Глава четвертая 5 страница

А вскоре я пережил еще одну тяжелую утрату. В неравном бою геройски погиб Бикбулатов. К этому времени он уже был старшим лейтенантом, заместителем командира эскадрильи.

Война отняла у меня еще одного боевого товарища, моего первого фронтового командира, учителя и наставника. [65]

Я долго не мог смириться с мыслью, что нет больше среди нас нашего «Бика». Тяжело переживали эту утрату и мои товарищи. Мы поклялись: за любимого командира враг поплатится во стократ!

К тому времени я был уже старшим летчиком. На моем боевом счету было более пятидесяти успешных боевых вылетов, уничтожено 10 вражеских танков, 13 автомашин, 4 самолета, 6 точек зенитной артиллерии, разбито 7 вагонов и платформ, истреблено более 150 вражеских солдат и офицеров. Меня наградили орденом Красного Знамени и сфотографировали при развернутом гвардейском Знамени части.

Члены нашего экипажа тоже были поощрены за усердную службу. Сержант Мотовилов награжден орденом Красной Звезды, Саша Чиркова получила медаль «За боевые заслуги».

Как старший летчик, я возглавлял пару и отвечал не только за себя, а и за товарища — своего ведомого. А ведомыми у меня были, как правило, малоопытные летчики, которых предстояло кропотливо учить. Я хорошо помнил, как и сам совсем недавно был таким же, неоперившимся. Тогда старшие товарищи, командиры учили меня, помогали. И теперь, когда ко мне приходил новичок, я тоже старался поделиться с ним опытом, научить его искусству воевать и побеждать.

Нам приходилось выполнять своеобразные боевые задания, именовавшиеся «свободной охотой». Заключались они вот в чем: пара штурмовиков отправлялась во вражеский тыл на поиск цели, по которой и наносился внезапный удар.

«Охотники» действовали самостоятельно, по собственному усмотрению. Сами выбирали наиболее целесообразный метод атаки.

Нередко условия складывались довольно сложные. Но мы понимали, что нам оказывают большое доверие, чувствовали свою ответственность и стремились сделать вылет наиболее эффективным.

На первых порах мне помогали бывалые «охотники» — Бикбулатов, Прудников, Заплавский, Беда.

Не один раз ходил я с Бикбулатовым на поиск. Присматривался к его действиям, старался выработать и в себе такие же качества — выдержку, осмотрительность, находчивость. Любое задание наш «Бик» выполнял [66] с уверенностью в успехе. Он не допускал и мысли, что, к примеру, к той или иной цели нельзя прорваться из-за сильного зенитного огня. «Бик» всегда умел преодолеть заслан, быстро и метко поразить цель и уйти.

Я буквально преклонялся перед своим первым учителем за его лихость, смелость, самоотверженность, боевое мастерство. И назойливо донимал расспросами.

— Да ты сам все знаешь и умеешь не хуже меня! — отбивался «Бик». — Вон как зенитки давишь — любой позавидует!..

— А я про железнодорожный состав спрашиваю: как по нему лучше наносить удар?

— Очень просто! — отвечал «Бик». — Как только увидел — заходи, бей — и все будет в порядке. Понял?

— Это я понял. А вот как лучше заход на цель строить — не знаю.

Бикбулатов брал прутик и прямо на земле чертил схему атаки вражеского эшелона, подробно объяснял маневр. Если бы он сейчас был рядом...

* * *

Однажды я в составе пары вылетел на «свободную охоту», но с конкретизированным заданием: проверить в тылу противника прифронтовые грунтовые дороги.

Перед вылетом «проиграл» динамику всего полета. Объяснил ведомому, что он может сам решать, где ему удобнее идти слева, где — справа, когда увеличить дистанцию. Напомнил, что основная его обязанность — следить за воздухом. Поиск и выбор цели взял на себя. Определил огневой залп пары: тысяча двести килограммов бомб разного калибра с преобладанием осколочных, с замедленными и мгновенными взрывателями. К этому еще — шестнадцать реактивных и шестьсот пушечных снарядов и около трех тысяч патронов. Весь этот «гостинец» подготовили наши технические специалисты. Самолеты готовы к вылету, ждут нас...

Накануне прошел дождь. Холодный, затяжной, по-настоящему осенний. Небо затянула сплошная облачность, над землей плывут косматые обрывки туч. Все вокруг словно окрашено в серый тон.

Летим на бреющем. Видимость плюхая. Но острый глаз «охотника» угадывает под крыльями холмы и овраги, реки и перелески.

Вышли к первой дороге, проскочили над ней и стали [67] просматривать ее со стороны. Ничего не заметили. На карте обозначено еще три дороги: они идут почти параллельно и сходятся у населенного пункта Терноватое. Километров за пятнадцать до него стали выполнять «змейку», чтобы, постепенно приближаясь к Терноватому, просматривать все три дороги сразу.

И вдруг на одной из них замечаю вереницу автомашин. О, это уже для нас находка! Стали выполнять заход, а тут заявили о себе «эрликоны». Тогда мы быстро перестроили маневр, атаковали зенитную установку и сразу же ударили по автоколонне. «Проутюжили» шесть раз! Сожгли двенадцать грузовиков, обстреляли из пушек и пулеметов пехоту и ушли.

Возвратившись домой, мы высказали командиру предположение, что на дорогах еще должны быть вражеские колонны. Командир послал в тот район несколько пар «охотников». Они обнаружили и разгромили две вражеские автоколонны.

5.

Бикбулатов говорил в свое время истину: я не раз участвовал в подавлении зенитных батарей и в составе шестерки и в составе пары. Приходилось вступать в поединок с зениткой и один на один. Ситуации бывали довольно трудные.

Один случай стоит того, чтобы о нем рассказать.

Как-то раз наша эскадрилья получила приказ нанести удар по железнодорожным эшелонам на станции Большой Токмак, где гитлеровцы выгружали танки и боеприпасы.

Капитан Кривошлык поставил передо мной «персональную» задачу: если по нашей группе будет открыт зенитный огонь, я должен немедленно подавить его.

— Все понял, товарищ капитан! — ответил я.

...В сопровождении шестерки «яков» летим над линией фронта.

Минут десять-двенадцать спустя слышу голос командира:

— Третий, перейти вправо!

Перестраиваемся в пеленг.

А вот и наша цель: видны полуразрушенные станционные сооружения, блестят длинными нитями рельсы, [68] видны эшелоны. Один, два, три, четыре... Цистерны. На платформах — танки, пушки. В вагонах — боеприпасы, живая сила.

— Внимание: атака! — командует капитан Кривошлык. И пять машин вслед за штурмовиком вожака устремляются в пике. Но вот блеснули сполохи огня. Навстречу нам летят снаряды. Это бьют зенитки!

Быстро идем на снижение: пятьсот, четыреста пятьдесят метров... Ведущий выводит свою машину из пике, мы — за ним. А вниз посыпались бомбы. Три с половиной тысячи килограммов!.. Группа выполняет второй заход. Теперь станция в огне. Пылают цистерны, рвутся боеприпасы.

Но зенитки врага продолжают вести огонь.

— Третий, третий! — это командир вызывает меня. — Подавить зенитку!

А я уже высматриваю, где она притаилась. Так и есть: северо-западнее станции, на опушке леса. Разворачиваюсь вправо — и сразу же устремляюсь на батарею. В прицеле — поднятые кверху стволы, выплескивающие огонь. Выпускаю четыре реактивных снаряда, и четыре сизые струйки потянулись от самолета. Позицию окутывает дым.

Набираю высоту. Наша группа продолжает обрабатывать цель. В воздухе разрывов уже меньше. Значит, мои эрэсы сделали свое дело. Но где-то еще притаились зенитки. Ищу их. А что это? «Коробочки»? Точно: танки! Успели выгрузиться... Вот бы ударить!..

У меня в запасе еще четыре реактивных снаряда и почти полный боекомплект снарядов и патронов. Пикирую. Поймал в прицел один из наиболее заметных в группе танков, пускаю эрэсы, затем нажимаю гашетки пушек и пулеметов. Огонь, дым.

Беру штурвал на себя. «Ильюшин» резко задирает нос. Подрагивает от перегрузки. «Ползет» вверх. Вижу, как слева от меня проносится огненная струя. Это бьют «эрликоны»!.. Не успел отвести машину, как по ней словно град забарабанил. В лицо брызнула вода. Защищая глаза, опустил очки. Не помогает. Вода, распыляясь, все брызжет и брызжет, заливает очки. Рукавом протираю их. Замечаю по прибору, что скорость падает. А до земли метров триста... [69]

Прислушиваюсь к «сердцу» самолета: мотор работает ровно. Дотяну «домой» или нет?..

Осматриваюсь. Наших нигде нет — ни штурмовиков, ни истребителей прикрытия. На душе стало тревожно: группа ушла, и мы с Малюком остались одни. Тем временем высота продолжает падать, а до линии фронта надо лететь еще минут шесть или семь. «Продержись еще немного, родной!» — мысленно обращаюсь к своему «ильюше». Но высотомер уже показывает двести метров, сто пятьдесят... Не дотянуть! Мотор перегрелся. В кабине пахнет гарью, у меня слезятся глаза, першит в горле. Высота уже сто метров. Выход один — садиться, немедленно садиться! Неужели — плен? Нет, только не это. Если встретимся с фашистами — буду драться до последнего. Пытаюсь связаться с Малюком по СПУ. Но он не отвечает: внутренняя связь повреждена. Как быть? А что если сесть в поле и попытаться наладить мотор? Но я ничего впереди не вижу — бронестекло забрызгано водой. Кое-что удается увидеть сквозь боковые «щечки» фонаря. Рассчитываю посадку. Самолет едва держится в воздухе и вот-вот сорвется и упадет...

Неимоверными усилиями выравниваю штурмовик. Приземлился. Машина по инерции пробежала несколько сот метров, запрыгала по пахоте и остановилась невдалеке от лесочка.

Я мигом выскочил из кабины. Вокруг — ни души. Из-под турели высунул голову Малюк. Хотел что-то спросить, но махнул рукой: и так, мол, все ясно. Спешу к мотору, открываю нижний люк бронекапота — в лицо брызнули горячие капли. Ищу пробоину. Вот она! Бронебойный снаряд насквозь прошил трехмиллиметровой толщины капот, осколок рассек диоритовую трубку, по которой подводилась вода от радиатора к мотору. В подобных случаях, особенно в той ситуации, в которой мы с Малюком оказались, надо наложить бандаж на поврежденную трубку. Так учил Ляховский. Вспомнил, что в кабине висит аптечка, а за ней — резиновая прокладка. Подойдет! Крикнул Малюку, чтобы снял эту прокладку и нашел какой-нибудь трос подлиннее. Стрелок вмиг сделал все, что нужно.

— А теперь — за пулемет! Пока буду занят ремонтом — смотри в оба!.. [70]

До крови сбил пальцы, пока снял струбцину. Чувствую: кто-то наблюдает за мной. Поднимаю голову: двое ребят вышли из леска и остановились в нерешительности.

— Стой, кто такие?

— Свои мы, дядечку, свои!

Услышав знакомую, родную речь, я улыбнулся. Ребята подошли ближе.

— Може, чим допомогты вам?

— Немцы далеко?

— Тут их нема. Воны аж у сусидним сели, — мальчишки уже стояли рядом со мной. — А вас що, пидбылы? — полюбопытствовал младший.

— Да, подбили. Теперь нужна вода. Ведра четыре. Принесете?

— А мы зараз збигаемо до ставка.

— Только побыстрее!..

И ребята что есть духу помчались к лесу...

— Командир, вижу вдали пыль над дорогой... Уже различаю: немцы! На мотоцикле! — доложил Малюк.

— Без паники, Антон, — отвечаю и удивляюсь своему спокойному тону. — Готовься дать им бой: подпусти поближе, целься лучше.

Через минуту заклокотала длинная пулеметная очередь.

— Готовы! Лежат все трое! — весело сообщил Малюк.

— Отлично, Антон! Молодец! — обрадовался я и уже спокойно продолжал «бинтовать» трубку, туго затягивая бандаж тросом. Вот, кажется, и все!

А вот и ребятишки несут воду. Заливаю ее в горловину. Проверяю трубку: не протекает.

— Спасибо, родненькие!.. А теперь — бегите!..

— Снова по той же дороге две машины... Нет, бронетранспортер и крытая автомашина, — уточняет воздушный стрелок.

Но я уже в кабине. Над головой просвистели пули. Открываю рывком вентиль, сжатый воздух ринулся в мотор. Винт качнулся, стал проворачиваться, сделал полный оборот, второй, третий. Мотор взревел. В жизни я не слышал более прекрасной музыки, чем эта. Вдруг в кабину ворвалась пуля и пробила приборную доску. Надо спешить!.. [71]

Вот уже «ильюшин» осторожно тронулся с места, пошел быстрее, затем побежал по небольшому ровному полю. Слышу, как зашуршали верхушки кустов под крыльями. Беру штурвал на себя. Вот машина тяжело оторвалась от земли, еще раз ударилась колесами о грунт и повисла. В это время Малюк дал две длинные очереди по фашистским машинам. Ушли! Секунды решали нашу судьбу. Но нам удалось выиграть эти мгновения.

И снова мы — в родной стихии. Вокруг — бескрайний небесный океан.

Но что это? Мотор стал давать перебои. В кабине снова почувствовался запах гари.

«Еще немного, родной! Осталось совсем мало!» Но «ильюша» глух. Мотор зачихал — и смолк. Винт не вращается. Машина в пять с половиной тонн весом пошла к земле. Посадку произвел «на живот» — с убранным шасси. Штурмовик прополз метров пятьдесят и ткнулся носом в пригорок. Мы с Малюком выскочили из машины. Живы!.. Дома!.. К нам подбежал капитан.

— Ребята, уходите скорее в овраг: немцы часто обстреливают эту поляну.

Едва только мы успели укрыться, как возле нашего самолета разорвалась мина. Потом шлепнулось еще несколько. Какая-то из них угодила в самолет. Он вспыхнул.

— Эх, «ильюша» ты наш дорогой! — шепчу я. — Нас выручил, а сам!..

К вечеру на попутных машинах мы добрались в свой полк.

Глава пятая

1.

В жизни бывают события, которые запечатлеваются в памяти на долгие годы: первый полет, первый бой, первый орден...

Осталась в памяти моей и та атмосфера приподнятости, которая бывала у нас в полку перед особенно важными боевыми событиями.

Когда перед полком ставилась особенно ответственная задача, впереди всегда были политработники. Среди [72] летчиков часто можно было видеть и заместителя командира полка по политчасти майора Иванова, и секретарей партийной и комсомольской организаций, и пропагандиста полка, и агитаторов. Проводились партийные и комсомольские собрания. И выступления наших бойцов на этих собраниях звучали клятвами — воины обещали быть отважными и стойкими в бою.

Особенно волнующим был ритуал проводов полка, взлетавшего в полном составе. Мы поднимались ввысь, и у полосы стояло священное, обагренное кровью боевых товарищей гвардейское Знамя. Шелестя пурпурным шелком, оно словно бы принимало этот своеобразный парад, напутствуя нас на подвиги. И мы, не щадя себя, свято выполняли свой долг.

А когда возвращались с задания, хотелось хоть на мгновенье сбросить усталость, и тогда так нужна была нам душевная песня, веселая шутка!

И вот...

После всего, что произошло в тот злополучный день, когда мы с Малюком буквально чудом уцелели, сижу я вечером в общежитии, читаю газеты. Стараюсь отвлечься, но мысли каждый раз невольно возвращают меня к бою, происходившему несколько часов тому назад.

Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился улыбающийся и возбужденный Малюк.

— Товарищ командир! Вы только взгляните, что я принес! — и Малюк с торжествующим видом поставил на стол что-то продолговатое, завернутое в зеленую скатерть.

— Что это? — удивленно спросил я.

— А вы посмотрите!

Я развернул скатерть и ахнул:

— Баян!.. Откуда?

— Из клуба. Вы ведь говорили как-то, что давно не держали баяна в руках. Вот я и решился на сюрприз. На один только час дали: концерт, говорят, сегодня — художественная самодеятельность выступает. Слово дал вернуть к сроку...

Я долго смотрел на инструмент, не решаясь взять его в руки.

— Знаешь, Антон! Ничего, кажется, не выйдет. Все забыл, чему научил меня отец. Три года все-таки прошло! [73]

— А вы попробуйте, — попросил Малюк. — Может, вы меня стесняетесь — так я выйду.

— Да что ты, Антон! Как ты мог подумать такое?..

Я взял инструмент, сел на табурет и перебросил на правое плечо ремень. Нащупал пальцами левой руки клавиши басов, затем правой проиграл гаммы. Вновь возродилось такое знакомое ощущение «пуговок» баяна, и уверенность вернулась ко мне.

— Хороший баянчик! — похвалил я.

— Совсем новенький! Месяц только, как из дивизии прислали, — уточнил Малюк.

Несколько минут я настраивался, затем, подмигнув Малюку, заиграл «Цыганочку». Мой стрелок, смешно выкидывая ноги, прошелся по комнате. Глаза его сияли:

— Здорово, командир! Ох, как здорово! А песни наши, украинские, можете играть?

— Разумеется!

И я заиграл «Черные брови, карие очи».

Малюк прислушался и тихо стал подпевать мне.

Время летело быстро. Вдруг Антон спохватился:

— Да меня начальник клуба живьем съест! Концерт сорвется!..

— Скорее неси! — помогаю ему обернуть баян все той же зеленой скатертью. — А кто выступает?

— Наши, полковые, — ответил Антон. — Приходите! Я место для вас займу. Не пожалеете! — И уже с порога заговорщически произнес:

— Там одна дивчина поет!.. Ну, прямо артистка! Да и песня новая, чудесная... «Огонек» называется. Слышал, как она репетировала с баянистом...

Славный парень был Антон. Скромный и добродушный, он никогда не хвастал, любил и отлично знал свое дело. В сложных, опасных ситуациях боя Антон никогда не терялся, стрелял метко, расчетливо выбирая цель, умел держать противника «на почтительном» расстоянии, не давая ему возможности совершить атаку. Словом, обладал твердой рукой, острым глазом и мужественным сердцем. А это очень важно: в воздухе Малюк был моим надежным щитом. [74]

2.

...Небольшой зрительный зал сельского клуба был уже переполнен, а у входных дверей толпилось много желающих познакомиться с полковыми талантами. Я с превеликим трудом протиснулся в зал и стал искать глазами Малюка. Вот и он — привстал, машет мне рукой.

— В самый раз успели, товарищ командир! Сейчас начнется концерт, — радовался Малюк.

Концерт был хороший. Сначала в зале звучал баритон сержанта Наумова. Затем наши гвардейцы исполнили скетч, продемонстрировали свое искусство танцоры, восхитили собравшихся акробаты. Всеобщее одобрение вызвали пародийные куплеты на Гитлера и его свору.

Наконец, объявили:

— Новую песню «Огонек» исполнит ефрейтор Илюшина...

Последние слова ведущего захлестнули аплодисменты.

На сцену вышли Катя и баянист — шестнадцатилетний «сын полка» Миша Федин. Катя что-то сказала ему и робко, как мне показалось, посмотрела в зал. Меня вдруг охватило волнение. Признаться, я на мгновение даже растерялся: никак не ожидал увидеть Катю Илюшину здесь, на сцене. И, почувствовав за нее тревогу, невольно опустил глаза.

Но тут раздался голос — сильный, чистый, мягкий:

На позиции девушка
Провожала бойца,
Темной ночью простилася
На ступеньках крыльца...

Девушка пела свободно, легко. И я тоже ощутил какую-то приподнятость. Теплый, красивый голос наполнял зал праздничной радостью.

Отзвучала песня. И зал будто взорвался:

— Браво!.. Бис!.. Еще!.. — неслось отовсюду, перекрывая гром рукоплесканий. Катя, взволнованная и обрадованная успехом, убежала за кулисы. Но ей пришлось повторить свою песню.

— А что я говорил, товарищ командир? — торжествовал Малюк. — Как поет! А какие слова душевные!..

Закончился концерт, и я заторопился к выходу. Выбрав у клуба удобное местечко, мимо которого должна [75] была пройти Илюшина, стал ждать. Только закурил — вижу, идет Катя в окружении многочисленных поклонников. Я хотел было шагнуть навстречу, но не решился и медленно поплелся за веселой компанией.

Вдруг Катюша остановилась, что-то сказала своим попутчикам и повернулась ко мне. Вначале я оторопел от неожиданности, но тут же взял себя в руки и, осмелев, сказал:

— Если бы я мог сейчас достать самые лучшие цветы... Я очень рад за вас, поздравляю!..

...Мы стоим вдвоем посреди улицы села Чаривного. Вокруг — тишина. На небе среди праздничного хоровода звезд улыбается луна. Катя пристально смотрит ввысь, будто считает звезды. По ее лицу словно струится живое лунное серебро, глаза сияют.

— Катюша, разрешите проводить вас до общежития?

— Нет, не надо. Я пойду сама, я не боюсь!..

Мы неторопливо идем куда-то. К общежитию или от него — никакого значения сейчас это не имеет. Весь мир — это только мы вдвоем. И небо над нами. И звезды.

Я слушаю свою собеседницу, ловлю каждое ее слово, и чудится мне, что все это я уже знал и видел прежде.

...Дышит зноем волжская степь. Вдали, до самого горизонта, золотой разлив пшеничного моря. Зелеными островками в нем — села. Окна в автобусе открыты, но это не спасает пассажиров от духоты: в салон врывается раскаленный зной.

Можно было поехать в ночь — не так жарко. Но девушка спешила домой, в совхоз, к родителям. Спешила сообщить им радость: поступила! Ее мечта сбудется: она станет зубным врачом! Отец и мать были, конечно, рады: сами медики, и дочь — тоже по их стопам пошла.

Но на пути стала война...

Мужчины уходили на фронт. Их заменяли женщины, подростки.

Однажды директор совхоза подозвал Катю Илюшину и сказал:

— Ты комсомолка и можешь помочь нам в одном важном деле. Надо организовать детский сад: женщины [76] жалуются — ребятишек не на кого оставлять. Поработай до начала учебного года, а к тому времени подыщем тебе замену.

Катя согласилась. В заботах да хлопотах промчалось лето. С первого октября начинались занятия в Саратовской зубоврачебной школе. Лекции чередовались с оборонными работами. А в короткие часы отдыха студенты устраивали импровизированные концерты. Музыкальная от природы Катя пела, играла на гитаре. И еще одно увлечение было у нее: спорт. Участвовала даже во всесоюзных соревнованиях по велоспорту.

В мае 1942 года Катя Илюшина надела военную форму. Девушку направили в школу младших авиаспециалистов. Остригли «под мальчика», выдали гимнастерку, сапоги. Уехала так быстро, что не успела даже с родными попрощаться.

И началась учеба. Строевая подготовка, изучение уставов, занятия по материальной части. Вскоре сдала экзамены. И вот Катя в эшелоне: едет на фронт.

Первое боевое крещение девушка приняла под Купянском.

Вначале издалека поплыл нарастающий гул. Поезд остановился, и стало явственно слышно прерывистое гудение тяжелогруженных самолетов. Совсем рядом, с эшелона на соседних путях, стали стрелять малокалиберные зенитки. В ночное небо уперся яркий луч прожектора, пошарил по небу и высветил в вышине одного, второго, третьего воздушного пирата. Девушки в теплушке притихли, прижались одна к другой, с замиранием сердца наблюдая за происходящим.

В районе станции, до которой оставалось метров пятьсот, блеснули сполохи — и тотчас же покатились в темень громовые раскаты. Застучали пулеметы. Ухнул взрыв, за ним второй, третий. Красноватый отсвет зарева словно бы заглянул в теплушку и сразу же исчез, чтобы несколькими секундами спустя вновь повториться.

— Спокойно, девушки! Спокойно! — раздался снизу, с полотна, голос начальника эшелона. — Фашисты бомбят станцию. Надо рассредоточиться. Только без паники.

Минут через десять стало тихо. Уплыл куда-то [77] в сторону тяжелый гул. Успокоились зенитки. Послышались голоса:

— По вагонам!..

Поезд тихо тронулся, медленно прошел мимо догорающих строений станции, пустых платформ и искореженных металлических скелетов на колесах, затем, набирая скорость, помчался навстречу завтрашнему дню.

Все обошлось, и в теплушке до полуночи звенели девичьи голоса. Пели под перестук колес, пока не свалила усталость.

Чуть свет Катя проснулась, открыла глаза, прислушалась. Состав замедлил бег. Звякнули буфера. Глянула со «второго этажа» в открытый люк вагона — лес. Тихо шумит, дышит хвойным настоем.

— Выходи строиться, девчата! Приехали!..

Полуторка углубилась в лес. Затем бежала пыльным проселком, петлявшим меж нескошенных, примятых танковыми гусеницами и пропахших гарью хлебов. У перелеска остановились. Катя оглянулась и увидела ровное поле, а на дальнем краю его — под цвет молодого клевера — несколько самолетов. Аэродром!..

— Значит, пополнение прибыло в наш полк? — улыбался совсем юный старший лейтенант. — Вернее, не пополнение, а замена, — уточнил он. — Мужчины-вооруженцы уступают вам место. Посмотрим, на что вы способны, посмотрим!..

Он построил девушек, рассказал, куда они прибыли, чем будут заниматься. Подошел к Кате, поговорил с ней, велел выйти из строя.

— Екатерина Илюшина будет у вас командиром отделения. Ясно?

...И потекли за днями дни.

Под руководством старшего лейтенанта девушки заново стали изучать вооружение штурмовика непосредственно на самолете. Но длилось это недолго: враг теснил наши войска, и полк стал отходить на восток.

Летный состав располагал «крыльями», и потому передислокация для него никакой проблемы не составляла. Технический состав и вспомогательные службы отправлялись на новое место на автомашинах или по железной дороге. С ними ехали и легкораненные авиаторы, лечившиеся «при части», а также «безлошадные» летчики и воздушные стрелки, оставшиеся без самолетов. [78] Причин, как правило, было только две: либо самолет был сбит, а экипажу удалось спастись; либо самолет получил в бою повреждение и нуждался в серьезном ремонте.

Раненым нужна была в пути медицинская помощь. Военврач Дмитриев присмотрелся к Кате: узнал от кого-то, что родилась она в семье медиков, разбирается в рецептуре, умеет делать перевязки. Ей и поручил он присматривать за ранеными. Так стала Катя «медсестрой»: моталась по эшелону, перевязывала раненых, раздавала порошки и таблетки.

Поезд долго шел на восток. Останавливался словно для того, чтобы отдышаться, снова брал разбег — и стучали, стучали колеса, и уплывали в степь, цеплялись за верхушки деревьев белые космы паровозного дыма. Уже нетрудно было понять, что путь эшелон держит на Сталинград.

Поезд остановился в Верхней Ахтубе. Здесь и разгрузились.

Девушек распределили по эскадрильям. Катю направили в третью. Проверили еще раз, как знает она вооружение штурмовика, умеет ли снаряжать пушки и пулеметы. Но самой суровой проверкой был жестокий сорокаградусный мороз. Он иглами впивался в щеки, холодный металл обжигал пальцы. А на глазах слезы. Нет, не от ветра — от горя. Поднимешь голову, глянешь вдаль — черный дым поднимается в небо: горит Сталинград! И словно нет уже мороза, и отошли окоченевшие пальцы: скорее, скорее зарядить штурмовик боекомплектом!..

Слушая Катю, я думаю о сложном сплетении человеческих судеб, о путях-дорогах, которые привели нас вот к этой встрече, к этому ночному небу, на котором, я знаю, есть и две наших звезды, две судьбы, которые могут стать одной...

Рано утром я снова на аэродроме. Привычно включаюсь в ритм боевой жизни, и словно не было ни вчерашнего концерта, ни тихого звездного неба.

«Ильюшин» уже ждет меня. Мотовилов, Чиркова и Баранов все сделали, готовя штурмовик к боевому вылету. Благодарю этих замечательных людей — честных, преданных делу, отлично знающих авиационную технику. [79]

Обычно бывает так. Не успели зарулить на стоянку, как Гриша Мотовилов и Саша Чиркова тут как тут. Я еще в кабине, а они уже в один голос:

— Ну как, командир?

— Мотор работал хорошо, пушки и пулеметы — безотказно!

Их лица озаряет улыбка. Мотовилов спешит осмотреть двигатель. Делает он это сосредоточенно и, словно врач пациента, внимательно, осторожно ощупывает — не перегрелся ли, нет ли подтеков масла, горючего. А Саша Чиркова — «рыжая блондинка» — так в шутку прозвали ее в эскадрилье — заглядывает в открытые лючки ящиков из-под боезапаса и торжествующе восклицает:

— Этот пустой, командир! Этот — тоже!..

— Пустые, Саша! Пустые! — отвечаю я и улыбаюсь. — Золотые у тебя руки, Сашок! Молодчина ты, честное слово!

Как это важно, когда пушки и пулеметы «ильюшина», заряженные на земле, «разговаривают» в бою, не запинаясь.

Часто я вспоминал в этой связи Бикбулатова. Однажды он возвратился на аэродром, а боекомплект оказался неизрасходованным, и «Бик» сердился: считал, что он не до конца выполнил боевое задание.

— Мог бы не одного еще фашиста угробить, а тут оружие отказало! — сокрушался он.

Не я один вспоминал Бикбулатова. Очень переживал гибель друга и Александр Заплавский. Стал неразговорчивым, замкнутым.

Но время брало свое, и скоро Саша вновь обрел свою прежнюю «форму» — нет-нет да и вставит острое словцо, бросит шутку, от которой покатываются со смеху окружающие.

— Зачем вы отпустили усы? — полюбопытствовала как-то Саша Чиркова. — Вы же совсем еще молоды?..

Заплавский важно надулся, подкрутил свои усы и, не улыбнувшись, ответил:

— А я ими отгоняю «мессеров» и «фоккеров». Думают, казак. А наши донские да кубанские казаки немцам еще с первой мировой войны запомнились!..

В удали, находчивости, отчаянной смелости Заплавскому нельзя было отказать. Однажды Александр [80] вынудил командование полка изрядно поволноваться.

Тогда ему поручили облетать Ил-2 после капитального ремонта. На штурмовике был установлен новый двигатель, и нужно было проверить машину на разных режимах.

Заплавский мастерски взлетел и, не набирая высоты, скрылся из виду. Ждали, ждали его — нет! Забеспокоились: значит, что-то случилось — то ли мотор сдал, то ли управление оказалось неисправным. Предположили лучшее, что могло произойти: вынужденная посадка.

— Как же вы проверяли готовность? Что могло произойти? — нервничал майор Ляховский, добиваясь от Клубова ответа, который внес бы хоть какую-нибудь определенность в сложившуюся ситуацию.

Не меньше, чем командир, был обеспокоен и старший инженер полка, хотя лично проверил машину, прежде чем дать разрешение на ее облет.

— Да он, пожалуй, сейчас уже в Ворошиловграде! — пошутил кто-то.

Поиск по сайту: