ПЕЧАТНАЯ ГРАФИКА 17 страница

эстетическое воздействие, могут создавать известный ритм, усиливать

действие, драматизировать его, пробуждать определенные эмоции и настроения.

В этом смысле, например, очень поучительно сравнить эффекты прямой и косой

перспектив. Торжественный, идеально-возвышенный тон композиции Рафаэля

("Афинская школа") и Леонардо ("Тайная вечеря") в значительной степени

поддерживается именно тем, что пространство их картин построено на строгих

принципах прямой перспективы. В "Тайной вечере" Леонардо длинный стол

помещен совершенно параллельно плоскости картины, и точка схода всех

уходящих линий находится в самом центре картины, в глазах Христа или,

правильнее сказать, в бесконечной дали позади его головы. Эта суровая

простота фона и его идеальное спокойствие тем сильнее выделяют драматическую

насыщенность события, происходящего на переднем плане.

Напротив, косая перспектива резко противоречит духу Ренессанса, и

поэтому свою наибольшую популярность этот прием приобретает в периоды, стиль

которых основан на антиклассических принципах -- на асимметрии, диссонансе,

динамической экспрессии. Тициан был одним из первых, кто стал широко

пользоваться приемом косой перспективы, предвосхищая таким образом

динамические эффекты барокко ("Мадонна Пезаро"). В этой композиции в отличие

от классического стиля нет почти ни одной горизонтальной линии. Она

построена не на спокойных плоскостях, а на динамических углах, быстрых

диагоналях, резких пересечениях. При этом горизонт взят очень низко (почти

на уровне нижней рамы), а точка схода помещена не в центре картины, а сбоку

-- далеко за ее пределами. В результате чрезвычайно усиливается эффект

пространственной иллюзии: кажется, что композиция выхватывает только

случайную часть бесконечного пространства, которое расходится во все стороны

за раму картины. Но в концепции Тициана все еще живы традиции классического

стиля: чтобы разрешить диссонанс в гармонию, внести равновесие в

динамическую композицию, Тициан помещает на переднем плане портреты

заказчиков в симметричных и параллельных плоскости картины профилях.

Живопись Тинторетто, младшего современника Тициана, уже совершенно свободна

от этих пережитков классического стиля. "Тайная вечеря" Тинторетто полна

волнующей энергии, насыщена тревогой и тайной не только потому, что

пространство темного зала кажется бездонным, что свет неожиданно выхватывает

из этой загадочной мглы только части фигур, но главным образом потому, что

длинный стол перерезает пространство острой, асимметричной диагональю, не

имеющей в композиции ни отголосков, ни противодействия.

Не менее важное значение для экспрессии и эмоционального тона картины

имеет выбор горизонта. Горизонт -- это камертон композиции. Различные приемы

живописцев в использовании горизонта объясняются не только психологией

стилей и эпох, но они часто бывают подсказаны также национальными и

географическими особенностями. Так, например, пожалуй, можно утверждать, что

в общем низкий горизонт более соответствует южному темпераменту, тогда как

высокий горизонт более популярен в искусстве Северной Европы. Из

повседневных впечатлений мы знаем, как меняется облик фигуры или предмета в

зависимости от того, смотрим ли мы на них сверху или снизу или находимся с

ними на одном уровне. Низкий горизонт выделяет фигуру, придает ей мощь,

монументальность, величие; высокий горизонт делает фигуры безличными,

пассивными, сливает с окружением. Крайне поучительно сравнить с точки зрения

горизонта методы двух гениальных портретистов -- Веласкеса и Рембрандта. Для

официальных портретов Веласкеса (смотрите так называемый "Портрет с

прошением", изображающий короля Филиппа IV) характерны застылость,

пассивность, отсутствие эмоциональной экспрессии и индивидуального жеста.

Этому впечатлению содействуют и преобладание черного тона, и расплывчатый

фон, но все же главную причину своеобразного безразличия модели следует

искать в очень высоком горизонте. Отчасти это объясняется тем, что Веласкес

обычно писал свои портреты стоя, глядя на модель сверху вниз. Поэтому ноги

модели видны в ракурсе сверху, что придает позе некоторую застылость, тогда

как взгляд портрета направлен снизу вверх -- этот прием особенно подчеркнут

в портретах придворных шутов и калек, которых так любил писать Веласкес,

усиливая трагическую беспомощность их образов. Напротив, Рембрандт, а также

Тициан в связи с их активной концепцией человека любили писать портреты

сидя. Портретам Рембрандта свойствен низкий горизонт, взгляд модели

направлен на зрителя сверху вниз -- этот прием как бы поднимает портреты над

окружением, придает им витальную силу, духовное величие, пластическую

четкость характера. Приемом низкого горизонта часто пользовались живописцы

Ренессанса и барокко в композициях монологического характера, где нужно было

выделить героя над окружением. В картине, называемой "Жилль", Ватто

удивительно удалось меланхолическое одиночество Пьеро. Нет никакого

сомнения, что одна из причин этого эффекта-- в низком горизонте: спутники

героя наполовину скрыты холмом, с которого Жилль произносит свой монолог, и

его фигура одиноким, загадочным силуэтом вырастает на фоне неба.

Однако в приеме низкого горизонта есть какая-то граница, за которой

монументальность образа начинает приобретать театрально-патетический или

сатирический характер, превращаясь почти в гротеск. Уже в "Жилле" Ватто есть

оттенок грустной иронии. Еще более подчеркнута ироническая тенденция

неизвестным мастером в портрете кондотьера дель Борро (раньше его

приписывали Веласкесу). Элемент гротеска есть уже в самой натуре забияки и

бражника. Но его надменное самодовольство еще более подчеркнуто круглым

стволом колонны, смятым знаменем и, конечно, всего выразительнее -- низким

горизонтом, который определяет положение зрителя у самых ног "триумфатора".

Иные стилистические возможности присущи высокому горизонту. В нем

отражаются какие-то пережитки старинной народной фантазии, средневековой

плоскостной концепции пространства. Недаром нидерландские живописцы,

ревностно хранившие традиции готики, упорно придерживались высокого

горизонта в XV и даже в XVI веке. При этом поверхность земли в картине

поднимается почти отвесно, подчеркивается не столько иллюзия глубины,

сколько плоскость, и все изображение приобретает орнаментально-сказочный

характер (Брейгель). Кроме того, высокий горизонт не изолирует

индивидуальную фигуру, не выдвигает героя, а, скорее, заглушает личность,

сливает ее с окружением, со стихиями природы.

Следует, однако, иметь в виду, что эмоциональный тон в картинах с

высоким горизонтом сильно меняется в зависимости от того, какой элемент

преобладает в композиции -- фигуры или окружение. Композициям с немногими

фигурами, которые подчинены пространству и настроению пейзажа и интерьера,

высокий горизонт придает уютный, интимный, несколько обыденный оттенок

("Святое семейство" Рембрандта), иногда грубоватый, почти брутальный

характер ("Даная" Рембрандта, "Вифлеемское избиение" Станционе). Напротив,

если в картине с высоким горизонтом фигуры заполняют всю плоскость, скрывают

реальное окружение, создается мистическое, иррациональное настроение.

Сошлемся на "Голгофу" Эль Греко. Ярким примером является также "Положение во

гроб" Понтормо. В связи с бледным, словно потусторонним светом, острыми

пропорциями и редким приемом композиции -- горизонт очень высок, но ряд

фигур находится еще выше, так что зритель все же, смотрит на фигуры снизу

вверх -- создается настроение необыкновенной таинственности (сравним

аналогичный эффект в картинах Греко). К тому же в картинах Рембрандта обычно

бывает горизонтальный формат, у Греко, Понтормо -- вертикальный.

Если на основе нашего анализа мы попытались бы вкратце реконструировать

историю горизонта в европейской живописи, то картина развития оказалась бы

очень изменчивой и противоречивой. В средневековой живописи, безусловно,

преобладает тяготение к высокому горизонту, отчасти оно объясняется

орнаментальными тенденциями средневекового живописца, отчасти его желанием

развертывать действие на широкой, явно обозримой арене. В североевропейской

живописи, в Нидерландах и Германии, господство высокого горизонта

продолжается долго. Напротив, в Италии, особенно после открытий Брунеллески

в области перспективы, пробуждается жажда экспериментировать всякими

сложными конструкциями и неожиданными точками зрения. При этом наибольшую

популярность у итальянских живописцев XV века приобретает прием очень

низкого горизонта (часто даже ниже нижней рамы картины), получивший название

"disotto in su", то есть снизу вверх -- прием, который позволял художнику

блеснуть самыми смелыми ракурсами и создавать резкую иллюзию пространства

(Учелло, Мазаччо). К концу XV века эта страсть экспериментировать

пространством утихает, крайности выравниваются, и в эпоху Высокого

Ренессанса вырабатывается спокойная, уравновешенная схема, при которой

горизонт проходит в самой середине картины. Реакция против классического

стиля (особенно во второй половине XVI века), мистически-иррациональные

устремления маньеристов снова создают популярность высокого горизонта (на

этот раз в сочетании с вертикальным форматом картины). Эпохе барокко

свойственно наибольшее разнообразие в применении горизонта. Отныне художник

свободно и сознательно пользуется всеми ритмическими и эмоциональными

возможностями, скрытыми в выборе горизонта, и в зависимости от темы,

настроения, динамики картины распоряжается всем диапазоном точек зрения, от

самой высокой (словно с птичьего полета) до самой низкой, получившей

прозвище "лягушачьей перспективы". Новый перелом происходит в искусстве

рококо, когда живопись опять обнаруживает тяготение к одному определенному

виду горизонта, и именно к низкому горизонту. На первый взгляд может

показаться, что живописцы рококо возвращаются к излюбленному приему раннего

итальянского Ренессанса. При ближайшем рассмотрении, однако, обнаруживается

очень существенное различие. В живописи кватроченто низкий горизонт

сочетается с крупным масштабом фигур, в картинах рококо, напротив, фигуры

изображаются обычно очень маленькими. Отныне не человек владеет фантазией

живописца, а само пространство, атмосфера, окружение человека, бесконечность

дали и тумана.

Помимо горизонта есть еще одно свойство нашего восприятия композиции

пространства, весьма важное, хотя ему и придают обычно мало значения --

отношение между правой и левой сторонами картины. Мы постоянно сталкиваемся

с этим, когда на экране диапозитив бывает случайно повернут в обратную

сторону. Почему неправильно повернутая репродукция производит такое

неприятное, досадное впечатление? Тут дело не в мелочах (не в том, что на

изображении правая рука стала левой), а в существе композиции, в искажении

ее органического ритма, пространственной логики, последовательности

восприятия.

Рассмотрим для примера одно из самых гармоничных произведений Рафаэля

-- так называемую "Сикстинскую мадонну". Главное направление композиции

образует здесь непрерывную кривую линию. Она начинается в левом углу, от

папской фигуры (или головок ангелов), по фигуре папы Сикста поднимается к

головам Христа и богоматери, затем по изгибам плаща мадонны и опущенным

глазам Варвары возвращается вниз и замыкается. Но стоит только повернуть

композицию в зеркальном направлении, как она сразу теряет все очарование

своего текучего ритма. Нет гибкого взлета, свободного размаха, композиция

как бы тяжело оседает, погружается. Светлое облако у ног Варвары, которое в

оригинале вносит успокоение и завершение, теперь кажется непонятной

пустотой; занавес не поддерживает, а задерживает движение фигур; взгляды

ангелочков обращены как будто мимо главного события.

На сходном ритме композиций построена картина Гольбейна "Мадонна

бургомистра Мейера". И здесь взлет линии совершается слева направо, мягко

завершаясь в изгибах женских фигур. Повернем композицию -- и сразу ритм ее

становится отрывистым, как бы хромает, движения фигур теряют органическую

логику, и глазу приходится преодолевать какие-то препятствия, чтобы

восстановить внутреннее равновесие картины.

Итак, в обоих случаях мы оцениваем ритм композиции в направлении слева

направо. Если мы говорим о поднимающихся и падающих линиях, то именно

постольку, поскольку они начинаются слева и кончаются справа. То же самое и

со светом (живописцы итальянского Ренессанса даже моделировали фигуры

светом, падающим слева) и с красочными отношениями в картине. Но было бы

ошибкой делать отсюда заключение, что и в изображении объективного движения

(процессия, состязание, скачущие лошади) должна господствовать та же

тенденция слева направо. Это неверно: изображение движения в картине может

развертываться во всех направлениях ("Скачки в Эпсоме" Жерико). И тем не

менее правая и левая стороны в картине имеют каждая свои функции, свою

ценность, но не изобразительную, а декоративно-эмоциональную. Правая сторона

картины имеет другую декоративную звучность, иную эмоциональную

насыщенность, чем левая. Можно утверждать, что настроение картины

определяется тем, что происходит в правой стороне-- там композиция говорит,

так сказать, свое последнее олово.

Возьмем офорт Рембрандта "Три дерева". Разве не все равно, где стоят

деревья, справа или слева? Но от их положения меняется все настроение

композиции. У Рембрандта поставлен акцент на деревьях, и это придает целому

характер борьбы, напряжения жизненной энергии. Стоит лишь повернуть

композицию, как она сразу лишается активности и напряжения: деревья теряют

свое значение, обращаются в пассивных статистов, и главный акцент падает

тогда на дали, на уходящие грозовые облака. Напомню еще пример из

голландской живописи XVII века, особенно чуткой к языку настроений, --

картину Янсенса "Женщина с книгой". Картина создает настроение теплого,

интимного уюта; его носители находятся справа: сундук, солнечные зайчики,

туфли; фигура же женщины -- только введение к тишине и покою. Повернем

композицию -- покой и уют исчезают, у картины нет завершения, женщина

неловко, случайно, как потерянная, сидит в комнате.

По-видимому, здесь имеет большое внутреннее значение связь с нашим

оптическим и моторным опытом -- ведь пишем и читаем мы слева направо. Нет

никакого сомнения, что по воле художника мы воспринимаем одну сторону

картины чуть раньше, чем другую, рассматривая ее как начало, другую же --

как завершение. Удивительно, как меняется общее впечатление от таких

различных картин, как "Боярыня Морозова" Сурикова, "Отплытие на остров

Киферу" Ватто, "Петр I" Серова, "Беглецы" Домье, "Похороны крестьянина"

Перова, если мы произвольно изменим направление изображенного в них

движения. В картине Сурикова, например, появляется несвойственный оригиналу

оптимизм. И в любой другой возникает оттенок настроения, на который художник

явно не рассчитывал.

Иными словами, всякая картина развертывается для нас не только в

пространстве, но и во времени. К этой проблеме мы теперь и обратимся: если

мы рассматривали живопись главным образом с точки зрения ее пространственных

ценностей, то теперь попытаемся характеризовать значение времени в концепции

живописца.

Понятие времени, бесспорно, играет огромную роль в жизни современного

человека, в его мировосприятии, в его научном мышлении. Достаточно

вспомнить, что один из крупнейших ученых XX века, Эйнштейн, разработал свою

новую физическую теорию, основываясь на относительности исчисления времени,

и что новый вид искусства из разряда временных искусств -- кино -- был

создан именно в XX веке. Не приходится говорить о том, какое важное место

занимает понятие времени в марксистско-ленинской философии, в методике

диалектического материализма.

"В мире нет ничего, кроме движущейся материи, и движущаяся материя не

может двигаться иначе, как в пространстве и во времени" *. "Пространство и

время -- не простые формы явлений, а объективно-реальные формы бытия" **.

Наши представления о пространстве и времени, будучи относительными на каждой

данной ступени человеческого познания, развиваются, приближаясь к абсолютной

истине. Совершенно естественно, что искусство, которое является одной из

форм общественного сознания, способом освоения мира, средством познания

действительности, оперирует прежде всего и в основном объективными формами

существования материи, то есть категориями пространства и времени.

Можно ли вообще говорить о категории времени применительно к

пластическим искусствам, к произведениям скульптуры, живописи и графики?

Обычно принятое деление искусств на пространственные и временные, то есть на

такие, где образы существуют в пространстве и где они следуют друг за другом

во времени, как будто бы полностью выключает время из сферы архитектуры,

скульптуры и живописи как искусств пространственных. Действительно, образы

живописи и скульптуры не меняются, не развиваются во времени, подобно

музыкальной мелодии или ритму танца. Но значит ли это, что пластическим

искусствам совершенно чужды идея и чувство времени, что с ними невозможно

соотносить понятие динамики, ритма и т. п. Само собой разумеется, что это не

так. Пусть образы пластических искусств неподвижны и неизменны, но они

стремятся и способны воплощать совершенно определенные представления

времени, указывать направление и последовательность движений, внушать

переживания темпа и динамики временного потока. Больше того, можно

утверждать, что именно дыхание времени, исходящее от картины или рисунка,

потенция перемены, чувство становления образа или события, раскрытие их в

статической плоскости придают подлинную жизнь образам живописи и графики,

хотя в действительности они неподвижны. Чем сильнее мы ощущаем в картине

(или рисунке, или рельефе) динамику времени, тем глубже и неотвратимей их

эстетическое воздействие (сравним у Дидро: жизнь и движение фигуры -- две

вещи, совершенно различные. Жизнь есть и в фигуре, находящейся в состоянии

покоя. Художники придают слову "движение" свой особый смысл: они говорят о

фигуре, находящейся в состоянии покоя, что "в ней есть движение" -- это

значит, что она готова задвигаться).

Итак, какие же качества времени (и какими средствами) способны

воплощать изобразительные искусства, в первую очередь живопись и графика?

Что касается средств для воплощения временного начала в живописи и графике,

то очевидно, что их следует искать в фактуре и ритме живописной и

графической плоскости, в направлении и темпе линий, в характере мазка, в

свойствах композиции, в контрастах света и тени и т. п. Об этом я сейчас не

буду говорить. Гораздо сложнее вопрос о содержании тех временных образов,

которые доступны живописи и графике,-- иначе говоря, о самом существе

концепции времени в изобразительном искусстве. Именно к этой стороне вопроса

я бы и хотел привлечь внимание.

Здесь мы сразу же наталкиваемся на основное противоречие проблемы. Нет

сомнения, что главным показателем времени в изобразительном искусстве

является движение. Но могут ли живопись и графика, искусства статические по

самой своей природе (холст, стена, плоскость бумаги), изображать движение?

Совершенно очевидно, что это возможно только посредством радикального

компромисса (отмечу мимоходом, что именно эта-то относительность движения в

живописи и привлекает более всего творческую фантазию живописцев). В самом

деле, если картина изображает неподвижное состояние, то ее статическая

структура находится в известном равновесии с реальным содержанием

изображения. Но как только задачей живописца становится изображение

какого-либо процесса движения, так неизбежно возникает противоречие между

неподвижным и неизменным изображением и транзитивным характером

изображенного движения. Противоречие еще более заостряется, когда живописцу

приходится иметь дело с комбинацией нескольких движений, с их различными

темпами и последовательностью. Одним словом, когда картина должна

интерпретировать некое действие, некое событие. В этом случае невольно

напрашивается вопрос, обладает ли живопись достаточными средствами для

воплощения события не только в его пространственных, но и временных

свойствах? Мы знаем, например, что Лессинг это категорически отрицал. В

шестнадцатой главе своего трактата "Лаокоон" Лессинг между прочим пишет:

"Если это верно, что живопись использует совершенно иные средства или знаки,

чем поэзия (первая пользуется телами и красками в пространстве, вторая --

звуками, произносимыми во временной последовательности), то в таком случае

знаки, которые помещены рядом, могут изображать только предметы, находящиеся

рядом, и, напротив,--

__________________

* Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм. -- Поли. собр. соч., т.

18, с. 181.

** Там же.

знаки, которые следуют один за другим, могут воплощать только следующие

один за другим явления. Иначе говоря, истинное содержание живописи --

видимые тела, и истинное содержание поэзии -- действие". И дальше Лессинг

пишет: "По своим композиционным принципам живопись способна использовать

только один момент действия, и поэтому она должна избрать момент наиболее

ясный, из которого всего легче понять прошедшее и последующее". Родственные

мысли высказывает Дидро: художник располагает только одним мгновением и не

имеет права объединять два мгновения, как и два действия. Только при

некоторых обстоятельствах возможно, не идя вразрез с истиной, напомнить

предшествующее мгновение или дать предчувствовать последующее.

Эти очень спорные положения Лессинга и Дидро, отражающие концепцию

просветителей, сразу вводят нас в сущность проблемы. По мысли Лессинга,

живопись способна изображать только один момент действия. Так ли это? Всегда

ли так было? И, главное, что означает термин "момент действия"? Неоспоримое

ли это и вполне однозначное понятие? Если мы обратимся за разъяснениями к

философам и выберем наугад несколько дефиниций, то окажется, что между ними

нет никакого единогласия в этом вопросе. Есть философы, которые отрицают

какую-либо длительность момента и сравнивают его с математической точкой.

Есть другие, для которых переживание момента всегда заключает в себе

элементы уходящего прошлого и приближающегося будущего. Философ У. Джемс еще

более подчеркивает эту мысль сравнением "не острие ножа, а спинка седла".

Эти разногласия побуждают некоторых философов строже различать понятия

"настоящее время" и "теперь". Наконец, следует напомнить, что Платон в

"Пармениде" называет момент чудесным существом, которое не пребывает во

времени (не удивительно, что Платон, как и ряд других греческих философов,

сближает момент с вечностью).

Совершенно очевидно, что эти разногласия ученых не являются только

результатом расхождения индивидуальной философской мысли, но отражают более

общие предпосылки мировоззрения, характерные для той или иной эпохи, для

того или иного философского направления; что мы имеем здесь дело со сложной

и противоречивой эволюцией представлений о времени, о движении и действии,

моменте и вечности, прошлом и настоящем.

Мне бы хотелось теперь вкратце проследить основную линию этого развития

на некоторых узловых этапах в истории художественного творчества и

философской мысли. Этим сопоставлением искусства и философии я отнюдь не

утверждаю тождественности или параллелизма в их развитии, а лишь отмечаю

некоторые особенно яркие созвучия и совпадения, позволяющие глубже

проникнуть в саму сущность проблемы времени в искусстве. Я не буду

останавливаться на искусстве Древнего Востока. Египетский рельеф и

египетская живопись еще не знают единства места и единства действия. Глубину

египетский художник отождествляет с протяженностью (изображение пруда),

поток времени он мыслит в виде разрозненных этапов действия (охота на уток,

где охотники в одном ряду тянут сеть стоя, в другом -- лежа). На аналогичной

стадии развития в известном смысле находится и греческое искусство эпохи

архаики. Об этом свидетельствуют не только памятники архаического рельефа и

вазовой живописи, но эволюция представления времени в греческой поэзии и

философии. Так, все понятия, которые Гомер применяет для обозначения

времени, имеют в виду не столько последовательность и длительность времени,

сколько предметную, вещественную связь событий. Время в развертывании самой

поэмы для Гомера реальней, чем время, о котором она повествует. Только у

Пиндара впервые можно наблюдать более развитое представление о времени. При

этом характерно, что Пиндар рассчитывает время только вперед, время для него

олицетворяет движение в будущее, но никогда не обозначает ни текущего

настоящего, ни уходящего прошлого. Окончательный перелом в сознании времени

происходит только у Эсхила, когда понятие включает в себя всю

последовательность событий. Вcпомним современника Эсхила Гераклита, для

которого мир находится в вечном процессе возникновения и уничтожения: "Все

течет, все изменяется".

Концепция времени у великих греческих трагиков находит себе полную

аналогию в греческом искусстве классического периода -- аналогию, особенно

красноречиво воплощенную во фронтонах Парфенона, где достигнуто то единство

действия, которое не было знакомо ни древневосточному искусству, ни

греческой архаике. Следует, однако, подчеркнуть, что единство греческой

драмы (как в классической фронтонной композиции) имеет характер скорее

причинной, чем пространственной и временной связи. Единство времени и места,

как известно, было требованием не греческих трагиков, а итальянских

гуманистов XVI века (Чинтио и Кастельветро). Фронтоны Парфенона представляют

собой не реальную арену действия, а как бы отражение всей небесной сферы;

события, в них изображенные, совершаются не в определенные отрезки времени,

а словно в круговороте вечности. Подобно тому как для греческих философов

пространство не имело самостоятельного бытия, а время было только числом,

атрибутом движения, так и греческому искусству было чуждо сознание глубины

пространства и исторического времени.

Новый этап в развитии понятия времени развертывается на базе

средневекового мировоззрения, подготовленного в известной мере позднеримской

и эллинистической культурой. Однако античный принцип единства действия

оказывается утерянным, и ему на смену приходит новое понимание времени как

ритмического и эмоционального потока в становлении образа. Первые симптомы

нового представления о времени намечаются уже у Плотина, определяющего время

как жизнь души, как некую духовную энергию. Дальнейшее развитие эти мысли

получают у Августина, анализирующего незнакомые античной философии оттенки

субъективного переживания времени -- ожидание будущего, созерцание

настоящего, воспоминание о прошлом и впервые приходящего к сознанию

"исторического времени" (жизнь человечества мыслится Августину

развертывающейся в потоке времени между сотворением мира и Страшным судом).

Еще дальше идет Дуне Скот, устанавливая существенное различие между временем

пережитым, субъективным и объективным, материальным временем вещей и

Поиск по сайту: