Идеология мещанина нашего времени 3 страница

же было не приветствовать г. Бернштейна и братьев его? Как было не рукоплескать им? Кто же лучше их сумел бы оклеветать стремления сознательного пролетариата? Теперь, благодаря этим «критикам», от этих стремлений можно было отворачиваться уже не во имя ме­щанства, а как будто для борьбы с ним. А отвернуться-то смертельно хотелось, только все предлога «красивого» не встреча­лось. Г. Бернштейн выручил: он доставил такой предлог и тем заслу­жил искреннейшую иглубочайшую признательность со стороны «кри­тически» мещанствующей интеллигенции. Она встретила его, как Мессию, и на все голоса закричала, что «ортодоксальный» марксизм окончательно отжил свое время. Что бы ни говорилось в защиту Маркса, так безбожно и так нелепо извращенного г. Бернштейном, она и ухом не вела. Она органически не могла внимательно выслушать тех, кото­рые критиковали «критиков Маркса», потому что критиковать «кри­тиков Маркса» значило идтинаперекор самым задушевным ее стремле­ниям И вот вокруг этого вопроса невылазное болото «условной лжи». По молчаливому, но тем не менее вполне действительному вза­имному соглашению, «критически-мыслящие» мещане нашего времени стали приписывать Марксу всякий вздор — под именем катастрофического социализма и т. п., — кото­рый потом победоносно опровергался и решительно отвергался ими, как совсем не соответствующий положению дел в нынешнем капитали­стическом обществе. Насчет этого положения те же люди и в силу того же молчаливого, но никем из них не. нарушаемого, договора тоже изре­кали целые вороха «условной лжи»: об увеличении доли рабочего класса в национальном доходе, о трестах, как средстве предупреждения про­мышленных кризисов, об акционерных компаниях, как о факторе, умно­жающем число капиталистов, и проч. и проч. и проч. И, опираясь на всю эту условную ложь, каждый «критический» идеолог современного ме­щанства мог с легкостью и ловкостью «почти военного человека» по­дойти к тому выводу, что сама экономия нынешнего капитали­стического общества осуждает социализм на усвоение принципов г. Берн­штейна, т. е. мещанского духа. А от этого вывода было уже рукой подать до отрицания «конечной цели», т. е. до вполне понятного «разочарования» в таком социализме. Раз добравшись до этой «конеч­ной цели», раз дойдя до приятного убеждения в том, что работник наших дней есть мещанин самого близкого будущего, если не настоящего, оста­валось только заняться культивированием своей собственной, более или менее «красивой», более или менее «свободной», более или менее

«сверхчеловеческой» личности. И тут-то чрезвычайно кстати припоми­нались те ярко-талантливые и глубоко-печальные страницы, которые Герцен посвятил характеристике мещанства. Сам Герцен не верит! Сам Герцен понимает! Сам Герцен высказывает еретическую мысль! Сам Герцен предвидит! Это что-нибудь да значит.

И это в самом деле значит очень много. Это значит, что горестно-прочувствованные страницы Герцена, те его страницы, которые написаны кровью его сердца и соком его нервов, те его страницы, из которых многие были набросаны под непосредственным впечатлением ужасных июньских дней, — что эти страницы, полные «вавилонской тоски» о безжалостно разбитом жизнью идеале, служат теперь орудием для борьбы с этим идеалом. Oh, ironie, sainte ironie, viens, que je t'adore!

История — вообще до крайности ироническая старуха. Однако надо быть справедливым и к ней. Ее ирония страшно зла, но она никогда не бывает совсем незаслуженной. Если мы видим, что история иронизи­рует над тем или другим крупным и благородным историческим деяте­лем, то мы можем с уверенностью сказать, что во взглядах или дей­ствиях этого крупного и благородного деятеля были свои слабые сто­роны, которые и дали впоследствии возможность воспользоваться его взглядами или действиями — или, что то же, послед­ствиями этих действий, выводами, вытекающими из этих взгля­дов, — для борьбы против некогда одушевлявших его благородных стре­млений.

Мы уже знаем, что во взглядах Герцена действительно была своя слабая сторона. Но эта слабая сторона еще недостаточно слаба, по мнению г. Иванова-Разумника. Герценова точка зрения кажется нашему историку слишком конкретной. Этот почтенный историк, под предлогом движения «вперед от Герцена», вскарабкался, потревожив мимоходом почтенную тень автора «Исторических Писем», на ту, будто бы возвышенную, точку зрения, с которой вся история поступательного движения человечества представляется в виде борьбы «внесословного и внеклассового» антимещанства со столь же «внесословным и внеклас­совым» мещанством. Но чем больше старается он удержаться на этой будто бы возвышенной точке зрения; чем больше восстает он против мещанства — «эстетического», «этического» и «социологическо­го», — тем более его собственное якобы антимещанство обнаруживает себя, как идеологию образованного и «критически-м ы с л я щ e г о» м e щ а н и н а н а ш e г о в p e м e н и. О, ирония, святая ирония, дай поклониться тебе!

В этом мещанстве «антимещанства» г. Иванова-Ра­зумника и заключается тайна его успеха. Мы переживаем теперь такой период, когда непременно будут иметь успех сочинения, так усердно, так систематично культивирующие мещанское «анти­мещанство».

Перехожу к частностям, которые покажут нам, что точка зрения мещанского «антимещанства» — даже когда на нее взбирается чело­век, не лишенный некоторых знаний, — остается бесплодной, как зна­менитая смоковница. Богатая содержанием история русской обществен­ной мысли приобретает у г. Иванова-Разумника совсем плоский харак­тер. И это потому, что — как справедливо говорит сам г. Иванов-Разум­ник, — мещанство есть плоскость содержания и безличность духа.

IX

«Окидывая одним взглядом всю жизнь и деятельность Белинского» со своей точки зрения, г. Иванов-Разумник видит перед собою следую­щую картину.

«Тридцатые годы начались для Белинского... типичным фило­софским антииндивидуализмом, на почве которого возрос своеобразный эстетический индивидуализм пе­риода шеллингианства и этический индивидуализм эпохи фихтеанства, вскоре дошедший до крайности и приведший... к мимо­летному периоду этического мещанства (1836—1837 гг.). Вместе с ге­гельянством пришла реакция, выразившаяся главным образом в социо­логическом антииндивидуализме и продолжавшаяся до начала сороковых годов... Сороковые годы начинаются для него (т. е. для Белинского. Г. П.)разрывам со всеми «субстанциальными началами» и переходом к философскому индивидуализму, в терминах которого формулируется и переход Белинского от романтизма к реа­лизму; в это же самое время эстетический индивидуализм Белинского, в период гегельянства, перешедший было в ультраиндивидуализм, вновь возвращается в прежнее русло. Протест против гегельянства сказы­вается здесь ярким и сильным социологическим индивидуа­лизмом, который полнее всего характеризует собою последний пе­риод деятельности Белинского; этический индивидуализм, несмотря на случайные колебания, остается и в этом периоде основным принципом величайшего из представителей русской интеллигенции. Такова в самых

общих чертах схематическая картина постепенного развития мировоз­зрения Белинского» (I, 288).

Ясно ли для вас теперь, читатель, развитие мировоззрения Белин­ского? Что касается меня, то признаюсь: «схема», начерченная г. Ивано­вым-Разумникам, уясняет мне разве лишь то, что слова очень кстати под­вертываются там, где недостает понятий. Но я хорошо знал это и прежде.

Сказать, что в истории умственного развития Белинского гегельян­ство знаменует собою «главным образом» торжество «социологического антииндивидуализма», это значит обнаружить удивительную способ­ность относиться к явлениям «главным образом» — точнее сказать: исключительно — с их внешней стороны. У Белинского за «социологи­ческим антииндивидуализмом», свойственным ему в эпоху его увлече­ния Гегелем, скрывается попытка разрешить глубочайший вопрос фи­лософии истории вообще и философии русской истории в частности. Кто хочет помочь нам понять историю умственного развития Белин­ского, тот должен прежде всего объяснить нам, в чем заключался этот вопрос, и каковы были те средства его разрешения, которыми распола­гал и мог располагать тогда наш гениальный критик. Но г. Иванов-Ра­зумник предпочитает, напротив, закрыть этот вопрос кулисами «схе­матических» построений, оставляя на сцене лишь отвлеченные понятия (все свои многоразличные «индивидуализмы» и «антииндивидуализмы»), во взаимной борьбе которых и выражается у него развитие мировоз­зрения Белинского.

Характеризуя знаменитую статью «Очерки бородинского сраже­ния», г. Иванов-Разумник говорит, что, идя по стопам Гегеля, Белинский пришел в этой статье к умеренному «антииндивидуализму» (I, 265), и что хотя он в конце концов и признал «неизбежность подавления лич­ности, но все-таки мы не найдем у него резкого антииндивидуалисти­ческого мотива» (I, 260). Это опять слова, слова, слова, отнимающие всякое содержание у мыслей гениального человека. Нужно показать, что же собственно привело Белинского к «подавлению личности», и что же собственно означало у него это «подавление». На самом деле, в статье «Очерки бородинского сражения» Белинский пришел к неизбеж­ности подавления только тех «личностей», которые восстают против окружающей их действительности. Почему же он отнесся так строго к подобным личностям? Потому — и только потому, — что его перестал удовлетворять бессодержательный радикализм, отрицающий конкрет­ную действительность во имя того или другого отвлечен­ного принципа. Впоследствии Белинский говорил о себе, что он

не умел тогда «развить идею отрицания». И в этом заключа­лась вся тайна его «примирения с действительностью». Но что зна­чило для него «развить идею отрицания»? Для него — как для гегельянца — это значило показать, каким образом действительность сама приходит к своему отри­цанию путем своего собственного развития. Такое отрицание действительности, которое не вызывается ходом развития этой же действительности, само не заключает в себе ничего действи­тельного, т. е. разумного. Оно есть не более, как бунт субъективного мнения против объективного разума истории, и, — в качестве такого бунта, — заслуживает осуждения, порицания и насмешки. Так смотрел тогда Белинский; таков был смысл того, что наш «историк» русской общественной мысли именует его умеренным антииндивидуализмом. Практические выводы, к которым пришел Белинский в статьях, относящихся к этому периоду его умственного развития, поистине ужасны. Это увидел вскоре и сам Белинский, и всем хорошо извест­но, как страдал он при воспоминании о них, как сильно он их стыдился. Но теоретический запрос, обнаружившийся в этих статьях, свиде­тельствует об огромной умственной силе их авто­ра и делает ему величайшую честь. Это как раз тот запрос, который направлял собою теоретические исследования глубоко­мысленнейших социалистов и социологов XIX века ¹). Уже Сэн-Симон говорил в своем «Mémoire sur la science de L'homme», что наука о чело­веке до него основывалась лишь на догадках, между тем как ему хотелось бы положить в ее основу наблюдение. По существу, это тот же теоретический запрос, который заставил Белинского «при­мириться с действительностью» ²). Но у Белинского запрос этот при­обрел, под влиянием философии Гегеля, гораздо большую глубину. Дело в том, что отвращение от «д о г а д о к» и стремление обосновать науку о человеке с помощью «наблюдения» не мешало Сэн-Симону, — точно так же, как Фурье, Р. Оуэну и другим им подобным реформа­торам, — быть утопистами. Это очень полезно запомнить в интере­сах понимания истории русской общественной мысли вообще и «Исто­рии русской общественной мысли» г. Иванова-Разумника в частности.

¹) Подробнее об этом см. мою статью «Белинский и разумная действитель­ность» (Бельтов, «За двадцать лет») [Сочинения, т. X.]

²) Это особенно хорошо видно из некоторых статей учеников Сэн-Симона, напечатанных в замечательном журнале «Le Producteur».

X

Точка логического грехопадения всех утопистов указана была Марксом еще весною 1845 года. В своих заметках о Фейербахе он пи­сал: «Материалистическое учение о том, что люди представляют собою продукт обстоятельств и воспитания, — и что, следовательно, изменив­шиеся люди являются продуктом изменившихся обстоятельств, — забы­вает, что обстоятельства изменяются именно людьми, и что воспитатель сам должен быть воспитан. Оно необходимо приводит поэтому к раз­делению общества на две части, из которых одна стоит над обще­ством» ¹). Не трудно понять, какая именно часть стоит у всех утопистов «над обществом»: часть, видящая дурные стороны существующего порядка и стремящаяся создать новый общественный строй, под благо­детельным влиянием которого люди избавятся, наконец, от свойствен­ных им теперь пороков; короче, это — сами реформаторы. На свое собственное появление каждый реформатор - утопист смотрел, как на счастливую историческую случайность; но раз уже имела место такая случайность, раз реформаторы открыли великие истины новой обще­ственной науки, человечеству оставалось только усвоить эти великие истины и воплотить их в жизнь. «Им (т. е. утопистам. Г. П.)казалось, — говорит «Манифест Коммунистической Партии», — что достаточно было понять их системы, чтобы немедленно признать их наилучшими пла­нами наилучшего общественного устройства». Этим убеждением опре­делялась и практическая программа их деятельности. По справедливому замечанию того же Манифеста, «дальнейшая история всего мира сво­дилась для них к пропаганде и практическому осуществлению их рефор­маторских планов».

Чтобы поправить коренную ошибку утопистов, недостаточно было признать существование объективных научных истин. Необходимо было, кроме того, покончить с отмеченной Марксом логической ошибкой, делящей общество на две части, из которых одна — та, которая отри­цает данную действительность, — стоит над обществом, а, следовательно, и над действительностью. А устранить эту роковую для теории ошибку

¹) Маркс потому называет утопический взгляд материалистиче­ским, что материалистическое учение о человеке — если не о вселенной — лежало в основе всех построений великих утопистов не только во Франции, но и в Англии, например, у Р. Оуэна. Это обстоятельство указано тем же Марксом в его поле­мике с братьями Бауэрами. Дальнейшее развитие материализма, совершившееся благодаря Марксу, привело к устранению утопического элемента из обще­ственных взглядов материалистов, т. е. к появлению исторического материализма

можно было только одним путем: путем такого анализа, который от­крыл бы, что сами реформаторы, отрицающие данную действитель­ность, являются продуктом развития этой же действительности. Этим был бы устранен из общественной науки дуализм объекта, — т. е. данной действительности, — и субъекта, т. е. реформатора, отри­цающего эту действительность и стремящегося переделать ее сообразно своим реформаторским планам. Стремления субъекта представились бы тогда не чем иным, как следствием и показателем хода развития объекта. Это и было сделано Марксом в сотрудничестве с Энгельсом. Все от­личие научного социализма Маркса-Энгельса от утопического социализма их предшественников заключается именно в том, что науч­ный социализм устранил этот дуализм, свойственный решительно всем утопическим системам икрасной нитью проходящий через всю исто­рию «русского социализма». По Марксу, «воспитатель» — передовая часть класса, являющегося в данное время носителем передовых обще­ственных стремлений, — «воспитывается» той самой действительностью, которую он хочет переделать. И если он хочет переделать ее именно в таком, а не в другом направлении, то и это обстоятельство опять же объясняется объективным ходом развития этой самой действительности. Сознание определяется бытием. Вот почему Маркс и Энгельс имели право писать, что их теоретические положения «ни в каком случае не основываются на идеях и принципах, открытых и установленных тем или другим всемирным реформатором», а служат лишь общим выраже­нием «современных отношений... совершающегося на наших глазах исторического движения». Но когда мы говорим теперь, что Марксу и Энгельсу удалось покончить с утопизмом и поставить социализм на почву науки, то мы не должны забывать, что они решили как раз ту задачу, которая встала перед Белинским тотчас же, как только он перешел на точку зрения Гегелевой философии, и которая, приведя его к резкому отрицанию утопизма, заставила его примириться на время с действительностью, так как он не сумел «развить идею отрицания», т. е. обнаружить свойственные этой действительности объективные противоречия.

Величайший из русских гегельянцев гениальным чутьем понял колоссальную важность той теоретической задачи, которую решали — и решили — около того же времени два великих немца, прошедших как раз ту же философскую школу. Но страшная неразвитость русских общественных отношений — которые только и мог знать и наблюдать Белинский — помешала ему найти решение этой колоссально важной

задачи. А не будучи в состоянии найти ее решение, Белинский оказался перед такой дилеммой: или оставаться в мире с действительностью ради отрицания утопии, или помириться с утопией ради отрицания действи­тельности. Русская действительность была слишком мрачна для того, чтобы Белинский мог долго колебаться в выборе. Он восстал против действительности и помирился с утопией. Это тот самый его шаг, ко­торый в уме русского читателя связывается обыкновенно с воспомина­нием о некоторых непочтительных выражениях «неистового Виссариона» по адресу некоего «философского колпака»!

При тогдашних обстоятельствах этот шаг Белинского, в свою оче­редь, делал ему большую честь. Но, говоря об этом шаге, ни в каком случае не следует забывать, что примирение с утопией — как бы неиз­бежно ни было оно тогда для Белинского — все-таки знаменовало собою понижение его теоретической требовательности, и что это понижение теоретической требовательности было не заслугой Белинского, а вели­кой его бедою, причиненной все тою же несчастной «рассейской» дей­ствительностью. В изложении же г. Иванова-Разумника эта беда получает совсем не подобающий ей вид заслуги.

Примирение Белинского с утопией означало восстание его против действительности не во имя реальных интересов трудовой части обще­ства, вызванных к жизни ростом скрывавшихся в той же действитель­ности противоречий, а во имя отвлеченного принципа. Таким принципом явился у него принцип человеческой личности. «Во мне, — говорил он тогда в одном из своих писем, — развилась какая-то фантастическая любовь к свободе и независимости человеческой лич­ности». Г. Иванову-Разумнику кажется, что Белинский при этом имел в виду «реальную человеческую личность». Но в том-то и дело, что «личность», на защиту которой с таким жаром ополчился тогда Белин­ский, сама была именно только отвлеченным принципом. Сообразно с этим, и восстание на ее защиту принимает у Белинского совершенно отвлеченный характер. Он требует свободы и независимости личности «от гнусных оков неразумной действительности, мнения черни и преда­ния варварских времен». Интересы личности должны быть ограждены — по его тогдашнему мнению — переустройством общества на началах «правды и доблести». Во всем этом «реального», разумеется, очень мало. Да и не могло быть в этом много реального именно потому, что Белинскому не удалось «развить идею отрицания», опираясь на проти­воречия, скрытые в самой действительности, и что, вследствие этого, ему пришлось заключить перемирие с утопизмом.

Г. Иванов-Разумник не отрицает утопических увлечений «неисто­вого Виссариона». Но, во-первых, он и не подозревает, что эти увле­чения находились в самом тесном родстве с тем, что он именует «инди­видуализмом» Белинского; а во-вторых, замечания, делаемые им по по­воду этих увлечений, свидетельствуют о чрезвычайно слабом знаком­стве его с историей социализма.

Он пишет: «В утопическом социализме Белинский увлекался не коммунистическими его идеалами, иногда носящими вполне антиинди­видуалистическую окраску» (I, 280).

Это просто-напросто смешно. Утопический социализм XIX века — а именно этим социализмом и увлекался Белинский — в лице огромней­шего большинства самых видных своих представителей, не только не увлекался коммунистическими идеалами, но был прямо вражде­бен им. Поэтому было совершенно естественно, что человек, увлек­шийся утопическим социализмом XIX века, мог при этом совсем не увлекаться «коммунистическими идеалами».

Г. Иванов-Разумник продолжает: «Большинство типичных комму­нистов в основу своих теорий клали необходимость абсолютного под­чинения личности обществу; сэн-симонисты, с которыми в лице Анфан­тэна и др. ближе всего был ознакомлен Белинский, регламентировали не только труд, но и все проявления индивидуальной жизни, начиная от свободы совести и кончая костюмом и прической» (I, 280).

Положим, что Анфантэн действительно обнаруживал большую склонность к регламентации. Но «типичным коммунистом» он никогда не был, а между тем приведенные мною строки дают повод думать, что наш ученый историк русской общественной мысли принимает его за такового ¹).

Теперь довольно трудно представить себе с ясностью, каковы именно были социалистические взгляды Белинского. Но если судить о них по рассказу Достоевского, — цитируемого г. Ивановым-Разумником на стр. 280—281 первого тома, — то выйдет, что он не так далек был от «типичных коммунистов», как это думает наш автор. Достоевский говорит, что Белинский радикально отрицал собственность. Правда, по

¹) В обращении в Палате Депутатов от 1-го октября 1830 года Базар и Анфан­тэн категорически заявляют, что их единомышленники: «repoussent le système de la communauté des biens, car cette communauté serait une violation manifeste de la première de toutes les lois morales qu'ils ont reçus mission d'enseigner». И в са­мом деле, от сэн-симонистского «уничтожения наследства» до типичного комму­низма» - очень далеко.

словам того же Достоевского, Белинский всем существом своим верил, что социализм не только не разрушает свободы личности, а, напротив, восстанавливает ее в неслыханном величии. Но и это ровно ничего не доказывает, так как эту уверенность Белинского разделяли все социа­листы-утописты XIX века и все «типичные коммунисты» ¹). Вообще, ни один утопист новейшего времени ни словечка не возразил бы, на­пример, против того заявления Белинского, что «один из высочайших и священнейших принципов нравственности заключается в религиозном уважении к человеческому достоинству во всяком человеке, без разли­чия лица, прежде всего за то, что он — человек» ²). Каждый социалист-утопист и каждый «типичный коммунист» безусловно согласился бы в этом случае с Белинским, и если наш автор говорит, что Белинский мог принять только ту часть утопического социализма, которая не становилась поперек дороги его «этическому индивидуализму», то это свидетельствует лишь о крайней скудости его сведений по части уто­пического социализма. Мне сдается, что взгляд г. Иванова-Разумника на этот социализм составился не без значительного влияния «Бесов» Достоевского.

Что Белинский не долго ужился в мире с утопизмом, это справед­ливо. Но дело тут было не в его «этическом индивидуализме», а опять-таки в том, что он прошел школу Гегелевской философии. Он сохранил боязнь «произвольных, имеющих только субъективное значение, выво­дов» ³). А без этих выводов невозможно обойтись утописту. Вот почему, под конец своей жизни, он начал очень презрительно относиться к «со­циалистам» (т. е. к социалистам-утопистам). И по той же причине он, в то же время, пришел к тому выводу, что «внутренний процесс гра­жданского развития России начнется не раньше, как с той поры, когда русское дворянство обратится в буржуазию». Характерно, что как раз в то же время он осуждал Луи Блана за его неуменье отнестись к Вольтеру с исторической точки зрения. Это новое настроение Белин-

¹) Сэн-симонисты упрекали современное общество в том, что оно «ne s'oc­cupe pas des individus», вследствие чего каждый думает только о себе, и большин­ство впадает в бедность. По теории бабувистов, — кажется, что это довольно «ти­пичные коммунисты»! — общество возникает, как результат соглашения между «лич­ностями», которые, «соединяя свои силы», стремятся обеспечить себе наибольшую сумму счастья. Эту же цель — наибольшее счастье личностей — преследуют сами бабувисты.

²) Эти слова Белинского приведены г. Ивановым-Разумником на стр. 261 пер­вого тома.

³) Так выразился он в статье: «Взгляд на русскую литературу 1846 года».

ского в высочайшей степени интересно и важно для истории русской общественной мысли. Но г. Иванов-Разумник самым неудачным образом скомкал факты, относящиеся к этому периоду жизни Белинского. Да и не мог не скомкать! Он смотрит на факты через такие очки, которые скрывают от него истинный смысл их, но зато позволяют открывать в них то, чего никогда не было. Наш автор даже в статье о Бородинской годовщине ухитрился открыть предвосхищение теории «борьбы за ин­дивидуальность» Михайловского. Дальше идти некуда: это поистине Геркулесовы столбы, потому что на самом деле названная статья была — совершенно наоборот — попыткой раз навсегда сойти с того пути, идя по которому русская общественная мысль пришла, между прочим, и к социологическим построениям Михайловского. Если бы Белинскому удалось решить ту задачу, над которой он бился в то время, то построения, подобные построениям Михайловского — т. е. утопиче­ские по самому своему существу — были бы возможны разве только где-нибудь на задворках нашей общественной мысли. Но эта задача ре­шена была не Белинским, а Марксом, и прежде чем идеи Маркса про­никли в сознание передовых идеологов русского пролетариата, нам пришлось целые десятки лет кочевать в пустынях утопической аб­стракции.

XI

Мы уже знаем, что г. Иванов-Разумник считает Герцена родона­чальником народничества. Относящиеся сюда взгляды Герцена получают у него следующую характеристику:

«Народничество Герцена, это прежде всего — отрицательное отно­шение к современному политико-экономическому развитию Западной Европы, а потому и требование примата социальных реформ над поли­тическими, чтобы избежать мещанского пути развития Запада. Затем народничество, это — вера в возможность особого пути развития России, основанная, в свою очередь, на убеждении вантимещанстве и небуржуаз­ности «крестьянского тулупа» и на признании общинного устройства краеугольным камнем русского быта; поэтому народничество, это — отрицательное отношение к буржуазии, строгое разделение понятий «нации» и «народа» и ожесточенная борьба с экономическим либера­лизмом. В то же время народничество — неизбежная постановка той или иной «утопии» в начале социологических концепций, одинаково далеких как от социологического идеализма, так и от социологического

ультра-номинализма. Вот главные нити народничества Герцена, перепле­тающиеся у него в сложную, но гармонично сотканную ткань, характер­ную в общем для всего русского народничества» (I, 374).

Что Герцен апеллировал к «утопии» и что он не мог не апеллиро­вать к ней, это верно, и мы сейчас рассмотрим, в какой мере это обсто­ятельство отразилось на стройности его социологических рассуждений. Но прежде я хочу остановиться на том, что г. Иванов-Разумник назы­вает строгим разделением понятий «нации» и «народа».

Об этом разделении понятий он отзывается так:

«Герцен не впал в основную ошибку славянофильства, не смешал «народ» с «нацией», а наоборот, впервые сделал попытку разграничить их; вслед за Марксом, но вполне независимо от него, Герцен указывает, что прогрессивное увеличение «национального» богатства Англии приво­дит английский народ к все большему и большему голоду («Роберт Оуэн»). Следовательно, Герцен уже сознавал не только нетождествен­ность, но часто и взаимную противоположность интересов нации и народа. Впоследствии Чернышевский и Михайловский подробно развили и обосновали это основное положение народничества, встреченное нами еще у Радищева и у декабристов; у Герцена оно было только мимолет­ным выражением убеждения в возможности особого пути развития Рос­сии» (I, 370).

В главе о Чернышевском мы читаем: «В западноевропейском со­циализме понятия нации и народа впервые были разграничены Энгель­сом, а вслед за ним и Марксом; в русском социализме вполне самостоя­тельно пришел к этой мысли Чернышевский» (не «Радищев» ли? Г. П.) (II, 9).

У г. Иванова-Разумника разграничение понятий нации и народа означает сознание той истины, что рост национальною богатства далеко не равносилен увеличению народного благосостояния. И эта истина в западноевропейском социализме была впервые сознана, уверяет он нас, Энгельсом. Но ему может поверить только тот, кто не имеет ни малей­шего понятия об истории западноевропейского социализма. Уже в 1805 году, в Англии, появилась книга под заглавием «The effects of civili­sation on the people in European states», автор которой, Charles Hall, поставил себе целью доказать, что с ростом национального богат­ства уменьшается народное благосостояние. И с тех пор эта мысль была, можно сказать, общепризнанной истиной в среде английских со­циалистов. С появлением в 1814 году работы Патрика Колкауна о бо­гатстве, могуществе и вспомогательных средствах Британской Империи,

эта истина получила, между прочим, и статистическое подтверждение. В рассуждениях Оуэна она играет роль одного из самых важных эко­номических аргументов, а от Оуэна она переходит к Герцену, впервые вделавшему, по словам нашего столь сведущего автора, попытку раз­граничить народ с нацией. Я не стану распространяться о том, что той же мысли отведено весьма почетное место у Сисмонди в его «Nouveaux principes d'économie politique, ou de la richesse dans ses rapports avec la population» (первое издание вышло в 1819 году); не стану напоминать о Фурье, который так хорошо разграничил понятие нации от понятия народа, что весьма ясно представлял себе, каким образом в «цивили­зации» нищета порождается богатством, и почему промышленные кри­зисы являются «кризисами от п о л н о к p о в и я». Я скажу одно: человек, взявшийся толковать о русском социализме и не имеющий ни малейшего понятия об истории социализма в Западной Европе, непре­менно должен был наделать самых глубоких ошибок. Это было в порядке вещей.

Поиск по сайту: