Идеология мещанина нашего времени 6 страница

Это очень интересно и крайне поучительно. Однако в чем же, собственно, состояли, по мнению нашего автора, ошибки Михайловского?

«Теперь для нас ясно, в чем ошибка Михайловского, — отвечает г. Иванов-Разумник: — мы видим, что она закончилась в догматической предпосылке возможности сознательного направления хода истории в желательную для нас сторону; это была неправильная оценка роли выс­ших классов и, главным образом, интеллигенции в их воздействии на об­щественную жизнь. В семидесятых годах ошибка эта прошла незамечен­ной; тогда еще не было видно, что «мы» не можем выбирать по нашему желанию благодетельные дары цивилизации Европы и отметать дары ги­бельные. Вера в такую возможность была действительно необоснованной, и в этом ошибка всех народников, начиная с Герцена и кончая Михай­ловским» (II, 147).

Это поистине золотые слова! Жаль только, что они так поздно подвернулись под перо нашего автора. Если б он своевременно вспо­мнил, «что мы не можем выбирать по нашему желанию благодетельные дары цивилизации Европы и отметать дары гибельные», то и предыдущая история русской общественной мысли представилась бы ему в совер­шенно другом свете. Так, например, он увидел бы тогда, что во взгляды Белинского, — после разрыва с «колпаком» Гегеля, — а также во взгляды наших «просветителей» 60-х годов входили почти все составные эле­менты той же ошибки. Наконец, если б он умел последовательно дер­жаться вполне верной мысли, высказанной им в только что приведенном мною отрывке, то и роль русского марксизма представилась бы ему в не­сравненно более правильном виде. Впрочем, об этом потом; теперь же нам надо вернуться к ошибкам Михайловского.

«Интересы народа, интересы труда, — говорит, критикуя Михайлов­ского, г. Иванов-Разумник, — абстрактные, не реальные понятия; в своем определении: «народ, это — трудящиеся классы», народничество обра­щало недостаточное внимание на последнее слово. Интересы различных классов трудящегося народа могут быть так же различны, как и интересы нации и народа. В девяностых годах на этой почве народниче­ство потерпело частичное поражение от русского марксизма; в семиде­сятых же годах эта теория не вызывала возражений, тем более, что она была поддержана целым рядом других, на первый взгляд вполне убеди­тельных положений» (II, 137).

Это тоже очень недурно. А что скажет нам г. Иванов-Разумник о знаменитой «формуле прогресса» Михайловского?

По его мнению, Михайловский «свою формулу прогресса дает не зависимо от действительного хода исторического процесса; он говорит о том, что должно считаться прогрессом, а не о том, чем он является на деле» (II, 154).

Это уж совсем хорошо. Так хорошо, что поневоле возникает во­прос: неужели же теории всех выдающихся, а иногда и гениальных людей, служивших предтечами Михайловскому, только на то и годились, чтобы привести к открытию той удивительной «формулы прогресса», всю тщету которой так удачно разоблачает наш автор? ¹) Что же было заме-

¹) Надо, впрочем, сказать, что критика этой формулы почти в тех же самых словах, которые потребляются г. Ивановым-Разумником, дана была задолго до появления его труда. Но он не нашел нужным сказать, кто был eго «предтечей» в этом отношение.

чательною в человеке, который во второй половине XIX века мог наде­лать так много грубых ошибок? Но дело обстоит не так плохо, как это кажется на первый взгляд. Г. Иванов-Разумник доказывает нам, что у Михайловского есть свои сильные стороны.

Эти сильные стороны заключаются в том, чтó наш автор называет «главной теоретической частью» воззрения Михайловского, «тем фило­софским фундаментом, на котором построено все здание». Этот фунда­мент может быть обозначен одним словом: субъективизм (II, 175).

Тут читателю полезно будет запомнить, что, по мнению г. Разум­ника, понятие «субъективизм» ни в коем случае не покрывается понятием «субъективный метод». Он говорит: Под «субъективным методом» часто понимают нечто вполне узкое и не охватывающее всю сущность субъективизма; здесь много вредит само неверное словосочетание «субъективный метод». Конечно, никакого субъективного метода нет и быть не может; Михайловский сначала пытался отстоять такую терми­нологию... но впоследствии согласился, что «субъективный метод» есть не столько метод, сколько прием; субъективизм же и не метод, и не прием, а доктрина, вполне определенное социологическое воззрение, и не только социологическое, но и гносеологическое, и психологическое, и этическое; субъективизм есть этико-социологический индивидуализм» (II, 179, 180).

Пусть будет так. Но в чем же заключается главная отличительная черта субъективизма, или, по терминологии нашего автора, этико-социо­логического индивидуализма? «С у б ъ е к т и в и з м, — отвечает г. Ива­нов-Разумник, — e с т ь признание телеологизма в социо­логии» ¹).

Чтоб у читателя не осталось никакого сомнения насчет того, что надо понимать под телеологизмом в социологии, мы опять предоставим слово г. Иванову-Разумнику.

«Таким образом, — поясняет он, отчасти своими собственными сло­вами, а отчасти словами Михайловского, — социология есть наука, не только открывающая объективно необходимые законы, но и нормирую­щая их; не только нормирующая их, но и вырабатывающая общую цель своего движения. Отсюда и ярко телеологическая формула Михайлов­ского, и его решительное заявление: «социология должна начать с не­которой утопии»... Эта «утопия» — тот идеал, который неизбежно со­путствует каждому социологу; в выборе этого идеала и заключается

¹) Курсив г. Иванова-Разумника.

субъективизм. «Социолог... должен прямо сказать, — заявляет Михай­ловский: — желаю познавать отношения, существующие между обще­ством и его членами, но, кроме познания, я желаю еще осуществления таких-то и таких-то моих идеалов»... В данном случае «познание отно­шений» является объективной частью социологии, а идеалы, стоящие в конце пути, вырабатываются субъективной точкой зрения; другими словами, субъективизм дает возможность критического отбора «уто­пий» и идеалов, при чем критерием для выбора является у Ми­хайловского двуединый критерий блага реальной личности и на­рода» (II, 179).

Телеологии г. Иванов-Разумник придает огромное значение. По его словам, «неизбежность ее в социологии ¹) — это та идея, которую Михайловский завещал русской интеллигенции и которая про­била себе дорогу даже через враждебное мировоззрение девяностых годов» (II, 181).

Теперь мы знаем, в чем заключается наиболее сильная сторона мировоззрения Михайловского, устоявшая даже пред критикой маркси­стов. Она сводится к «телеологизму в социологии». Поэтому нам остается поближе присмотреться к «телеологизму».

Только что сделанные мною длинные выписки дают нам достаточно материала для суждения о нем.

Социолог желает познавать отношения, существующие между обще­ством и его членами, но, кроме познания, он желает осуществления таких-то и таких-то своих идеалов. Так говорил Михайловский, кото­рого совершенно одобряет в этом случае г. Иванов-Разумник. И то, что говорит здесь Михайловский, конечно, совершенно справедливо: между социологами, в самом деле, не мало таких людей, которые, кроме позна­ния того, что есть, стремятся еще к осуществлению того, что, по их мне­нию, должно быть. Но кто же против этого спорит? И разве же в этом заключается спорный вопрос? Нет! Он заключается в том, как относятся субъективные стремления данного социолога к объективному ходу обще­ственного развития. Марксисты, насмехавшиеся над субъективизмом Ми­хайловского, утверждали, что противоположение субъективных стремле­ний «социологов» объективному ходу общественного развития просто-напросто нелепо, потому что первые обусловливаются вторым. И этого довода марксистов не удалось опровергнуть ни самому Михайловскому, ни г. Иванову-Разумнику, ополчившемуся теперь в защиту субъективизма.

¹) Курсив г. Иванова-Разумника.

Тут опять приходится напомнить — несколько изменяя его с внеш­ней стороны — то возражение, которое Маркс еще в 40-х годах делал утопистам: или субъективные стремления данного социолога противо­речат объективному ходу общественного развития, и тогда такому соци­ологу не суждено видеть свои стремления осуществленными; или же его субъективные стремления опираются на объективный ход обществен­ного развития и выражают его собой, и тогда ему нет ни малейшей на­добности становиться на особую, субъективную точку зрения по той простой причине, что тогда субъективное совпадает с объ­ективным.

Субъективизм Михайловского самым существованием своим дока­зывал, что Михайловский, — как и вся вообще наша передовая интелли­генция 70-х годов, — не умел связать субъективное с объективным, не умел открыть те внутренние противоречия современной ему русской дей­ствительности, дальнейшее развитие которых должно непременно при­вести к торжеству социалистического идеала. Другими словами, наш субъективизм 70-х годов вызван был к жизни тем простым обстоятельством, что нашей тогдашней интеллигенции не удалось — как не удалось когда-то и Белинскому — «развить идею отрицания», т. е. показать что непри­глядная русская действительность отрицает сама себя процессом своего» собственного внутреннего развития. Тут сказывалось все то же раковое неуменье мысли разрешить загадку ж и з н и. Но в 70-е годы это не­уменье приняло уже другой, — можно сказать, довольно непроститель­ный — вид. Белинский, не сумевший разрешить загадку, понимал, однако, что она находится налицо, и пережил мучительную душевную драму от­того, что ему не удалось справиться с ней. Интеллигенция же 70-х го­дов — Лавров, Михайловский и их единомышленники — даже и не подо­зревала самого существования страшной загадки, объясняя пережитые Белинским тяжелые страдания лишь вредным влиянием Гегелева философ­ского «колпака». В лице Лаврова и Михайловского уровень теоретиче­ской требовательности нашей «интеллигентной» мысли страшно понизился сравнительно с началом 40-х г. ¹). Субъективизм явился «знамением» этого страшного понижения. Вот почему вся­кий понимающий дело человек только рассмеется, услыхав от г. Иванова-Разумника, что Белинский был предтечей Михайловского. Где же это видано, чтобы предтеча был несравненно выше того, кому он призван был «приготовить путь»?

¹) Полезно будет отметить здесь, что с этим упадком ее уровня совпадает уси­ление влияния Канта (чрез посредство Лаврова) на русскую теоретическую мысль.

Русская общественная мысль, конечно, развивалась не без огром­ного влияния западноевропейской, хотя наш автор и не сумел оценить это влияние ¹). Белинский, а в особенности Чернышевский, пришли в конце концов к Фейербаху. А Лавров, — который в разговорах со мной не раз и, конечно, не без основания называл Михайловского самым та­лантливым своим учеником, — в своем понимании истории целиком дер­жался точки зрения Бруно Бауэра. Его известная формула: культура перерабатывается критической мыслью, представляет собой лишь крат­кую формулировку учения Б. Бауэра о борьбе критического духа с не­разумной действительностью. Я сказал, что Фейербах тоже держался
идеалистического взгляда на историю. Но все относительно. Во взгляде Фейербаха были, по крайней мере, хоть некоторые важные зародыши материалистического объяснения истории, — а во взгляде Бруно Бауэра совсем не было таких зародышей. Этот последний взгляд можно назвать субъективным идеализмом чистейшей воды в его применении к процессу исторического развития. Раз утвердившись на точке зрения идеализма, разумеется, не трудно было придти к «субъективной социологии»: ведь, это одно и то же, только под разными соусами. Неудивительно поэтому, что столь хвалимый г. Ивановым-Разумником субъективизм Михайлов­ского приводил его, например, к таким рассуждениям: «современный эко­номический порядок в Европе начал складываться еще тогда, когда на­ука, заведующая этим... крутом явлений, не существовала», а у нас вопрос о капитализме возникает в такое время, когда эта наука суще­ствует, и потому «мы» можем завести другой экономический порядок. Это самый несомненный и самый плоский утопизм, тот самый утопизм, который у г. Иванова-Разумника справедливо называется, как мы видели, ошибкой Михайловского, заключавшейся «в догматической предпосылке возможности сознательного направления хода истории в желатель­ную для нас сторону» (см. выше). И нужно быть г. Ивановым-Разумни­ком для того, чтобы, правильно указав ошибку, превратить ее, не­сколькими страницами ниже, в теоретическую заслугу, окрестив эту мнимую заслугу именем субъективизма.

¹) Мы уже знаем, как плохо знаком он с историей западноевропейского социализма и политической экономии. Как на пример, показывающий размеры его сведений по истории философии и литературы, сошлюсь на его слова о том, что Пушкин в период своего байронизма увлекался атеизмом «в качестве верного уче­ника Вольтера» (I, 139). Я надеюсь, что теперь у нас даже многие «приготовишки» знают, как решительно боролся Вольтер с атеизмом в течение всей своей жизни Замечательный «историк» этот г. Иванов-Разумник!

Надо заметить, впрочем, что в труде нашего автора можно найти не мало подобных неожиданных превращений. Вот другой, и не менее яркий, пример. Мы уже видели, что, по его мнению, Михайловский не имел права говорить об интересах труда вообще, так как интересы различных классов трудящегося народа могут радикально расходиться между собой. И мы нашли, что это правильно. Но вот потрудитесь те­перь прочитать нижеследующий отрывок г. Иванова-Разумника о на­шем самоновейшем народничестве, — народничестве г. В. Чернова с братией:

«Восставая против чрезмерно узкого понимания ортодоксальным марксизмом принципа классовой борьбы, современное народничества доказывает, что интересы городского пролетариата тесно связаны с инте­ресами трудового крестьянства (В. Чернов. «Крестьянин и рабочий, как экономич. категории»). Одним словом, хотя народничество и не при­нимает «народ» за одно целое, но оно по-прежнему принимает «интересы труда» за единицу, понимая их в широком смысле. Правда, в одно и та же время горшечник молит Бога о ведре, а пахарь — о дожде ¹), но. это слишком узкое толкование «интересов труда»; при широком их. толковании интересы трудового крестьянина, фабричного рабочего и «мыслящего пролетария» могут оказаться лежащими в одной плоско­сти. Народничество принимает, таким образом, принцип классовой борьбы, но пытается широко раздвинуть его пределы» (II, 515).

Непосредственно за этими строками наш автор расписывается в своей симпатии к этому народничеству, возродившемуся «в преддверии» XX века». Но тут я считаю себя обязанным выступить на защиту покойного Михайловского. Где же справедливость, спрошу я г. Ива­нова-Разумника? Разве же не утверждал Михайловский, можно сказать, каждой буквой тех своих статей, в которых шла речь о социальном вопросе, что «при широком их толковании интересы трудового крестья­нина, фабричного рабочего и «мыслящего пролетария» могут оказаться лежащими в одной плоскости»? С Михайловским можно согласиться; с ним можно разойтись. Я, как известно, очень сильно разошелся с ним в свое время, но я, решительный его противник, не могу не заметить, что несправедливо с «этической» точки зрения, — и безусловно нелепо с логической, — вменять Михайловскому в ошибку то, что ста­вится в заслугу народничеству, благополучно возродившемуся «в преддверии XX века». Поступая так, г. Иванов-Разумник сильно

¹) Да разве же горшечник и пахарь непременно принадлежат к двум раз­личным классам? Все-то вы путаете, г. Иванов-Разумник!

грешит как против «правды-истины», так и против «правды-спра­ведливости».

И посмотрите, как удивительно рассуждает он, совершая свой тяж­кий грех против «двуединой правды». Интересы трудового крестьянина, фабричного рабочего и «мыслящею пролетария» могут оказаться лежащими в одной плоскости. Хорошо, допустим, что могут. Но когда? «При широком их толковании». Дело, стало быть, не в том, каковы эти интересы сами по себе, и каков должен быть ход их даль­нейшего развития, а в том, какое они получат толкование (от кого? от г. В. Чернова?), узкое или широкое. Дело не в жизни, а в мысли (в г. В. Чернове), не в бытии, а в сознании. Это достойно самого чистокров­ного и самого вульгарного утописта. И при виде этого чистокровного и вульгарного утопизма, я спрашиваю себя, не слишком ли строго обо­шелся наш автор с «формулой прогресса» Михайловского? Ведь, она тоже грешила только утопизмом.

Г. Иванов-Разумник хотел критиковать Михайловского, но для того, чтобы критиковать того или другого автора, нужно глубже, нежели он, проникнуть в смысл тех явлений, которые он изучал или объяснял. А этого не дано г. Иванову-Разумнику. Поэтому он мог только перепутать то, что было и без того запутано в утопических построениях Михайлов­ского. Салю собой понятно, что, располагая лишь такими данными, нельзя написать сколько-нибудь удовлетворительную историю русской обще­ственной мысли.

Идем дальше. «Когда четверть века спустя, в середине девяностых годов, Плеханов усиленно доказывал Михайловскому возможность суще­ствования «объективных» истин в социологии и экономике и находил, что «нраву моему не препятствуй» — ultima ratio субъективизма, то он сра­жался с ветряными мельницами своего воображения и показывал плохое знакомство с теориями жестоко критикуемого автора... Михайловский всегда сам настаивал на существовании «объективных» истин в социоло­гии, что нисколько не противоречит его «субъективному» отношению к ним; в своей полемике против Южакова... он вполне согласно с истиной заявлял, что «снимать с социолога узду общеобязательных логических форм мышления я никогда не думал, а, напротив, всегда предлагал на­деть ее... Этому не противоречит возможность субъективной оценки истины, добытой объективным путем» (II, 177).

Делая мне это возражение, г. Иванов-Разумник снова, — в который раз? — показывает, что он просто-напросто не понял, о чем я спорил с Михайловским.

Что Михайловский признавал существование объективных истин в социологии, это было мне хорошо известно. Но дело было совсем не в этом. Выше, в главе о Белинском, я уже сказал, что существование таких истин признавали решительно все социалисты-утописты. Однако это не мешало им быть утопистами. А утопистами они были по­тому, что воображали, будто от них зависит перестроить общество согласно открытым ими объективным истинам. Чтобы принудить, на­конец, г. Иванова-Разумника к пониманию того, что я говорю, я на­помню ему, в чем видел он — правда, недолго — ошибку Михайловского. Она состояла, по его словам, «в догматической предпосылке возможности сознательного направления хода истории в желательную для нас сто­рону», в непонимании того, что мы «не можем выбирать по нашемуже­ланию благодетельные дары цивилизации Европы и отметать дары гибель­ные». Но не трудно понять, что человек, воображающий, будто он может по своему желанию выбирать благодетельные дары и отметать дары гибельные и являющийся поэтому самым типичным утопистом, не только может, но необходимо должен признавать существование извест­ных объективных истин в социологии. Каких же истин? Да именно тех, во имя которых он отметает гибельные дары и вы­бирает благодетельные. Ошибка такого человека заключается не в отрицании подобных истин, а в непонимании того, что общество — точнее сказать, передовой общественный класс данного времени — одобрит его выбор и будет руко­водиться им только в том случае, когда выбор этот сам будет не чем иным, как субъективным выраже­нием объективного хода общественного развития. Другими словами, ошибка субъективизма — как и всякого утопизма во­обще — заключается в том, что он, смотря на сознательную деятель­ность людей как на причину общественного развития, не понимает того, что, прежде чем стать его причиной, деятельность эта по не­обходимости должна явиться его следствием. Вот в какой ошибке я упрекал Михайловского, и вот какой упрек остался недоступным по­ниманию г. Иванова-Разумника.

Когда г. Разумник твердит теперь мне, что Михайловский призна­вал существование объективных истин в социологии, то это приводит мне на память рассказ о том спирите, который с негодованием воскли­цал: «Вот, говорят, что мы без критики относимся к изучаемым нами спиритическим явлениям, а это совсем несправедливо; иной раз явится дух какого-нибудь отставного солдата и уверяет, что он дух Платона или

Аристотеля. Что ж вы думаете? Мы так ему и верим? Нет, ты докажи, что ты Плато«; ты докажи, что ты Аристотель. Какой же вам еще критики?»

В конце концов г. Иванов-Разумник, в качестве человека, не сле­дующего рабски ни за одним из своих предшественников, вносит в инди­видуализм Михайловского свою поправку. Сущность этой поправки сводится к тому, что, если Михайловский требовал от личности широты, то он, г. Иванов-Разумник, требует от нее, кроме того, еще и глубины. И это с полным сознанием важности своего великого теоретического открытия. Ведь, вот какой забавник!

Теперь потолкуем о политике.

Г. Иванов-Забавник повествует, что «народовольцы вообще, а Ми­хайловский в частности, еще в середине семидесятых годов твердо уста­новили положение о необходимости синтеза «социализма» и «политики». Впоследствии русские марксисты девяностых годов отождествили соци­альное с политическим своим заявлением, что «всякая классовая борьба есть борьба политическая»; это было выражением в новой форме ста­рого народовольческого положения — «к социальному через политиче­ское! — положение, на котором некогда строил свою теорию и замеча­тельнейший из декабристов, Пестель» (II, 111).

Мысль о том, что всякая классовая борьба есть борьба политиче­ская, принадлежит, как известно, Марксу. Никакого отождествления «социального с политическим» эта мысль собой не означала ни у самого Маркса, ни у тех людей, которые стали распространять его мысли в рус­ской литературе. Правда, в 90-х годах, некоторая часть наших мар­ксистов — так называемые экономисты — действительно отождествляли «социальное» (вернее: экономическое) с «политическим», и это была большая ошибка. Но эта ошибка тогда же встретила энергичный отпор со стороны другой части русских марксистов, к которой принадлежал, между прочим, и пишущий эти строки. Поэтому несправедливо и недо­стойно историка русской общественной мысли валить эту ошибку на всех вообще русских марксистов 90-х годов. Но это мимоходом. Глав­ное же в том, чтобы понять характер того синтеза «социализма и по­литики», к которому пришел Михайловский. В высшей степени ценный материал для суждения об этом «синтезе» дает статья Н. Я. Николадзе «Освобождение Н. Г. Чернышевского», напечатанная в октябрьской книжке «Былого» за 1906 год. Н. Я. Николадзе рассказывает в ней, что, когда, — во время известных теперь переговоров, предшествовавших этому освобождению, — он заговорил с Михайловским о некоторых поли-

тических требованиях, то получил в ответ, что «теперь настроение пар­тии менее приподнятое, и она уверилась, что политические реформы поведут к упрочению во власти не народолюбцев, а только буржуазии, что составит не прогресс, а регресс». Нечего сказать, превосходный «син­тез социализма и политики»! Нужно только прибавить, что этот пре­восходный «синтез» был по своему существу не временным только, а постоянным настроением партии «Н. В.» Так, еще передовая статья № 2 газеты «Народная Воля» силилась доказать, что народ ничего не вы­играл бы, а очень много потерял бы от такого изменения или устранения старого порядка, при котором политическая власть попала бы не в его руки, а в руки буржуазии.

М. А. Бакунин, а с ним и народники семидесятых годов, следуя Пру­дону, отрицали всякую «политику». Народовольцы пришли к тому убе­ждению, что без «политики» обойтись невозможно. Но так как они не в состоянии' были теоретически справиться с Бакуниным и с народниче­ством, то они признали «политику» лишь как неизбежное зло, и лишь в той мере, в какой политический переворот совпал бы с социальным. Отсюда логически выросла их теория «захвата власти». Когда исчезла у них вера в возможность такого захвата, они опять стали опасаться политических реформ. Этим объясняется как то, что Михайловский ска-зал Николадзе о перемене настроения партии, так и то, что он в разго­воре с ним же высказался против конституции. А что Михай­ловский и прежде склонен был к Бакунинскому «синтезу» насчет политики, показывают следующие обращенные к Достоевскому, слова его по поводу романа «Бесы»:

«Вы смеетесь над нелепым Шигалевьки и несчастным Виргинским за их мысли о предпочтительности социальных реформ пред политиче­скими. Это характерная для нас мысль, и знаете ли, что она значит? Для «общечеловека», для citoyen'а, для человека, вкусившего плодов общечеловеческого древа познания добра и зла, не может быть ничего соблазнительнее свободы политической, свободы совести, слова устного и печатного, свободы обмена мыслей (политических сходок) и проч. И мы желаем этого, конечно. Но если все связанные с этой свободой права
должны только протянуть для нас роль яркого и ароматного цветка, — мы не хотим этих прав и этой свободы! Да будут они прокляты, если они не только не дадут нам возможности рассчитаться с долгами, но еще увеличат их!» ¹).

¹) Соч. Михайловского. Т. II, стр. 306. СПБ. 1888. Изд.2-е.

Этот «синтез» так хорош, что теперь решительно не стоит вда­ваться в его критику. Достаточно сказать одно: Михайловский, уже зна­чительно позже — в «Литературных заметках» 80-х годов — с гордостью вспоминал этот свой «синтез» и снова формулировал его так: «Свобода великая и соблазнительная вещь, но мы не хотим свободы, если она, как было в Европе, только увеличит наш вековой долг народу... Я твердо знаю, что (оказав это. — Г. П.) выразил одну из интимнейших и задушев­нейших идей нашего времени».

В интересах справедливости надо заметить, что и западноевропей­ские социалисты-утописты не умели найти синтез между «социальным» и «политическим». Такой синтез был найден только Марксом, и именно благодаря тому, что он покинул точку зрения утопии.

XVI

Теперь мы очень хорошо знаем г. Иванова-Разумника. Ввиду этого читатель не удивится, если я скажу ему, что у меня очень мало охоты защищать марксизм от той «критики», с которой подступает к нему наш историк. Но не могу я и совсем обойти молчанием эту «критику». Поэтому давайте слушать, читатель, подавив невольный вздох нетерпе­ния и скуки.

Г. Иванов-Забавник говорит: «Ортодоксальный марксизм в начале девяностых годов с юношеской нетерпимостью проповедовал экспро­приацию мелкого земельного собственника, радовался этому «истори­чески-необходимому» процессу и воспевал деревенского кабатчика и кулака, как «высший тип человеческой личности (Плеханов, Струве)»... (II, 511).

Наш беспристрастный «историк» повторяет здесь тот же нелепый упрек, с которым выступил пропив нас покойный С. Н. Кривенко. В свое время этот упрек вызвал с моей стороны не мало насмешек по адресу нашего почтенного противника. Теперь я отнесусь к нему совершенно спокойно, рассматривая его просто, как человеческий документ, ха­рактеризующий «исторические» приемы г. Иванова-Разумника. Нет ни­какой нужды говорить, что ни мне, ни г. Струве не приходило в голову «воспевать» кабатчиков и проповедовать экспроприацию мелкого земель­ного собственника. Но мне, и, помнится, г. Струве, приходилось, говоря о произведениях наших беллетристов-народников, обращать свое вни­мание на то обстоятельство, — много раз отмеченное в этих же произве­дениях самыми яркими красками, — что кулак является подчас наиболее

выдающейся личностью деревни. Наш «индивидуалист» считает, по-видимому, эту мысль большим преступлением. Но если он и прав, — чего я вовсе не думаю, — то судить за это преступление надо не меня и не г. Струве, а именно наших беллетристов-народников: они первые выдви­нули эту мысль.

Пойдем дальше. Г. Иванов-Забавник замечает, что у него нет воз­можности заниматься подробным изложением учения ортодоксаль­ного русского марксизма; но он забыл прибавить, что для возмещения этoro недостатка он занялся весьма старательным искажением не только русского, но и западноевропейского марксизма. Так, еще в 1 томе своей «истории» (стр. 297) он приписывает русским маркси­стам теорию «экономической выгоды, как primi motoris исторического процесса». Но уже в моей книге «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» я, возражая г. Карееву, подробно показал, как много «мещанской» вульгарности нужно для того, чтоб смешивать по­нятие выгоды с понятием экономических отношений, развитием которых обусловливается, согласно учению исторического ма­териализма, развитие общества, а через развитие общества и развитие человеческих понятий и чувств. В той же моей книге я пока­зал также, что к числу тех чувств, развитие которых обусловливается развитием экономических отношений, принадлежат не только так назы­ваемые эгоистические чувства людей, но также их наиболее самоотвер­женные чувства. И, если г. Иванов-Разумник приписывает нам теперь — i3 лет спустя после появления моей книги — учение о выгоде, как первом двигателе исторического процесса, то это показывает только, как мало подготовился он к своей роли историка русской общественной мысли.

Поиск по сайту: