышевского... Михайлов­ский вполне принял то положение, что часто «национальное богатство есть нищета народа». Что важнее — народное благосостояние или нацио­нальное богатство? на этот вопрос у Михайловского также не могло быть двух ответов, ибо он всецело принимал высказанный еще Чернышев­ским, а ранее его еще Герценом и Белинским критерий блага реальной личности. Во главу угла всякого мировоззрения должны быть положены интересы реальной личности, а не абстрактного человека, — такова была, вслед за Герценом и Чернышевским, основная точка зрения Михайлов­ского. В эти старые формулы Михайловский внес от себя два дополне­ния, и дополнения эти определили собою все развитие его мировоззре­ния. «Народ — это все трудящиеся классы общества» — таково было первое дополнение; второе вытекало ив первого и гласило «интересы личности и интересы труда (т. е. народа) совпадают» (И, 136).

Однако не думайте, что г. Иванов-Разумник целиком принимает взгляды Михайловского. Нет, взгляды эти представляются нашему автору «замечательным построением русской общественной мысли, вплотную подошедшим к проблеме индивидуализма и пытавшимся дать оконча­тельное решение этой проблемы» (II, 122). Но попытка все-таки оста­лась только попыткой; она увенчалась лишь частным успехом, и теперь, при свете «критического» миросозерцания г. Иванова-Разумника, нам становится ясным, в чем состояли промахи Михайловского. А уяснив себе эти промахи, мы начинаем понимать, что если Белинский, Герцен, Чер­нышевский, Лавров были предтечами Михайловского, то Михайловский, в свою очередь, был предтечей г. Иванова-Разумника.

Поиск по сайту: