Глава 10. 20. " Подвигнуть меня на генеральную уборку этого

20. "... Подвигнуть меня на генеральную уборку этого

свинарника. Я еле отбился. Договорились, что я сяду

заканчивать работу, а ирка, раз уж ей совсем нечего делать,

раз уж ей, понимаешь, так неймется, раз уж она совсем не в

состоянии полежать в ванночке с последним номером "иностранной

литературы", - пусть разберет белье и займется бобкиной

комнатой. А я беру на себя большую комнату, но не сегодня, а

завтра. Морген, морген, нур нихт хейте. Но уж до блеска, чтобы

ни одной пылинки.

Я расположился за своим столом, и некоторое время все

было тихо и мирно. Я работал и работал с удовольствием, но с

каким-то непривычным удовлетворением. Никогда раньше я ничего

подобного не испытывал. Я ощущал странное угрюмое

удовлетворение, я гордился собой и уважал себя. Мне казалось,

что так должен чувствовать себя солдат, оставшийся с

пулеметом, чтобы прикрывать отступление товарищей: он один, он

знает, что останется здесь навсегда, что никогда ничего не

увидит больше, кроме грязного поля, перебегающих фигурок в

чужих мундирах и низкого унылого неба, и знает также, что это

правильно, что иначе нельзя, и гордится этим. И некий сторож у

меня в мозгу, пока я работал, внимательно и чутко прослушивал

и просматривал все вокруг, помнил, что ничего не кончилось,

все продолжается и что тут же под рукой, в ящике стола, лежит

устрашающий молоток с топориком и шипастым набалдашником. И в

какой-то момент этот сторож заставил меня поднять голову,

потому что в комнате что-то произошло.

Собственно, ничего особенного не произошло. Перед столом

стояла ирка и молча смотрела на меня. И в то же время,

несомненно, что-то произошло, что-то совсем уже неожиданное и

дикое, потому что глаза у ирки были квадратные, а губы

припухли. Я не успел слова сказать, как ирка бросила передо

мной, прямо на мои бумаги какой-то металлический предмет, и я

машинально взял этот предмет и увидел, что это тюбик с губной

помадой.

- Что это такое? - Спросил я, совершенно обалдев.

- Это губная помада, - чужим голосом произнесла ирка и,

повернувшись ко мне спиной, ушла на кухню.

Холодея от ужасных предчувствий, я вертел в руках золотой

патрон и ничего не понимал. Что за черт? При чем здесь помада?

И вдруг я вспомнил обезумевших женщин, навалившихся на захара.

Мне стало страшно за ирку. Я отшвырнул тюбик, вскочил и

бросился на кухню.

Ирка сидела на табуретке, опершись локтями на стол и

обхватив голову руками. Между пальцами правой руки у нее

дымилась сигарета.

- Не прикасайся ко мне, - произнесла она спокойно и

страшно.

- Ирка! - Жалобно сказал я. - Иришка! Тебе плохо!

- Животное... - Непонятно сказала она, оторвала руку от

волос и поднесла к губам дрожащую сигарету. Я увидел, что она

плачет.

..."Скорую помощь"? Не поможет, не поможет, причем здесь

"скорая помощь"... Валерьянки? Брому? Господи, лицо - то у нее

какое... Я схватил стакан и налил воды из-под крана.

- Теперь все понятно... - Сказала ирка, судорожно

затягиваясь и отстраняя локтем стакан. - И телеграмма эта

понятна, и все... Докатились... Кто она?

Я допил воду и попытался поставить стакан, но рука у меня

не слушалась. "Врача! - Металось у меня в голове. - Ирка моя,

маленькая, врача!"

- Ладно, - сказала ирка. Она больше не смотрела на меня.

Она смотрела в окно и курила, поминутно затягиваясь. - Ладно,

не будем. Ты сам всегда говорил, что любовь - это договор. У

тебя всегда это очень красиво получалось: любовь, честность,

дружба...

У меня словно шаровая молния лопнула в голове. Я сразу

все понял.

- Ирка! - Сказал я. - Господи. Как ты меня напугала.

Конечно, это было совсем не то, что она ожидала услышать,

потому что она вдруг повернула ко мне лицо, бледное милое

заплаканное лицо, и посмотрела на меня с таким ожиданием, с

такой надеждой, что я сам чуть не разревелся. Она хотела

только одного: чтобы все сейчас же раз'яснилось, чтобы все это

оказалось чепухой, ошибкой, нелепым совпадением.

И это был последний камушек. Я больше уже не мог. Я

больше не захотел держать это при себе. И я обрушил на нее всю

лавину ужаса и сумасшествия последних двух дней.

Не знаю, наверное, в начале мой рассказ звучал, как

анекдот. Скорее всего, так оно и было, но я говорил и говорил,

ни на что не обращая внимания, не давая ей возможности

вставить язвительное замечание, кое-как, без всякого порядка,

плюнув на хронологию, и я видел, как выражение недоверия и

надежды на ее лице сменилось сначала изумлением, затем

беспокойством, затем страхом и, наконец, жалостью...

Мы уже сидели в большой комнате перед распахнутым окном -

она в кресле, а я на ковре рядом, прижавшись щекой к ее

колену, - и тут оказалось, что за окном - гроза, фиолетовая

туча развалилась над крышами, хлещет ливень, и свирепые молнии

ввинчиваются в темя двенадцатиэтажки, уходя в него без

остатка. Крупные холодные брызги шлепались в подоконник,

залетали в комнату, порывы ветра вздували желтые шторы, а мы

сидели неподвижно, и она тихонько гладила меня по волосам. А я

испытывал огромное облегчение. Выговорился. Избавился от

половины тяжести. Теперь отдыхал, прижав лицо к ее гладкому

загорелому колену. Гром грохотал почти непрерывно, и

разговаривать было трудно, да в общем-то мне и не хотелось

больше разговаривать.

Потом она сказала:

- димка. Ты только не должен на меня оборачиваться. Ты

должен так решать, как будто меня нет. Потому что я все равно

буду с тобой всегда. Что бы ты ни решил.

Я крепко прижался к ней. Собственно, я знал, что она так

скажет, и толку от этих ее слов, собственно, никакого не было,

но все равно я был ей благодарен.

- Ты меня прости, - продолжала она, помолчав, - но в

голове у меня это никак не укладывается... Нет, я верю тебе,

верю... Только как-то уж очень странно все это получается...

Может быть, все-таки какое-то другое об'яснение поискать...

Более, ну, что ли... Попроще что-нибудь, попонятнее...

- Мы искали, - сказал я.

- Нет, я, наверное, не то говорю... Вечеровский, конечно,

прав... Не в том прав, что это природа, он в том прав, что

дело-то не в этом. Действительно, какая разница? В общем, ты

меня не слушай. Это я просто так говорю... От обалдения...

Она зябко передернулась. Я приподнялся, втиснулся рядом с

ней в кресло и обнял ее. Сейчас мне хотелось только одного -

на разные лады повторять, как мне страшно. Как мне страшно за

себя, как мне страшно за нее, как мне страшно за нас обоих

вместе... Но это, конечно, было бы бессмысленно и даже,

наверное, жестоко.

Мне казалось, что, если бы ее не было на свете, я бы

точно знал, как мне поступить. Но она была. И я знал, что она

гордится мною, всегда гордилась. Я ведь человек довольно

скучный и не слишком-то удачливый, однако гордиться можно и

мною тоже. Я был когда-то хорошим спортсменом, всегда умел

работать, голова у меня варит, и в обсерватории я на хорошем

счету, и в дружеских компаниях я на хорошем счету, умею

повеселиться, умею острить, спорить умею... И она всем этим

гордилась. Я же видел, как она смотрит на меня иногда...

Просто не знаю, как бы она в действительности отнеслась к

моему превращению в медузу. Наверное, я и любить-то не смогу

ее по-настоящему, даже на это не буду способен...

И словно в ответ на мои мысли, она вдруг сказала,

оживившись:

- а помнишь, мы с тобой когда-то радовались, что все

экзамены теперь позади и ничего сдавать больше не придется до

самой смерти? Оказывается, не все. Оказывается, остается еще

один.

- Да, - сказал я, а сам подумал: только это такой

экзамен, что никто не знает, пятерку лучше получить, или

двойку. И вообще неизвестно, за что здесь ставят пятерку, а за

что двойку.

- Димка, - прошептала она, повернув ко мне лицо. - А

ведь, наверное, ты действительно какую-то великую штуку

выдумал, если они так за тебя взялись... На самом деле тебе

гордиться надо, и вообще всем вам... Ведь сама госпожа

вселенная на вас внимание обратила!

- Гм... - Сказал я, а сам подумал: вайнгартену с губарем

гордиться уже вообще нечем, а что касается меня, то это дело

под большим вопросом.

И опять-таки, словно подслушав мои мысли, она произнесла:

- и совсем неважно, какое решение ты примешь. Важно, что

ты оказался способен на такое открытие... Ты мне хоть

расскажешь, о чем там речь? Или это тоже нельзя?

- Не знаю, - сказал я, а сам подумал: что же это она -

утешает меня или действительно так думает, или сама, бедняжка,

напугана до того, что подталкивает меня на капитуляцию, или

просто золотит пилюлю, которую мне - она уже это знает -

придется проглотить? Или, может быть, наоборот, толкает меня

на драку, дотлевающую гордость мою ворошит...

- Свиньи они, - сказала она тихо. - Только им все равно

нас не разлучить. Правда? У них это не получится. Верно,

димка?

- Конечно, - сказал я, а сам подумал: об этом и речь,

маленькая. Сейчас - только об этом.

Гроза уходила. Туча, неторопливо свертываясь, уплывала на

север, открывая затянутое серой мглой небо, с которого лился

уже не ливень, а сыпал мелкий серенький дождик.

- Дождик я привезла, - сказала ирка. - А я-то думала, мы

с тобой в солнечное закатимся в субботу...

- До субботы еще далеко, - сказал я. - Может, и

закатимся.

Все было сказано. Теперь надо было говорить о солнечном,

о книжных полках для бобки, о стиральной машине, которая опять

сдохла. Обо всем этом мы и поговорили. И была иллюзия обычного

вечера и, чтобы продлить и усилить эту иллюзию, было решено

выпить чайку. Была вскрыта свежая пачка цейлонского,

заварочный чайник тщательнейше, по науке, прополоснут горячей

водой, на стол водружена торжественно коробка "пиковой дамы",

и потом мы оба стояли над чайником и внимательно следили за

водой, чтобы не пропустить момент ключевого кипения, и

произносились традиционные шутки, и, расставляя чашки и

блюдца, я тихонько взял со стола сакраментальный бланк стола

заказов и записочку насчет лидочки, и паспорт сергеенко и. Ф.

, Смял их и незаметно сунул в помойное ведро.

И мы прекрасно попили чайку - это был настоящий чай, "чай

как напиток", разговаривали о чем угодно, кроме самого

главного, а я все думал, о чем сейчас думает ирка, потому что

у нее был такой вид, словно она уже успела забыть весь этот

ужас, - сказала мне все, что думает по этому поводу, и теперь

с облегчением забыла, снова оставив меня один на один с моим

выбором.

Потом она сказала, что будет сейчас гладить и чтобы я при

этом сидел рядом и рассказывал ей про что-нибудь веселое. И я

стал убирать посуду, и в это время раздался звонок в дверь.

Негромко напевая "лучше гор могут быть только горы...", Я

направился в прихожую, бросив один только косой взгляд в

сторону ирки (она совершенно спокойно вытирала стол сухой

чистой тряпкой). Уже поворачивая замок, я вспомнил о своем

молотке, но мне показалось смешным и неловким возвращаться за

ним в большую комнату, и я распахнул дверь.

Высокий, совсем молодой парень в мокром плаще и с мокрыми

светлыми волосами равнодушно об'явил: "телеграмма, прошу

расписаться...". Я взял у него огрызок карандаша и, приложив

квитанцию к стене, написал дату и время по его подсказке,

затем расписался, вернул карандаш и квитанцию, поблагодарил и

закрыл дверь. Я знал, что ничего хорошего ждать нельзя. Тут же

в прихожей, под яркой пятисотсвечовой лампой, я развернул

телеграмму и прочитал ее. Затем я аккуратно сложил ее

вчетверо, погасил свет и пошел по коридору. Ирка уже ждала

меня, прижавшись спиной к двери в ванную. Я протянул ей

телеграмму и направился прямо к своему столу. Я собрал листки,

разложил их по порядку и сунул в общую тетрадь. Затем я достал

новенькую папку для бумаг, вложил туда все, завязал тесемки и,

не присаживаясь, написал на обложке чертежным шрифтом: "д.

Малянов. К вопросу о взаимодействии звезд с диффузионной

материей в галактике." Перечитал, подумал и густо зачеркнул

"д. Малянов". Потом я взял папку под мышку и пошел вон. Ирка

все стояла у двери в ванную, прижав телеграмму к груди. Когда

я проходил мимо нее, она сделала слабое движение рукой, то ли

пытаясь задержать меня, то ли благословить. Я сказал не глядя:

"я к вечеровскому. Скоро вернусь".

По лестнице я поднимался неторопливо, ступенька за

ступенькой, то и дело поправляя папку, с'езжавшую у меня из

под мышки. Свет на лестнице почему-то не включили, было

сумрачно, и стояла тишина, слышно было только, как плещет

вода, стекающая с крыши за открытыми окнами. На площадке

шестого этажа, где в нише у мусоропровода целовались давеча те

двое, я остановился и посмотрел во двор. Огромное дерево

влажно поблескивало черной листвой, и двор был пуст, и

блестели рябые от дождя лужи.

Я никого не встретил на лестнице, только между седьмым и

восьмым этажом сидел, скорчившись на ступеньках, какой-то

маленький жалкий человечек, положив рядом с собою серую

старомодную шляпу. Я осторожно обошел его и стал подниматься

дальше, и вдруг он сказал:

- не ходите туда, дмитрий алексеевич...

Я остановился и посмотрел на него. Это был глухов.

- Не ходите туда сейчас, - повторил он. - Не надо.

Он встал, подобрал свою шляпу, с трудом распрямился,

держась за поясницу, и я увидел, что лицо у него вымазано

чем-то черным - то ли грязью, то ли сажей, смешные очки

перекошены, а маленький рот плотно сжат, словно он терпит

сильную боль. Он поправил очки и сказал, едва шевеля губами:

- еще одна папка. Белая. Еще один флаг капитуляции.

Я молчал. Он слабо похлопал шляпой по колену, словно

отряхивая пыль, затем принялся чистить ее рукавом. Он тоже

молчал, но не уходил. Я ждал, что он еще скажет.

- Понимаете, - проговорил он наконец, - капитулировать

всегда неприятно. В прошлом веке, говорят, даже стрелялись,

чтобы не капитулировать. Не потому, что боялись пыток или

концлагеря, и не потому, что боялись проговориться под

пытками, а просто было стыдно.

- В нашем веке это тоже случалось, - сказал я. - И не так

уж редко.

- Да, конечно, - легко согласился он. - Конечно. Ведь

человеку очень неприятно осознать, что он совсем не такой,

каким всегда раньше себе казался. Он все хочет остаться таким,

каким был всю жизнь, а это невозможно, если капитулируешь. Вот

ему и приходится... И все равно, разница есть. В нашем веке

стреляются потому, что стыдятся перед другими - перед

обществом, перед друзьями... А в прошлом веке стрелялись

потому, что стыдились перед собой. Понимаете, в наше время

почему-то считается, что сам с собой человек всегда

договорится. Наверное, это так и есть. Не знаю, в чем здесь

дело. Не знаю, что произошло... Может быть, потому что мир

стал сложнее? Может быть, потому что теперь, кроме таких

понятий, как гордость, честь, существует еще множество других

вещей, которые могут служить для самоутверждения...

Он выжидательно посмотрел на меня, и я пожал плечами и

сказал:

- не знаю. Может быть.

- Я тоже не знаю, - сказал он. - Казалось бы, опытный

капитулянт, сколько времени думаю об этом, только об этом,

сколько убедительных доводов перебрал... Вот уж и успокоишься

вроде бы, и убедишь себя, и вдруг заноет... Конечно, двадцатый

век, девятнадцатый век - разница есть. Но раны остаются

ранами. Они заживают, рубцуются, и вроде бы ты о них уже и

забыл вовсе, а потом переменится погода, они и заноют. Уж

так-то всегда было, во все века.

- Я понимаю, - сказал я. - Я все это понимаю. Но ведь

есть раны и раны. Иногда чужие раны больнее.

- Ради бога! - Прошептал он. - Я ведь совсем не к тому. Я

бы никогда не осмелился. Я просто так говорю. Ни в коем случае

не подумайте, что я вас отговариваю, что я вам что - то

советую... Где уж мне... Вы знаете, я все думаю... Вот такие,

как мы, - что это такое? То ли мы действительно так хорошо

воспитаны временем, страной, то ли мы, наоборот, - атавизм,

троглодиты? Почему мы так мучаемся? Я не могу разобраться.

Я молчал. Он вялым, расслабленным движением нахлобучил

свою смешную шляпу и сказал:

- ну, что ж, прощайте, дмитрий алексеевич. Мы, наверное,

никогда больше с вами не увидимся, но все равно было очень

приятно с вами познакомиться. И чай вы отлично умеете

заваривать...

Он покивал мне и стал спускаться по лестнице.

- Вы ведь лифт можете вызвать, - сказал я ему в спину.

Он не обернулся и не ответил. Я стоял и слушал, как он

шаркает по ступенькам, спускаясь все ниже и ниже, слушал до

тех пор, пока глубоко внизу не заскрипела, распахиваясь дверь.

Затем дверь бухнула, и снова стало тихо.

Я поправил папку под мышкой, миновал последнюю площадку

и, придерживаясь за перила, одолел последний пролет. У дверей

вечеровского я постоял, прислушиваясь. Кто-то там был. Бубнили

голоса. Незнакомые. Наверное, надо было бы вернуться и прийти

попозже, но у меня не было сил на это. Надо было кончать. И

кончать немедленно.

Я надавил звонок. Голоса продолжали бубнить. Я подождал и

снова надавил звонок, и не отпускал кнопки до тех пор, пока не

послышались шаги и голос вечеровского спросил:

- кто там?

Почему-то я не удивился, хотя вечеровский сроду открывал

дверь всем на свете, ни о чем не спрашивал. Как я. Как все мои

знакомые.

- Это я. Открой.

- Подожди, - отозвался он, и на некоторое время наступила

тишина.

Теперь уже и голосов не было слышно, только далеко внизу

кто-то грохотал люком мусоропровода. Я вспомнил, что глухов

сказал мне - не ходить сюда сейчас. "Не ходите туда, уормолд.

Вас хотят отравить". Откуда это? Что-то страшно знакомое...

Ладно, бог с ним. А идти мне больше некуда. И некогда. За

дверью снова послышались шаги, щелкнул замок, и дверь

распахнулась.

Я невольно отшатнулся и отступил на шаг. Такого

вечеровского я еще не видел никогда.

- Заходи, - сказал он хрипло и посторонился, давая мне

дорогу..."

Поиск по сайту: