СИЛА РУССКОГО БРАТСТВА

Христианская идея единства – главная идея русского самосознания, краеугольный камень русской цивилизации. Стремление к духовному единению, к соборности и неразрывно связанное с этим стремлением сознание каждым своей ответственности «за всех и все» являются важнейшими чертами русского духа, русской идеологии. И напротив, основной, с духовной точки зрения, особенностью либерально-демократической идеологии, западной культуры и образа жизни является отчужденность.

Вот как об этом рассуждает профессор Московской духовной академии М. М. Дунаев в своей книге «Вера в горниле сомнений: Православие и русская литература в XVII—XX веках»: «Православное сознание… не отвергает неповторимости личности, но идеалом для себя признает нечто иное. Истинная христианская личность должна нести в себе стремление и любовь к Истине, то есть к Богу, вследствие этого – любовь и сострадание к ближнему, тяготение к соборному единению с людьми, сознание своей безусловной ответственности за всех и всё, способность сознавать несовершенство, иметь смирение, склонность к покаянию, глубинному, а не внешнему покаянию в грехе, готовность к самопожертвованию. Истинная христианская личность не может не стремиться к тому, о чем молился Спаситель: «... да будут все едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино...» (Ин. 17, 21). Поэтому истинно личностное сознание есть сознание соборное – сознание единства всего творения, осознание каждой личностью своей включенности в это единство, осознание, что без каждой личности такое единство будет в чем-то неполноценным. И значит, каждый сугубо ответственен за это единство. Скрепа же тому единству – любовь. Собственно, это и является центральной проблемой всей русской культуры, и литературы в частности… Отрицая обязанность следовать Истине высшей, каждый индивид невольно споспешествует разъединению общества, взаимному всеобщему отчуждению. "Всяк за себя и только за себя, и всякое общение между людьми единственно для себя", – Ф. М. Достоевский чутко подметил эту важнейшую особенность западного менталитета и образа жизни, с которой русское соборное сознание вступило в жестокое противоборство».

Русскому человеку, говорил Достоевский, непременно нужно, чтобы все человечество пошло за Христом, и именно эта сторона русской души – основа истинно христианской молитвы за весь мир. Достоевский пророчествовал о всечеловеческой, объединяющей в братство «все души народов» способности русского народа. Он видел, что и русский народ духовно болен: не смертельно, но болен. «Хотя главная, мощная сердцевина его души здорова, но все-таки болезнь жестока, - писал Достоевский. - Как она называется? Жажда правды, но – неутоленная [подчеркнуто Достоевским. – Авт. ]. Ищет народ правды и выхода к ней беспрерывно и все не находит… Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения».

Достоевский не считал русский народ идеалом, но полагал, что в нем, в отличие от духовно мертвого мира Запада (где ценности духовные заменены ценностями «царства мира сего» – деньгами, культ поклонения которым полностью овладел разрушенным сознанием «живых мертвецов»), жив еще идеал правды, добра и красоты. Народная жизнь, по мысли Достоевского, «полна сердцевины» в отличие от бесхребетной, оторванной от корней бесовской нежити. «В народе, – говорил Достоевский, – целое почти идеально хорошо (конечно, в нравственном смысле…), хотя несомненно, довольно есть и зверских единиц… зато, повторяю, целое всего народа… и все то, что хранит в себе народ как святыню, как всех связующее, так прекрасно, как ни у кого».

Одна из важнейших черт в русском народе, считал Достоевский, «это сознание своей греховности, неспособность возводить свое несовершенство в закон и право и успокаиваться на нем, отсюда требование лучшей жизни, жажда очищения и подвига. Без этого нет истинной деятельности ни для отдельного лица, ни для целого народа. Как бы глубоко ни было падение человека или народа, какою бы скверной ни была наполнена его жизнь, он может из нее выйти и подняться, если хочет, то есть если признает свою дурную действительность только за дурное, только за факт, которого не должно быть, и не делает из этого дурного факта неизменный закон и принцип, не возводит своего греха в правду [возведение греха в правду и закон произошло в современной западной культуре. – Авт. ]. Но если человек или народ не мирится со своей дурной действительностью и осуждает ее как грех, это уж значит, что у него есть какое-нибудь представление, или идея, или хотя бы только предчувствие другой, лучшей жизни, того, что должно быть. Вот почему Достоевский утверждал, что русский народ, несмотря на свой видимый звериный образ, в глубине души своей носит другой образ – образ Христов – и, когда придет время, покажет Его въявь всем народам, и привлечет их к Нему, и вместе с ними исполнит всечеловеческую задачу» (Вл. Соловьев, «Три речи в память Достоевского»).

Ощущение своего народа у Достоевского сливалось с чрезвычайно жизненным ощущением Христа. «Наш народ (и только наш) – Христа в себе принял – оттого он такой», – вот формула Достоевского. Только живущая в народе вера Христова, по убеждению Достоевского, содержит в себе тот положительный общественный идеал, в котором отдельная личность едина со всеми. От личности же, утратившей чувство этого единства, требуется, чтобы она отказалась от своего гордого «уединения» (отчуждения, эгоизма), чтобы нравственным актом самоотвержения она воссоединилась духовно с целым народом. И если одним словом обозначить тот общественный идеал, на который указывал Достоевский, то это слово будет Церковь, – Церковь как братский союз, как единство во Христе.

«Церковь как положительный общественный идеал, как основа и цель всех наших мыслей и дел и всенародный подвиг как прямой путь для осуществления этого идеала – вот последнее слово, до которого дошел Достоевский и которое озарило всю его деятельность пророческим светом», – утверждал В. С. Соловьев.

Мессианизм русского народа, как его понимал Достоевский, был плодом глубочайшей веры писателя-пророка в те духовно-нравственные начала своего народа, которые в будущем могут переродить мир. Достоевский верил в возможность духовно-нравственного переворота в сознании человечества. Он верил в действенную силу Слова, которое способно «перевернуть мир», утвердив в нем идеал добра и красоты. Слово-дело (слово и деятельная любовь), по убеждению Достоевского, может изменить лик мира сего, и Слово это – проповедь о возможности и необходимости братства, то есть живого, духовного человеческого единения.

В романе «Братья Карамазовы» есть следующий рассказ старца Зосимы о живом человеческом единении: «Произошло со мною раз умилительное дело. Странствуя, встретил я однажды, в губернском городе К., бывшего моего денщика Афанасия, а с тех пор, как я расстался с ним, прошло уже тогда восемь лет. Нечаянно увидел меня на базаре, узнал, подбежал ко мне и, Боже, сколь обрадовался, так и кинулся ко мне: "Батюшка, барин, вы ли это? Да неужто вас вижу?" Повел меня к себе. Был уже он в отставке, женился, двух детей-младенцев уже прижил. Проживал с супругой своею мелким торгом на рынке с лотка. Комнатка у него бедная, но чистенькая, радостная. Усадил меня, самовар поставил, за женой послал, точно я праздник какой ему сделал, у него появившись. Подвел ко мне деток: "Благословите, батюшка". – "Мне ли благословлять, – отвечаю ему, инок я простой и смиренный, Бога о них помолю, а о тебе, Афанасий Павлович, и всегда, на всяк день, с того самого дня, Бога молю, ибо с тебя, говорю, все и вышло". И объяснил ему я это как умел. Так что же человек: смотрит на меня и все не может представить, что я, прежний барин его, офицер, пред ним теперь в таком виде и в такой одежде: заплакал даже. "Чего же ты плачешь, – говорю ему, – незабвенный ты человек, лучше повеселись за меня душой, милый, ибо радостен и светел путь мой". Многого не говорил, а все охал и качал на меня головой умиленно. "Где же ваше, спрашивает, богатство?" Отвечаю ему: "В монастырь отдал, а живем мы в общежитии". После чаю стал я прощаться с ними, и вдруг вынес он мне полтину, жертву на монастырь, а другую полтину, смотрю, сует мне в руку, торопится: "Это уж вам, говорит, странному, путешествующему, пригодится вам, может, батюшка". Принял я его полтину, поклонился ему и супруге его и ушел обрадованный и думаю дорогой: "Вот мы теперь оба, и он у себя, и я, идущий, охаем, должно быть, да усмехаемся радостно, в веселии сердца нашего, покивая головой и вспоминая, как Бог привел встретиться". И больше я уж с тех пор никогда не видал его. Был я ему господин, а он мне слуга, а теперь, как облобызались мы с ним любовно и в духовном умилении, меж нами великое человеческое единение произошло. Думал я о сем много, а теперь мыслю так: неужели так недоступно уму, что сие великое и простодушное единение могло бы в свой срок и повсеместно произойти меж наших русских людей? Верую, что произойдет, и сроки близки…

И неужели сие мечта, чтобы под конец человек находил свои радости лишь в подвигах просвещения и милосердия, а не в радостях жестоких, как ныне, – в объедении, блуде, чванстве, хвастовстве и завистливом превышении одного над другим? Твердо верую, что нет и что время близко. Смеются и спрашивают: когда же сие время наступит и похоже ли на то, что наступит? Я же мыслю, что мы со Христом это великое дело решим. И сколько же было идей на земле, в истории человеческой, которые даже за десять лет немыслимы были и которые вдруг появлялись, когда приходил для них таинственный срок их, и проносились по всей земле? Так и у нас будет, и воссияет миру народ наш, и скажут все люди: "Камень, который отвергли зиждущие, стал главою угла"».

Достоевский выдвинул идею спасения мира силой русского братства, которое есть не что иное, как, по его определению, «духовное единение… взамен матерьяльного единения». «Национальная идея русская, – утверждал писатель-пророк, – есть… всемирное общечеловеческое единение». Эта идея всемирного «братского единения», по Достоевскому, – не есть исключительно русское достояние, но «великая дорога», путь к «золотому веку» для всех без исключения народов, для всего человечества.

«Нужно сказать, – писал литературовед Ю. И. Селезнев, – что толкование идеи Достоевского, как идеи узконациональной, обращенной лишь к своему народу, вызывает все больший отпор и на Западе. "Теперь я не разделяю этого мнения, – пишет, например, один из прежних сторонников такого толкования Герман Бар, – я обнаружил, что это наша общая тайна", ибо Достоевский "решает проблемы нашего времени" и является "единственным художником, благодаря которому Европа сможет вновь обрести себя и воспрянуть духом", – характерное заявление. "Философский словарь", изданный в Штутгарте в 1957 году, признает, что "на Западную Европу… Восток оказал самое сильное влияние через романы Достоевского, в которых в глубоко поэтической форме выражается славянское, общечеловеческое содержание". Замечательно здесь это синонимичное повторение: славянское – значит общечеловеческое… Почти по Достоевскому».

Тем своим современникам, которые считали его идеи утопией, Достоевский говорил: «Великое дело любви и настоящего просвещения. Вот моя утопия! …и, может быть, и им, европейцам, стали бы полезны, сказав и им наше русское особое слово, которое они, разбившись насильственно на секты, еще не слыхали… чтобы разрозненные личные народные единицы соединить в гармонию и согласие, и это назначение России. Вы скажете это сон и бред: хорошо, оставьте мне этот бред и сон».

«Я понимаю, что вас так шокировало, – отвечал еще Достоевский скептикам, не верящим в свой народ, – это будущее предназначение России в семье народов, об котором я заключил словами: "вот как я понимаю русское предназначение в его идеале ". Вас это раздражило. Будущее, близкое будущее человечества полно страшных вопросов. Самые передовые умы, наши и в Европе, согласились давно уже, что мы стоим накануне "последней развязки". И вот вы стыдитесь того, что и Россия может принять участие в этой развязке, стыдитесь даже предположения, что Россия осмелится сказать свое новое слово в общечеловеческом деле. Но вам это стыд, а для нас это вера. И даже то вера, что она скажет не только собственное, но, может, и окончательное слово. Да этому должен, обязан верить каждый русский, если он член великой нации и великого союза людей, если, наконец, он член великой семьи человеческой. Вам дико, что я осмелился предположить, что в народных началах России и в ее Православии заключаются залоги того, что Россия может сказать слово живой жизни в грядущем человечестве? … У меня большая ошибка в том, что я начал прямо с конца, сказал результат, последнее слово моей веры. Беда до конца высказываться. Вот вы и глумитесь: "Ах, дескать, об этом все стыдятся говорить, а он говорит; осмеять его!" Негодовать лучше и выгоднее. Все писать, все намекать и никогда не высказываться: этим можно снискать большое уважение, даже можно, не имея ни одной мысли, прослыть мыслителем…» («Дневник писателя»).

Развивая интуиции Достоевского, преподобный Иустин (Попович) говорил об историософской миссии славянства: «Только освященное и просвещенное Христом славянство обретает свое непреходящее значение в мировой истории и через всеславянство ведет к всечеловечеству».

Всеславянский идеал – это попросту христианская проповедь, обращенная ко всем народам во все времена и эпохи. Единство людей может быть реальным только во Христе, все остальное – утопия. Нынешнее единение в глобалистской идее, которое навязывается человечеству устроителями «нового мирового порядка» с целью установления всемирной диктатуры – царства лжемессии-антихриста (царства зверя), сопровождается обезличиванием народов и людей, расчеловечением человека, духовным и физическим человекоубийством в огромных масштабах. Миссия славянства – предложить человечеству вместо безликого «глобального человечества» («муравейника», по выражению Достоевского) – живое братское, духовное единение, многоликое всечеловечество.

«Все людское существо, – рассуждает преподобный Иустин, – скрывает и хранит свою главную тайну в своем высшем идеале. Это относится и к европейскому человеку – его тайна в его идеале. Но какой же высший идеал европейского человека? Прежде всего это – самостоятельный и непогрешимый человек – человекобог. Все идеи и вся деятельность европейского человека пронизаны одним желанием и одним стремлением: стать независимым и самостоятельным, как Бог. По сути, над Европой властвует одно божество: непогрешимый человек – человекобог. В роскошном пантеоне Европы непогрешимый человек – верховное божество, остальные боги суть его производное или его отражение. "Непогрешимый" человек властвует и в европейской религии, и в европейской философии, и в европейской науке, и в европейской политике, и европейской технике, и в европейском искусстве, и во всей европейской культуре и цивилизации. Во всем – только человек, притом европейский человек, гордый и чванливо самодовольный и непогрешимый. Говоря об этом, я имею в виду европейского человека в целом, в его главной идее.

На другой стороне – славянский всечеловек. Его высший идеал, а в нем его главная тайна: всечеловеческое братство людей в Богочеловеке Христе. Во всех идеях и во всей деятельности славянского всечеловека можно усмотреть одну движущую силу: евангельскую любовь – вселюбовь. Ибо эта любовь по сути единственная сила, которая людей претворяет в братьев и соединяет их во всечеловеческое братство. Нет такого унижения, на которое бы не согласился славянский всечеловек, если это будет содействовать осуществлению всечеловеческого братства между людьми. Нет таких трудов и подвигов, на которые бы не согласился Христов человек, только бы они вели к цели: всечеловеческому братству. Служить каждому человеку и всем людям ради Христа – радость над радостями для славянского всечеловека-труженика. Его бессмертное желание: постоянно совершенствовать себя через Богочеловека, приобретая Его божественные свойства, и поработать Богочеловеку всей своей душой, всем своим сердцем, всем своим помышлением, всеми своими силами. Здесь все, что является человеческим, находит свое бессмертие в Богочеловеческом; здесь Богочеловек все и вся для человека во всех мирах» («Достоевский о Европе и славянстве»).

Достоевский «не оставил никакой теории, никакой системы, никакого плана или проекта. – говорил В. С. Соловьев. – Но руководящее начало и цель, высшая общественная задача и идея были поставлены им на небывалую высоту. Стыдно будет русскому обществу, если оно сведет свою общественную идею с этой высоты и подменит великое общее дело своими мелкими профессиональными и сословными интересами под разными громкими именами. Конечно, у всякого, и признающего великое всечеловеческое дело, есть свои частные дела и занятия, своя профессия и специальность. И вовсе не нужно бросать их, если только в них нет ничего противного нравственному закону. Всечеловеческое дело потому и есть всечеловеческое, что оно может все совместить и ничего не исключает, кроме злобы и греха. От нас только требуется, чтобы мы своей маленькой части не ставили на место великого целого, чтобы мы не обособлялись в своем частном деле, а старались бы связать его с делом всечеловеческим, чтобы это великое дело мы никогда не теряли из виду, ставили бы его выше и прежде всего, а все остальное уж – потом. Не в нашей власти решить, когда и как совершится великое дело всечеловеческого единения. Но поставить его себе как высшую задачу и служить ему во всех делах своих – это в нашей власти. В нашей власти сказать: вот чего мы хотим, вот наша высшая цель и наше знамя – и на другое мы не согласны» («Три речи в память Достоевского»).

Поиск по сайту: