Глава 13. Невинная

- Мы все сдохнем. Кто раньше, кто позже – не важно. Сейчас ты лежишь тут, невинный, чистый, незнающий ничего об этом дерьме, в которое ты вляпался, когда высунул голову из чрева матери, и от того счастливый. У тебя все впереди: и первая боль, и первые удары, и первые предательства, и первые дозы. Все в твоих крошечных руках, которые сейчас не могут сжать даже мой палец. Ты можешь стать великим, подмять под себя это стадо и повести за собой – безвольных и тупых, готовых из страха выполнить любую твою прихоть, даже самую идиотскую. Ты можешь стать тем, по кому это стадо пройдется сотни раз, пока не раздробит все твои кости. Или можешь остаться в стороне - загадочным и одиноким, тем, кого побоятся лишний раз задеть, и будут льстиво скалить зубы, желая твоего расположения. Но в своих кругах тебя будут просто ненавидеть. И тогда я буду гордиться тобой. Если ты не опустишься на гребаное дно, полное разврата, дешевой теплой выпивки и наркоты. Но когда-то даже тебя, такого влюбленного в жизнь, любимые родственники рано или поздно заколотят в деревянном ящике, бросят в яму и бросят сверху горсть земли и пару затрепанных цветов. И, поверь мне, тебе будет уже наплевать, кто будет там, несколькими метрами выше, поливать свежую грязь соленой водой и завывать в фальшивом отчаянии. Тебе будет абсолютно по хуй на тех, кто бросал тебе в спину угрозы и оскорбления, кто толкал тебя с обрыва, кто обещал тебе жестокую расправу. Ты знаешь, сколько раз я видел это в глазах собеседников и прохожих? Это вполне объяснимое и обоснованное пожелание мучительной и долгой смерти… Непередаваемое ощущение… восторга? Когда ты понимаешь, что ты выше всех, что ты портишь им кровь, что до тебя им еще расти и расти, что ты – не незначительный элемент этой толпы… что ты лучше - в сотни, в тысячи раз. Если ты когда-нибудь поймаешь этот момент, хотя бы за самый край – будь готов к одиночеству. К тому самому, от которого желание жить становится ничтожным на фоне рвения выйти в окно, которое придавит тебя гребаным прессом к земле, выдавит из тебя весь дух, всю любовь к жизни… И тогда… Ты слушаешь меня…? Тогда ты вспомни, зачем ты вообще существуешь. Вспомни, как обрадуются все те, кто готов ткнуть тебе в глотку нож (если увидят, что ты связан или пьян), вспомни, как скрипят зубы этих ублюдков, когда ты обходишь их раз за разом, оставляя им лишь глотать пыль из-под твоих ног. Вспомни их всех. Вспомни того, кто кусал твои губы в порыве страсти, не боясь получить заслуженный удар меж ребер. Вспомни того, кто ненавидит тебя за то, что ты любишь его, и любит тебя за твою ненависть. Вспомни его. Вспомни, и цепляйся за свою жизнь, кроши зубы, ломай пальцы, но цепляйся. Живи. Назло, ради, вопреки – как хочешь. Живи, ублюдок… Живи до самого конца… - В моем голосе проскользнули слезы, и я замолчал, хватая ртом воздух и оглядываясь по сторонам. Черт подери, за всю жизнь я не говорил так много и так искренне, как сейчас. Перед внутренним взором промелькнула хитрая улыбка и зелено-карие глаза с безумным блеском. Я жадно, будто в последний раз, набрал в себя кислорода: – Живи даже тогда, когда тебя похоронили заживо, когда все думают, что с тобой все кончено. Ты понял меня? Просто живи…

Малыш Джим, третий сын моей старшей сестры, внимательно смотрел на меня ярко-синими глазами, словно понимая своим крошечным мозгом каждое мое слово. Я всхлипнул и утер рукавом влажное лицо. Именно сейчас я был готов отдать руку или ногу, чтобы он понял меня, и не совершил моих ошибок. Чтобы с неба спустился ангел и дал мне обещание, что протащит этого щенка через всю жизнь по правильной дороге, защитит от грязи и научит всему, чему научился я, только без моей боли и потерь.

Во мне мгновенно проснулась безотчетная ненависть к Джиму - к этой крошечной лысой мартышке с огромными голубыми глазами, замотанного по пояс в грязные фиолетовые детские тряпки. Я возненавидел всей душой эту мерзкую вонь, которая исходила от его хрупкого тела, только что смазанного каким-то косметическим маслом умелыми руками заботливой шлюхи-сестры. Я уже видел, как сползают ошметки его мозгов по стене, как ломаются детские кости, как вопят родители и падает в обморок сестра, как с моих рук капает свежая теплая кровь младенца, а тяжелые капли разбиваются о пол детской комнаты, которая совсем недавно принадлежала мне. Родители, изнывая от отеческой любви, собрали (сбросили) все мои вещи в две коробки и оставили на чердаке. Теперь мне некуда было приткнуться, и я уже третий гребаный день ходил по дому, не зная, куда деть себя. Ночевал я в гостиной, на узком жестком диване, и не видел смысла требовать вернуть обратно свою комнату и вещи, понимая, что, скорей всего, в конце недели я просто соберу самое нужное из своих коробок, и уйду отсюда - навсегда.

Я метнул последний ненавидящий взгляд на детский манеж и вышел из комнаты, чувствуя, как подрагивают руки. Родители не будут жалеть о моем решении - Джим, эта мерзкая мартышка, вполне заменит им меня, такого неправильного и испорченного собственными ошибками.

Я выбежал на задний двор, достал трясущимися, словно после шоковой терапии, руками пачку сигарет и зажигалку, глубоко затянулся... Дым обжег губы и язык, но я продолжал стоять, затаив в легких никотин.

Я так скучал. Скучал по Джерарду, и обманывал самого себя, медленно умирая бессонными ночами. Я хотел ему позвонить, но его телефон был отключен. Номеров Берта или Майка у меня не было, но я назойливо набирал заветные цифры каждые несколько часов. Мелодичный голос оператора не на шутку меня злил, и я опасался за сохранность своего телефона, который уже подозрительно скрипел в моих руках. Я скучал по своему парню - почти сходя с ума от безысходности. Конечно, я мог сорваться из дома и направиться в колледж, но тогда вопросов точно не избежать - побег в Нью-Джерси мы запланировали на середину июня, и портить план своей вспыльчивостью я совсем не хотел.

Между нами были сотни километров, а мне до судорог не хватало его рук - бледных, с выступающими венами, постоянно холодных, но рядом был только мерзкий ребенок, жизнь которого сейчас висела на волоске, безмозглая сестра и упрямые, словно бараны, родители. Я выдохнул дым, когда глаза начали слезиться. Руки дрожали, но не так сильно. Я сел на крыльцо и сделал очередную затяжку.

Он нужен мне. Прямо сейчас. Я вынул мобильник, набрал почти автоматически цифры и прижал к щеке.

Гудок? Неужели он удосужился включить телефон?

Второй. Ммм, почему у меня дрожат колени, как у девственницы на первом свидании?

Третий. Сердце сжалось в дурном предчувствии.

- Алло? - раздался женский мягкий голос.

Я поперхнулся. Это был не Джи. Он же не мог за три дня найти мне замену?! Вряд ли он доверит свой мобильник кому-то чужому...

- Простите, кажется, я ошибся номером, - пробормотал я. Хах, а уже обрадовался, что Джи мне ответит!

- Бывает, - хохотнула девушка. - Милый, представляешь, кто-то ошибся номе... - И оборвала вызов.

Я медленно отнял телефон от щеки и уставился на потухший экран. Затем вздохнул и открыл список последних вызовов...

Сердце... Оно пропустило четыре удара - не меньше. Потому что самый первый вызов был помечен именем Джерарда.

Почему так сильно дрожат руки? Нет, конечно, мне было глубоко наплевать. Плевать больно и кровью.

Где-то наверху, из дома, раздался детский писк. Я метнул разъяренный взгляд на окно своей комнаты, телефон хрустнул в моей руке, и я, настежь распахнув дверь, направился мимо суетящейся у плиты матери к источнику шума, перешагивая через ступеньку.

Кому-то сегодня будет больно.

_________

Тонкая кисть Лин покоилась в моих уродливых бледных пальцах. Я сжал ее чуть настойчивей и потянул вниз, заставляя девушку занервничать. Она поерзала на моих коленях, прижимаясь горячей спиной к моей груди, и с ее полных губ сорвался чувственный стон. По гибкому телу пробежала подозрительная волна дрожи, и она прижалась крепче ко мне, задевая меня своим острым локтем и облизывая губы. Я чувствовал запах ее клубничной жвачки и невольно вдыхал его, наслаждаясь мгновением. Рука Линдси сопротивлялась моему давлению. Я улыбнулся под нос и, склонившись над ее тонкой шеей, выдохнул сквозь зубы, отпуская еще одну волну, пробежавшую по ее телу слабой судорогой. Линдси охнула и позволила своей руке опуститься.

- Это не так страшно, верно? – пробормотал я ей на ухо.

Острый кончик карандаша прикоснулся к бумаге и, слегка дрогнув в наших пальцах, сделал первый штрих. Грифель все уверенней скользил по листу, и Лин постепенно расслаблялась, позволяя мне водить ее рукой, вырисовывая все новые линии. Она улыбнулась.

- Это потому что ты рисуешь, а не я, - улыбнулась она. Я криво ухмыльнулся в ответ и разжал ладонь. Карандаш царапнул бумагу, Лин тихо пискнула, но быстро собралась и продолжила линию, оставив позади, за своей рукой, только крошечный, но глубокий крючок, как напоминание о моем маленьком предательстве. Людям свойственно спотыкаться после предательства, а затем приходить в себя, подниматься и двигаться дальше.

Я уткнулся носом в ее волосы, пока девушка, громко сопя, продолжала выводить все новые и новые линии. Она такая теплая… и чертовски хрупкая. Меня приворожила с самого начала эта необъяснимая хрупкая женственность, скрывающаяся в каждом ее движении. Даже сейчас, когда она сидела рядом со мной, в полной безопасности, мне казалось, что ее тонкая кожа пойдет мелкими трещинами, и она рассыплется в пыль.

Внезапно карандаш отлетел в сторону, Линдси поднялась на ноги, отошла в сторону и неловко улыбнулась.

- В чем дело? – недоуменно спросил я. Без нее стало внезапно холодно… Черт…

- Не так близко… - пробормотала она. Я виновато опустил голову.

Линдси вздохнула.

- Прости, просто…

- Все нормально, - опередил я ее.

Разлуку с Фрэнком я переживал очень близко к сердцу. Наверное, даже слишком близко. Мне не хватало его. Не хватало его запахов и звуков, его исступленных истерик, его слов, его голоса. Даже сейчас мне кажется, что он дышит совсем рядом, когда между нами шесть часов и двадцать пять минут. Мне ежесекундно не хватало его пламени – обжигающего и дающего силы, чтобы жить. Поэтому я цеплялся за Лин, как умирающий цепляется за антибиотики. Она была лишь заменой, красивой, но ненастоящей заменой. Это все равно, если огонь заменить горячей водой - вроде, обжигает, но не то. Но, тем не менее, я продолжал ее преследовать, иногда забываясь и позволяя себе переходить границу дозволенного. Как сейчас.

Майки отнесся к Лин весьма однозначно: он твердо дал мне понять, что это только мое дело, и лезть он не будет, но если Фрэнку не понравятся мои попытки его заменить, то Майки будет последним, кто будет меня оправдывать. А Берт лишь пожал плечами: делай, что хочешь, если это не касается Майка. Что ж, хотя бы за брата теперь я спокоен, МакКрэкен не даст его в обиду.

- Может, прогуляемся? – предложила Лин. Я равнодушно дернул плечом, но встал и набросил на плечи куртку. Освежиться не помешает.

Мы вышли из здания и направились в сторону парка – небольшого клочка территории, не захламленного мусором. Уже начинало темнеть. Мы шли молча, я сжимал ее теплую ладонь в своей руке. Этот жест был мне физически необходим, с ним я чувствовал, что не один, что мое собственное сердце до сих пор бьется внутри меня. Но я не мог обмануть себя до конца, по-прежнему понимая, что Фрэнк, мой милый Фрэнк так далеко от меня, и я не могу прижаться к нему или получить подзатыльник. Он был чертовски нужен мне даже сейчас, когда рядом со мной шла Лин, источая сладкий запах духов и едва уловимое тепло.

Ты знаешь… все имеет свойство заканчиваться и терять свой смысл. Последние крошки растворимого кофе, последние капли воды в кране, последняя искра зажигалки, слабеющий с каждой секундой аромат, последние лучи солнца – всего этого не вернуть, никогда. Человеческие чувства - слишком ненадежные и непостоянные, чтобы быть искренними. Сегодня они есть, завтра их нет. Но я знал, продолжая шагать по мерзлой земле, что то, что я чувствую к нему, не закончится. Никогда. Даже если я перестану дышать, если сердце перестанет биться, я верю в жизнь после смерти, я вернусь к нему, я буду оберегать его, и пусть он не будет чувствовать моего присутствия в воздухе, я все равно буду рядом с ним.

- Этот… Фрэнк… - начала Лин, нахмурив высокий красивый лоб, - он дорог тебе, верно?

- Да, - ответил я, едва шевельнув губами.

Представление Лин о наших отношениях было весьма расплывчатым. Я лишь сказал ей, что я готов отдать за него все, что угодно, и она послушно кивнула, мгновенно поняв ситуацию, за что я ей был бесконечно благодарен. Она не пыталась занять его место и часто позволяла мне переходить границы, но отталкивала меня мягко, но уверенно. Невероятный человек – один из немногих, кого я бы вынес из горящего дома. После Фрэнка и Майки, конечно.

- Расскажешь мне о нем? – протянула она неуверенно, понимая, что эта тема для меня слишком болезненна.

Что ей рассказать о нем? Рассказать, как мне нравится, когда он оставляет на моем теле синяки и кровоподтеки? Или рассказать, как мне нравится щекотать его кожу лезвием ножа? Может быть, попытаться объяснить, что любовь к Фрэнку опьянила каждую клетку моего тела? Или описать, как горят наши глаза, когда мы встречаемся взглядами? Наши отношения до сих пор висят на острие ножа – немного шевельнись, только попробуй, и все оборвется, рухнет вниз, увлекая нас с ним за собой. Мы полетим в бездну – но уже не вместе. Ей не понять эту тонкость отношений, не понять, почему нам нельзя ошибаться в этой игре, которая давно уже перестала быть честной. Ей не понять.

- Нет. Прости.

Линдси кивнула, давая понять, что все в порядке.

- Любишь снег? – спросила она прежде, чем я успел облегченно вздохнуть.

- Ненавижу, - отозвался я, поежившись.

- Почему? – удивилась девушка. – Это же так… красиво.

________________

Ресницы, тяжелые от инея, с трудом поднимаются, и я смотрю на звездное ночное небо, пытаясь определить – сплю я или нет. Не чувствуя своего тела, я стараюсь поднять руку, чтобы согреть другую.

Ничего. Никакой реакции.

Где-то справа от меня одиноко воет волк. Наверное, у меня бы перехватило от страха дыхание, если бы я мог дышать замерзшими легкими.

Сделав нечеловеческое усилие, я прикасаюсь холодным языком к ледяным губам, покрытым коркой замерзшей крови. Снег, упавший во время моих похорон на мое лицо, так и не растаял. Холодно. Но не больно.

Волчий вой раздается гораздо ближе, чем я ожидаю. Я бы вздрогнул, если бы мог.

Холодные звезды равнодушно смотрят с неба. Видимо, люди решили, что от моих принципов и веры можно избавиться, закопав под слой снега. С одной стороны, они правы. Не пройдет и двух часов, как я умру от переохлаждения. И пускай они не будут чувствовать угрызений совести, моя смерть в любом случае останется на их совести. Может быть, они избавятся от моего тела – такого ничтожного и слабого, но они не избавятся от правды.

Что за дурацкие мысли? Пора уже домой, меня, наверное, ждут родители.

Я бы расхохотался, если бы мог пошевелиться. Что за бред? Они будут только рады, если сэкономят на моих похоронах.

От этой мысли хочется расхохотаться еще сильнее. Но сейчас даже моргать было сложно.

Снова раздается волчий вой. Интересно, он один? Если да, то ему повезло. Конечно, я не потяну на лося. Но он и этому обрадуется.

Интересно, как это – ощущать, как от твоего тела отрывают куски мяса? Наверное, это будет странно, почувствовать своим онемевшим телом хоть какие-то прикосновения. Почему-то мне хочется, чтобы волк подошел именно сейчас. Быть съеденным гораздо приятней, чем замерзнуть, ведь придет весна и начнется разложение. А так я стану перекусом для волка и, может быть, даже его волчат. Приятно осознавать, что ты помогаешь не людям, верно?

Интересно, почему перед смертью люди зовут маму? Наверное, я бы тоже звал ее, если бы не знал, что мать давно махнула на меня рукой.

________________

- И… как ты выжил? – спросила Лин дрогнувшим голосом, глядя на меня широко распахнувшимися глазами.

- Я разозлился, - пожал плечами я. – Я понял, как сильно ненавижу их. Ненавижу всей душой их всех и каждого лично. Я понял, что не должен сдаваться, что мне нужно жить дальше. Потому что они не заслужили такой щедрости. Я едва не умер, это я признаю, я был к этому очень близок. Но я выжил. – Я улыбнулся, обнажив зубы. – И отомстил.

Лин нахмурилась и остановилась, спрятав замерзший носик за высоким воротником пальто.

- А ты не думал, что…

- Эй, голубки!

Мы обернулись. Мой взгляд упал на парней с третьего курса – тех самых, которых не принимают ни в какие тусовки. Слишком тупые, чтобы быть ботаниками, слишком мерзкие, чтобы быть элитой, слишком наглые, чтобы быть серой массой. Слишком жестокие, чтобы быть людьми. Животные? Может быть. А знаете, чем отличался от них Фрэнк? Он не был животным, никогда. Он был зверем – одиноким, гордым, сильным. Он не унижался, как эти подонки, он был выше этого стада, он был выше серой массы, он был выше гребаной элиты. И я рад, что смог стать близким для него, что он пустил меня в свой мир, лишенный отопления…

Насмешливые улыбки, нетрезвые взгляды – лица не были обезображены интеллектом. Но, тем не менее, они были достаточно умны и сильны, чтобы причинить вред.

- А куда делся твой педик? – прокудахтал самый низкорослый. Компания зашлась в хохоте.

Моя рука самопроизвольно скользнула в карман, нащупывая лезвие. Лин перехватила мой локоть.

- Идем отсюда, - прошептала она. Я взглянул на ее бледное лицо, и позволил увести себя прочь, до крови сжимая в кармане нож, под пьяный хохот и улюлюканье.

Мне нужен Фрэнк, тоскливо думал я, пока Лин волочила меня по коридорам. Мне нужен он. Очень сильно нужен.

Я позволил девушке приволочь меня в спальню и пообещал ей, что не пойду разбираться с этими засранцами. Уже закрыв за ней дверь и упав на кровать, я понял, как в ней одиноко. И как сильно я хочу спать.

Уже теряя ход мыслей, внезапно я решил одну важную вещь. Я сбегу к нему этой ночью, под самое утро, пока все будут спать. Нужно будет лишь зайти к Берту, взять у него немного денег и забрать личное дело Фрэнка, чтобы найти его домашний адрес.

И я заснул, предвкушая встречу. Я даже не знал, что совсем скоро случится трагедия, которая перечеркнет мои планы.

Поиск по сайту: