Глава 9. улице было совсем светло, и в комнате, несмотря на задернутые

18. "... Заснуть не мог. Собственно, было уже утро. На

улице было совсем светло, и в комнате, несмотря на задернутые

шторы, тоже было светло. Некоторое время я лежал неподвижно,

гладил каляма, растянувшегося между нами, и слушал тихое

ровное дыхание ирки. Она всегда спала очень крепко и с большим

аппетитом. Не было на свете таких неприятностей, которые могли

бы вызвать у нее бессонницу. По крайней мере до сих пор не

было...

Тошное, маятное оцепенение, которое навалилось на меня с

того момента, когда я прочитал и понял наконец телеграмму, не

покидало меня. Все мускулы были сведены словно судорогой, и

внутри, в груди и в животе, лежал огромный бесформенный

холодный ком. Иногда этот ком принимался ворочаться, и тогда

меня начинала бить дрожь.

Ни с того ни с сего мне представился вдруг мертвый

снеговой - как он идет в огромной полосатой пижаме по

московскому, грузный, холодный, с запекшейся дырой в большом

черепе; как он входит в почтовое отделение и встает в очередь

к телеграфному окошку; в правой руке у него пистолет, в левой

- телеграмма, и никто вокруг ничего не замечает, приемщица

берет у него из мертвых пальцев телеграмму, выписывает

квитанцию и, не вспомнив о деньгах, произносит: "следующий"...

Я потряс головой, чтобы отогнать видение, тихонько слез с

тахты и как был, в одних трусах, прошлепал на кухню. Здесь

было уже совсем светло, на дворе вовсю гомонили воробьи и

шаркала метла дворника. Я взял иркину сумочку, порылся, нашел

мятую пачку с двумя поломанными сигаретами и, севши на стол,

закурил. Давно я не курил. Года два, наверное, а может быть и

три... Все силу воли доказывал. Да, брат малянов. Теперь тебе

понадобится вся твоя сила воли. Ч-черт, актер ведь я

никудышный и врать толком не умею. А ирке ничего не надо

знать. Ни к чему ей все это. Это я должен пережить сам, сам

должен с этим справиться. Тут мне никто не поможет, ни ирка,

никто.

А при чем тут, собственно, помощь? - Подумал я вдруг. -

Разве о помощи речь? Просто я никогда не говорил ирке о своих

неприятностях, если этого можно избежать. Я не люблю ее

огорчать. Очень люблю радовать и терпеть не могу огорчать.

Если бы не вся эта бодяга, с какой радостью я бы ей сейчас

рассказал про м-полости, она бы сразу все поняла, у нее голова

ясная, хотя она и не теоретик и все время жалуется на свою

дурость... А сейчас что я ей скажу? Тоска... Тоска...

Вообще-то неприятности неприятностям рознь. Бывают

неприятности разных уровней. Бывают совсем мелкие, на которые

не грех и пожаловаться, даже приятно. Ирка скажет: подумаешь,

чепуха какая - и сразу же станет легче. Я ни маме о них

никогда не говорю, ни ирке. Но потом, вообще-то говоря, идут

неприятности такого масштаба, что с ними становится как-то

неясно. Во-первых, хочу я этого или не хочу, а ирка попала под

огонь вместе со мной. Тут какая-то чушь получается,

несправедливость. В меня бьют, как в бубен, но я хоть понимаю,

за что, догадываюсь - кто, и вообще знаю, что меня бьют.

Целятся. Что это не глупые шутки и не удары судьбы. По-моему,

все-таки лучше знать, что в тебя целятся. Правда, люди бывают

всякие, и большинство все-таки предпочло бы не знать. Но ирка,

по-моему, не такая. Она отчаянная, я ее знаю. Она когда

чего-нибудь боится, то прямо-таки опрометью бросается именно

навстречу своему страху. Нечестно как-то получается - не

рассказать ей. И вообще. Мне надо выбор делать. (Я, между

прочим, об этом еще и не пытался думать, а думать придется.

Или я уже выбрал? Сам еще об этом ничего не знаю, а уже

выбрал...) И вот, если выбирать... Ну, сам выбор,

предположим, это дело только мое. Как захотим, так и сделаем.

Но вот как насчет последствий? Выберу одно - начнут в нас

кидать уже не простые бомбы, а атомные. Выберу другое...

Интересно, понравился бы ирке глухов? В общем-то ведь милый,

приятный человек, тихий, кроткий... Телевизор можно было бы,

наконец, купить на радость бобке, на лыжах бы ходили каждую

субботу, в кино... В общем, так или иначе, а получается, что

все это касается не только одного меня. И под бомбами сидеть

плохо, и за медузой замужем через десять лет супружества вдруг

оказаться - тоже не сахар... А может быть, как раз ничего?

Откуда я знаю, за что меня ирка любит? То-то и оно, что не

знаю. Между прочим, она этого, может быть, тоже не знает...

Я докурил, привстал с табуретки и сунул окурок в помойное

ведро. Рядом с помойным ведром лежал паспорт. Очень мило. Все

собрали до последней бумажки, до последнего медяка, а паспорт

- вот он. Взял черно-зеленую книжицу и рассеяно заглянул на

первую страницу. Сам не знаю - зачем. Меня окатило холодным

потом. Сергеенко инна федоровна. Год рождения 1939... Что

такое? Фотография была иркина... Нет, не иркина. Какая-то

женщина, похожая на ирку, но не ирка. Какая-то сергеенко инна

федоровна.

Я осторожно положил паспорт на край стола, поднялся и на

цыпочках прокрался в комнату. Меня окатило ледяным потом

вторично. У женщины, которая лежала под простыней, сухая кожа

туго обтягивала лицо, и были обнажены верхние зубы, белые,

острые - то ли в улыбке, то ли в страдальческом оскале. Это

ведьма была там под простыней. Не помня себя, я схватил ее за

голое плечо и потряс. Ирка мгновенно проснулась, распахнула

свои глазищи и невнятно проговорила: "димкин, ты чего? Болит

что-нибудь?.." Господи, ирка! Конечно, ирка. Что за бред? "Я

храпела, да?" - Спросила ирка сонным голосом и заснула снова.

Я на цыпочках вернулся на кухню, отодвинул подальше этот

паспорт, выволок из пачки последнюю сигарету и снова закурил.

Да. Вот так мы теперь живем. Такая вот у нас теперь будет

жизнь. Отныне.

Ледяное животное внутри поворочалось еще немного и

затихло. Я стер с лица противный пот, потом спохватился и

снова полез в иркину сумку. Иркин паспорт был там. Малянова

ирина ермолаевна. Год рождения 1933. Ч-черт... Ну, хорошо, а

это-то зачем им понадобилось? Ведь все же не случайно. И

паспорт этот, и телеграмма, и с каким трудом ирка добиралась,

и даже то, что она летела в одном самолете с гробами - все

ведь это не случайно... Или случайно? Все это, между прочим,

очень хорошо подтверждает вечеровского. Как человек, который

охотится за мухой с полотенцем, - страшно свистящие удары,

разрезающие воздух, летят с полок сбитые вазы, обрушивается

торшер, гибнут ни в чем не повинные ночные мотыльки, задрав

хвост, удирает под диван кошка, которой наступили на лапу...

Массированность и малоприцельность. Я ведь вообще ничего не

знаю. Может быть, сейчас где-нибудь за муринским ручьем дом

обрушился - целились в меня, а попали в дом, а мне и невдомек,

на мою долю только этот паспорт и достался. И неужели это

только из-за того, что я давеча подумал об м-полостях? Только

представил себе, как я мог бы рассказать о них ирке...

Слушай, я, наверное, так не смогу жить. Трусом я себя

никогда не считал, но так вот жить, чтобы ни минуты покоя не

было, чтобы от собственной жены шарахаться, принявши ее за

ведьму... А вечеровский глухова теперь в упор не видит.

Значит, и меня не станет видеть. Все придется изменить. Все

будет другое. Другие друзья, другая работа, другая жизнь...

Семья, может быть, тоже другая... С тех пор все тянутся передо

мной кривые, глухие окольные пути. Глухие. Глухов... И будет

стыдно смотреть на себя по утрам в зеркало, когда бреешься. В

зеркале будет очень маленький и очень тихий малянов.

То есть, конечно, можно будет привыкнуть и к этому, ко

всему на свете можно привыкнуть. И к любой утрате. Но какая

это все-таки будет немаленькая утрата, если подумать. Ведь я

десять лет шел к этому. Даже не десять - всю жизнь. С детства,

со школьного кружка, с самодельных телескопов, с подсчетов

чисел вольфа по чьим-то наблюдениям... М-полости мои - я ведь

о них, собственно, ничего не знаю: что там у меня могло бы

получиться, что бы могло получиться из этого у тех, кто

заинтересовался бы этим после меня, продолжил бы, развил,

добавил свое и передал бы дальше, в следующий век... Наверное,

что-то немаленькое могло бы получиться, что-то немаленькое я

утрачиваю, если оно оказывается зародышем потрясений, против

которых восстает сама вселенная. Миллиард лет - большой срок.

За миллиард лет из комочка слизи вырастает цивилизация...

Но ведь растопчут. Сначала жить не дадут, замордуют,

сведут с ума, а если это не поможет - просто растопчут... Мать

моя мамочка! Шесть часов. Солнце уже вовсю жарит.

И тут, я сам не знаю почему, холодное животное в груди

исчезло. Я поднялся, спокойно ступая, пошел в комнату, залез в

свой стол и вытащил свои бумаги, и взял ручку. А потом

вернулся в кухню, расположился, сел и стал работать.

Думать по-настоящему я, конечно, не мог - голова была как

ватой набита, веки жгло, - но я старательно и тщательно

перебрал черновики, выкинул все, что было уже не нужно,

остальное расположил по порядку, взял общую тетрадь и стал все

переписывать начисто, не торопясь, с аппетитом, аккуратно,

тщательно выбирая слова, - так, словно я писал окончательный

вариант статьи или отчета.

Многие не любят этого этапа работы, а я люблю. Мне

нравится оттачивать терминологию, не спеша и со вкусом

обдумывать наиболее изящные и экономичные обозначения,

вылавливать блох, засевших в черновиках, вычерчивать графики,

оформлять таблицы. Это благородная черная работа ученого -

подведение итогов, время полюбоваться собой и делом рук своих.

И я любовался собой и делом рук своих, пока не возникла

вдруг рядом со мной ирка - обняла меня голой рукой за шею и

прижалась теплой щекой к моей щеке.

- А? - Произнес я и распрямил спину.

- Ты что, опять совсем не ложился? - Спросила она и, не

дожидаясь ответа, пошла к балконной двери. - Чего это они там

разгалделись?

Только тут я сообразил, что во дворе у нас стоит какой-то

необычный галдеж - толковище того типа, какое бывает на месте

происшествия, когда милиция уже подьехала, а "скорая помощь"

еще в пути.

- Димка! - Завопила ирка. - Ты посмотри! Вот чудеса-то!

У меня упало сердце. Знаю я эти чудеса. Я выскочил..."

19. "... Пить кофе. И тут ирка бодро заявила, что все

получилось прекрасно. В конце концов все на свете получается

прекрасно. За эти десять дней одесса успела надоесть ей хуже

горькой редьки, потому что нынешним летом туда понаехало

столько народу, сколько никогда еще не бывало, и вообще она

соскучилась и возвращаться в одессу не собирается, тем более,

что билета сейчас наверняка не достать, а мама все равно

намеревалась в ленинград в конце августа, вот она бобку и

привезет. А сейчас она, ирка, вернется на работу - прямо

сейчас вот кофе попьет и вернется, - а в отпуск поедем вместе,

как когда-то собирались, в марте или в апреле: в кировск

поедем, кататься на горных лыжах.

Потом мы с'ели яичницу с помидорами. Пока я готовил

яичницу с помидорами, ирка облазала всю квартиру в поисках

сигарет, не нашла и вдруг погрустнела, затуманилась, сварила

еще кофе и спросила про снегового. Я рассказал ей, что знал со

слов игоря петровича, тщательно обойдя все острые углы и

постаравшись представить эту историю как очевидный несчастный

случай. Пока я все это рассказывал, вспомнилась мне красотка

лидочка, и я совсем было раскрыл рот, но вовремя спохватился.

Ирка что-то говорила о снеговом, вспоминала что-то, углы

рта у нее печально опустились ("... Теперь вот и сигаретку не

у кого попросить!"), А я пил маленькими глоточками кофе и

думал, что непонятно, как мне сейчас быть; что пока я не

решил, рассказывать ирке про все или не рассказывать, пожалуй

не стоит заводить разговор ни о лидочке, ни о столе заказов,

потому что и с лидочкой, и со столом заказов все обстоит

чрезвычайно неясно, а точнее говоря - очень даже ясно: потому

что вот уже сколько времени прошло, а ирка еще ни словечком не

упомянула ни о своей подружке, ни о своем заказе. Конечно,

ирка могла забыть. Во-первых, треволнения, а во-вторых, она

всегда все забывает, но лучше все-таки, от греха подальше, эти

скользкие темы не затрагивать.

Сказавши фальшивым голосом: "как там наше дерево?", Я

отошел к балконной двери и выглянул. Ладно, так или иначе, но

с лидочкой все стало ясно: теперь уже окончательно. Н-ну, а

как же наше дерево?

Дерево было на месте. Толпа подрассосалась. Собственно,

около дерева стояли только кефир, трое дворников,

водопроводчик и двое милиционеров. Тут же была и желтая

патрульная машина "пмг". Все (кроме машины, конечно) смотрели

на дерево и, видимо, обменивались соображениями, как теперь

быть и что все это означает. Один из милиционеров, снявши

фуражку, утирал бритую голову носовым платком. Во дворе уже

стало жарковато, и к привычному запаху нагретого асфальта,

пыли и бензинчика примешивался какой-то новый запах - лесной,

странный. Бритый милиционер вдруг надел фуражку, спрятал

платок и, присев на корточки, принялся копаться пальцами в

вывороченной земле. Я поспешно отошел от балкона.

Ирка уже была в ванной. Я быстро убрал и помыл посуду.

Спать хотелось ужасно, но я знал, что заснуть не смогу. Я

теперь вообще, наверное, не смогу заснуть до тех пор, пока не

кончится эта история. Я позвонил вечеровскому. Уже услыхав

гудки, я сообразил, что вечеровского быть дома не должно, что

он сегодня принимает экзамены у аспирантов, но прежде чем я

успел додумать это до конца, он снял трубку.

- Ты дома? - Спросил я глупо.

- Да как тебе сказать... - Ответил вечеровский.

- Ладно, ладно, - сказал я. - Дерево видел?

- Да.

- Как ты полагаешь?

- Думаю, что да. - Сказал вечеровский.

Я покосился в сторону ванной и, понизив голос,

проговорил:

- по-моему, это я.

- Да?

- Угу. Я тут решил черновики привести в порядок.

- Привел?

- Не совсем. Сейчас сяду и попробую закончить.

Вечеровский помолчал.

- А зачем? - Спросил он.

Я засмеялся.

- Н-не знаю... Захотелось вдруг переписать все начисто...

Не знаю. От тоски, наверное. Жалко. А ты что, никуда сегодня

не пойдешь?

- Кажется, нет. Как ира?

- Щебечет, - сказал я. Рот у меня невольно растянулся в

улыбке. - Ты же знаешь ирку. Как с гуся вода.

- Ты ей рассказал?

- Что ты! Конечно нет.

- Почему, собственно, "конечно"?

Я крякнул.

- Понимаешь, фил, я вот сам все думаю - рассказать или

нет? И не знаю. Не могу сообразить.

- Если не знаешь, что делать, - произнес вечеровский, -

не делай ничего.

Я хотел ему сказать, что уж это мне и без него известно,

но тут ирка в ванной выключила душ, и я поспешно сказал:

- ну, ладно, я пошел работать. Если что - звони, буду

дома.

Ирка оделась, подмазалась, чмокнула меня в нос и

ускакала. Я лег на кушетку ничком, положив голову на руки, и

стал думать. Калям немедленно пришел, взобрался на меня и

улегся вдоль хребта. Он был мягкий, жаркий и влажный. И тут я

заснул. Это было как обморок. Сознание пропало, а потом вдруг

снова появилось. Каляма на моей спине уже не было, в дверь

звонили. Нашим условным звонком: та та-та та-та. Я скатился с

кушетки. Голова была ясная, и чувствовал я себя каким-то

необычайно боевым. Какой-то я был весь готовый к смерти и к

посмертной славе. Я понимал, что начинается новый цикл, но

страха больше не было - одна отчаянная злая решимость.

Впрочем, за дверью оказался всего-навсего вайнгартен.

Совершенно невозможная вещь: он был еще более потный,

всклоченный, вытаращеннее и расхлюстаннее, чем вчера.

- Что это за дерево? - Прямо с порога осведомился он. И

опять же невозможная вещь: эти слова он произнес шепотом.

- Можно вслух, - сказал я. - Заходи.

Он вошел, ступая осторожно и озираясь, сунул под вешалку

две тяжелые авоськи с гигантскими редакторскими папками и

вытер мокрой ладонью мокрую шею. Я за хвост втащил каляма в

прихожую и захлопнул дверь.

- Ну? - Сказал вайнгартен.

- Как видишь, - ответил я. - Пошли в комнату.

- Дерево это - твоя работа?

- Моя.

Мы уселись - я за стол, он в кресло рядом. Из под

расстегнутой внизу нейлоновой курточки у него выпер огромный

волосатый живот, плохо прикрытый пляжной сетчатой майкой. Он

сопел, отдувался, вытирался, потом принялся изгибаться в

кресле, вытаскивая из заднего кармана пачку с сигаретами. При

этом он вполголоса ругался черными словами, ни к кому в

особенности не обращаясь.

- Борьба, значит, продолжается... - Сказал он наконец,

выпуская толстые струи дыма из волосатых ноздрей. - Лучше,

значит, умереть стоя, чем жить, трам-тарарам, на коленях...

Идиот! - Заорал он. - Ты хоть вниз спускался? Диван ты

двуногий! Ты хоть посмотрел, как его выперло? Ведь это взрыв

был! А если бы у тебя под задницей? Трам-тарарам, и трам, и

тарарам!

- Ты чего орешь? - Сказал я. - Валерьянки тебе дать?

- Водки нет? - Спросил он.

- Нет.

- Ну, вина...

- Ничего нет. Что это ты мне притащил?

- Нобелевку свою! - Заорал он. - Нобелевку притащил! Да

только не тебе, идиоту... У тебя и своих хлопот хватит!.. - Он

принялся яростно расстегивать свою курточку сверху, оторвал

пуговицу и выругался. - Идиотов нынче мало, - об'явил он. - В

наше время, старик, большинство совершенно справедливо

полагает, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и

больным. Нам много не надо: вагончик хлеба, вагончик икры, и

пусть даже икра будет черная при белом хлебе... Это тебе не

девятнадцатый век, отец, - сказал он задушевно. -

Девятнадцатый век давно умер, похоронен, и все, что от него

осталось, - это миазмы, отец, и не более того. Я всю ночь не

спал. Захар храпит, мальчишка его чудовищный - тоже, а я не

сплю, прощаюсь с пережитками девятнадцатого века в своем

сознании. Двадцатый век, старик, это расчет и никаких эмоций!

Эмоции, как известно, это недостаточность информации, и не

более того. Гордость, честь, потомки - все это дворянский

лепет. Атос, портос и арамис. Я так не могу. Я так не умею,

трам-тарарам! Проблема ценностей? Пожалуйста. Самое ценное,

что есть в мире, это моя личность, моя семья и мои друзья.

Остальное пусть катится все к чертовой матери. Остальное - за

пределами моей ответственности. Драться? Ради бога. За себя.

За семью, за друзей. До последнего, без пощады. Но за

человечество? За достоинство землянина? За галактический

престиж? Я не дерусь за слова! У меня заботы поважнее! А ты -

как хочешь. Но идиотом быть не советую.

Он вскочил и огромный, как дирижабль, унесся на кухню. Из

крана над мойкой с ревом устремилась вода.

- Вся наша деловая жизнь, - проорал он из кухни, - есть

последовательная цепочка сделок! Нужно быть полным идиотом,

чтобы заключать невыгодные сделки! Это знали даже в

девятнадцатом веке... - Он замолчал, и стало слышно, как он

гулко глотает. Потом кран затих, и вайнгартен снова появился в

комнате, утирая рот. - Вечеровский тебе не посоветует ни

черта, - об'явил он. - Это не человек, а робот. Причем, робот

не из двадцать первого века, а из девятнадцатого. Если бы в

девятнадцатом веке умели делать роботов, делали бы вот таких

вечеровских... Пожалуйста, можете считать меня человеком

низменным. Не возражаю. Но пришить себя не дам! Никому. Ни за

что. Живой пес лучше мертвого льва, и тем более живой

вайнгартен гораздо лучше мертвого вайнгартена. Такова точка

зрения вайнгартена, а также его семьи и его друзей, я

полагаю...

Я его не перебивал. Я его, мордатого, четверть века знаю,

причем четверть не какого-нибудь века, а двадцатого. Он так

орет, потому что разложил все по полочкам. Перебивать его

сейчас бессмысленно - не услышит. Пока вайнгартен не разложил

все по полочкам, вы можете с ним спорить на равных, как с

самым обыкновенным человеком, причем сплошь и рядом его можно

даже переубедить. Но вайнгартен, разложивший все по полочкам,

превращается в магнитофон. Тогда он орет и становится

безобразно циничен - это у него, наверное, от тяжелого

детства.

Поэтому я молча его слушал, ждал, когда кончится лента, и

мне показалось странным только, что он слишком часто упоминает

о живых и мертвых вайнгартенах. Не испугался же он, в конце

концов, - он ведь не я. Я всякого вайнгартена повидал:

вайнгартена влюбленного, вайнгартена на охоте, вайнгартена -

грубого хама, вайнгартена, излупцованного до неподвижности. И

только одного вайнгартена я не видел никогда: вайнгартена

испуганного. Я дождался, когда он на несколько секунд

выключился, чтобы покопаться в сигаретной пачке, и спросил на

всякий случай:

- тебя что - испугали?

Он немедленно оставил сигаретную пачку и протянул мне

через стол большую влажную дулю. Он словно ждал моего вопроса.

Ответ у него заранее был записан на пленку - не только в

жестах.

- Вот тебе - меня испугали, - сказал он, маневрируя дулей

у меня под носом. - Это тебе не девятнадцатый век. Это в

девятнадцатом веке пугали. А в двадцатом этими глупостями не

занимаются. В двадцатом веке хороший товар покупают. Меня не

испугали, а купили, понял, старикашка? Ничего себе выбор! Или

тебя раздавят в лепешку, или тебе дадут новенький институт,

из-за которого два членкора уже друг друга до смерти загрызли.

Да я в институте этом десять нобелевок сделаю, понял? Правда,

и товар неплох. Право, так сказать, первородства. Права

вайнгартена на свободу научного любопытства. Неплохой,

неплохой товар, старик, не спорь со мной. Но - лежалый!

Девятнадцатого века! Ты с этой свободой всю жизнь можешь

просидеть в лабораториях, колбы перетирать. Институт - это

тебе не чечевичная похлебка! Я там заложу десять идей,

двадцать идей, а если им одна-две снова не понравятся, - что

ж, опять поторгуемся! Сила солому ломит, старик! Давай-ка не

будем плевать против ветра. Когда на тебя прет тяжелый танк, а

у тебя, кроме башки на плечах, никакого оружия нет, надо уметь

вовремя отскочить...

Он еще некоторое время орал, курил, хрипло кашлял,

подскакивал к пустому бару и заглядывал в него, разочарованно

отскакивал и снова орал, потом затих, угомонился, лег в кресло

и, закинув мордастую голову на спинку, принялся делать

страшные рожи в потолок.

- Ну, ладно, - сказал я. - А нобелевку свою ты все-таки

куда прешь? Тебе ведь в котельную надо, а ты ко мне на пятый

этаж взгромоздился...

- К вечеровскому, - сказал он.

Я удивился.

- На кой ляд твоя нобелевка вечеровскому?

- Не знаю. У него спроси.

- Подожди, - сказал я. - Он что, звонил тебе?

- Нет. Я - ему.

- Ну?

- Что - ну? Что - ну? - Он выпрямился в кресле и принялся

застегивать курточку. - Позвонил ему сегодня утром и сказал,

что выбираю журавля в руках.

- Ну?

- Что - ну? Ну... Он тогда и говорит, неси, говорит, все

материалы ко мне.

Мы помолчали.

- Не понимаю, зачем ему твои материалы, - сказал я.

- Потому что он - дон кихот! - Рявкнул вайнгартен. -

Потому что жареный петух его еще в маковку не клевал! Потому

что не хлебнул еще горячего до слез!

Я вдруг понял.

- Слушай, валька, - сказал я. - Не надо. Да ну его к

черту, он же с ума сошел! Они же его в землю вколотят по самую

маковку! Зачем это надо?

- А что? - Жадно спросил вайнгартен. - А как?

- Да сожги ты ее к черту, свою ревертазу! Вот давай прямо

сейчас и сожжем... В ванне... А?

- Жалко, - сказал вайнгартен и стал глядеть в сторону. -

Сил нет, как жалко... Работа ведь - первый класс. Экстра.

Люкс.

Я заткнулся. А его вдруг снова вынесло из кресла, он

принялся бегать по комнате, в коридор и обратно, и опять

закрутилась его магнитофонная лента.

Тут я разозлился, что он бегает передо мной, потеет и

оправдывается, и сказал ему, что отступать - это одно, а он не

отступает - он драпает, капитулирует он. Ох, как он взвился!

Здорово я его задел. Но мне было нисколько не жалко. Это ведь

я не его тыкал в нервное сплетение, это я себя тыкал... В

общем, мы разругались, и он ушел. Забрал свои сетки и ушел к

вечеровскому. На пороге он сказал, что еще вернется попозже,

но тут я ему преподнес, что ирка об'явилась, и он совсем увял.

Он не любит, когда его недолюбливают.

Я сел за стол, снова вытащил свои бумаги и принялся

работать. То есть не работать, конечно, а оформлять. Первое

время я все ждал, что под столом у меня разорвется какая -

нибудь бомба или в окно заглянет синяя рожа с веревкой на шее.

Но ничего этого не происходило, я увлекся, и тут снова

позвонили в дверь..."

Поиск по сайту: