Глава четвертая 6 страница. Ляховский сердито глянул на шутника и

Ляховский сердито глянул на шутника и... вдруг вспомнил, как третьего дня Заплавский просил у него разрешения слетать в Ворошиловград — навестить родителей. Тогда командир, захваченный «текучкой», занятый полковыми делами, сказал Заплавскому:

— Понимаю тебя. Но не могу, сейчас каждый летчик на счету, да и сам видишь, какое боевое напряжение в эти дни...

Теперь у Ляховского никаких сомнений не было: Заплавский в Ворошиловграде! И майор поспешил к телефону, чтобы доложить комдиву.

— Подождем до вечера, — сказал полковник Прутков. — Если не прилетит, сообщим выше.

В восемнадцать часов Заплавский прилетел, благополучно сел и направился к капитану Клубову.

— Товарищ гвардии капитан, задание выполнил! Мотор, приборы и системы работают хорошо. В воздухе пробыл сорок пять минут, совершил две посадки! — доложил он.

Глаза Александра радостно блестели. Он был возбужден и взволнован. Оказалось, что он, поднявшись в небо, взял курс на родной ему город — Ворошиловград. Сел на аэродроме Острая Могила, который был хорошо [81] ему знаком: здесь он начинал летать. Помчался домой — благо, его родители жили недалеко от аэродрома. Дома застал только отца. Крепко обнялись, расцеловались. Вместе отправились на аэродром. Там и попрощались. Больше отец не видел своего сына: Александр Заплавский вскоре погиб.

Да, трудно терять друзей, тяжко сознавать, что товарищ твой никогда больше не вернется... Но, уйдя из жизни, наши боевые товарищи продолжали жить в наших сердцах — и, значит, оставались в строю. Мы дрались и за себя, и за них — вместе с нами они побеждали врага, изгоняли его за пределы родной земли, родного неба.

Мы клялись отомстить за погибших. Повестка дня одного комсомольского собрания гласила: «Отомстить гитлеровским захватчикам за героическую смерть воспитанников Ленинского комсомола Игоря Калитина и Александра Заплавского». На собрании комсомольцы рассказывали о погибших боевых товарищах, их подвигах, сообщали подробности последнего боя. На таких собраниях лучшие из лучших получали рекомендацию в партию коммунистов.

Партийные и комсомольские собрания были своеобразной школой боевого опыта. Нередко на них наиболее отличившиеся в сражениях летчики, как бы отчитываясь перед товарищами, делились своим боевым мастерством, учили искусству побеждать. Выступали техники, механики, мотористы. Рассказы бывалых воинов обогащали новичков знаниями, зажигали их мужеством, отвагой, стремлением подражать героям. Эти собрания обычно были оперативными, выступления — страстными, немногословными, решения — конкретными, мобилизующими.

Партийная организация нашего полка использовала все многообразие форм работы для воспитания отважных и умелых воздушных бойцов. Командиры и политработники много внимания уделяли пропаганде подвигов героев-однополчан. В газетах, боевых листках и листовках сообщалось о подвигах авиаторов, отличившихся в бою. О них горячо рассказывали агитаторы.

Молодежь училась у бывалых авиаторов искусству побеждать. [82]

3.

Уже третий раз за день зарулил я на стоянку. Вылез из кабины, снял шлемофон. Гимнастерка липнет к телу. Расстегиваю воротник, с жадностью вдыхаю полной грудью освежающий осенний воздух.

Во главе с комэском капитаном Кривошлыком мы — двенадцать воздушных бойцов — отправляемся на КП, чтобы доложить майору Ляховскому о выполнении боевого задания. На ходу уточняем результаты штурмовки. Каждый старается сообщить командиру замеченные им детали, подробности.

Рядом с Ляховским — оперативные работники штаба.

— В боевом порядке «круг» шестью заходами штурмовали отходящую на запад моторизованную колонну противника, — докладывает гвардии капитан Кривошлык. — Результат: уничтожено восемь автомашин, истреблено около пятидесяти вражеских солдат и офицеров. Отмечено два взрыва. Зенитный огонь противник вел слабый. Потерь нет.

— Очень хорошо, товарищ майор.

Ответ Ляховского насторожил нас: не оговорился командир, назвав Кривошлыка майором?..

Но нет.

— Поздравляю вас с присвоением очередного воинского звания «майор»! — торжественно произносит Ляховский. — А вас, товарищ Недбайло, — обращается он ко мне, — с воинским званием «лейтенант»!

Командир крепко пожал руку Кривошлыку, затем мне и вручил нам новые офицерские погоны и знаки различия.

Вначале Кривошлык, за ним я — отчеканили полагающуюся в подобных случаях фразу:

— Служу Советскому Союзу!..

Уходим от командира в приподнятом настроении. Только вышли за дверь — и началось! Товарищи наперебой поздравляют; летчики, штабные работники тоже спешат пожать руку и сказать доброе слово.

На шум открылась дверь диспетчерской. На пороге — Катя. Сдержанно улыбается. «Знает!» — догадался я. Ее глаза светятся, сияют. Она от души поздравляет нас. [83]

— Будешь теперь командовать звеном! Командир полка утвердил твою кандидатуру, — сообщил мне Кривошлык.

Я даже не нашелся, что сразу ответить комэску. Молчу, обдумываю ответ.

— Не ожидал? Растерялся? Не робей, и все будет хорошо! Главное у тебя есть, остальное приложится.., — успокоил Кривошлык.

«Вот ведь как порой бывает! — думал я. — В один день — два знаменательных события. Лестно, конечно, что тебя выдвигают на новую должность. Но что-то внутри настораживает. Ответственность-то какая! Четыре самолета, четыре экипажа — больше двадцати подчиненных!..»

С этого дня на меня легли новые заботы, новые хлопоты, новые трудности. Отныне с меня будет спрос за четыре самолета, за их боевую готовность, за подготовку летного состава, за работу авиаспециалистов целого звена! Теперь, идя на боевое задание, я должен был учитывать, что каждый вылет сопряжен со смертельным риском не только для меня, должен был сохранить своих людей, свои самолеты. Водить подчиненных нужно грамотно, умело, досконально знать тактику противника и быть для остальных образцом.

А время мчалось на незримых крыльях. Бежали дни. Но живая нить памяти все время вела меня к тому незабываемому событию, с которого, по сути, начиналась моя фронтовая биография.

...Полк выстроен прямо на летном поле. Торжественно суровы лица авиаторов. Каждый понимает, что не строевой это смотр, не подготовка к параду, а что-то неизмеримо большее. Звучит музыка, полыхает на ветру горячий пурпур гвардейского Знамени. Такое никогда не забывается!..

Глава шестая

1.

Река Молочная — новый рубеж на наших фронтовых путях-дорогах. Гитлеровские генералы усиленно заботились, чтобы укрепления по правому берегу реки [84] были неприступными для советских войск. Но так же, как и на реке Миус, противнику не удалось сдержать натиск наступающей лавины. Не помогли ни укрепления, ни заблаговременно подтянутые резервы, ни «сливки» гитлеровской авиации — «короли воздуха», как долго называли их в Германии, собранные в такие, например, эскадры, как «Удет», «Ас-пик», «Зеленое сердце». На своих самолетах фашистские асы рисовали всяческие символы. Делалось это не только для «устрашения» наших летчиков. Скорее — из суеверия. Но «ангел-хранитель» в образе черного кота или в виде подковы, молнии, червонного туза не спасал фашиста от меткой очереди советского летчика или снаряда нашей зенитки.

Итак, началась новая операция. И снова пылает в огне земля, и снова тесно в небе от самолетов, и снова с утра до вечера — бои, и вылет следует за вылетом.

Гвардейцы 75-го штурмового авиаполка подавляют огневые точки противника, уничтожают его технику и солдат, засевших в окопах и траншеях на правом берегу Молочной. Мы наносим мощные удары по железнодорожным станциям, держим под контролем коммуникации гитлеровских войск, штурмуем переправы, дезорганизуем систему снабжения войск.

В один из таких дней полк потрясло известие — погиб всеобщий наш любимец, бесстрашный комэск Герой Советского Союза Дмитрий Прудников.

Тяжело переживали мы утрату. Били врага еще сильней, не зная страха, не щадя себя.

...Метеорологические условия сложные — низкая облачность временами опускается ниже ста метров. Очень трудно отыскать цель. Летишь — и весь внимание, напрягаешь зрение, ищешь врага. И хоть с большим трудом, но находишь!

Во второй половине дня погода улучшилась. Мы находимся на КП. Ждем. Наконец командир полка отдает приказ:

— Третьей эскадрилье уничтожить переправу через Днепр!

О, это уже «работка»! Чего стоит одно название реки!.. Видно, «поджали» наши фашистов изрядно. Лишить их переправы — это значит не только лишить подвоза, [85] но и отрезать пути к отступлению, внести панику в стан врага, деморализовать его.

Вылетаем. Нас прикрывает наряд из четырех «яков». Подходим к цели шестеркой, перестраиваемся в правый пеленг. Впереди блеснула голубая лента. Днепр! Учащенно забилось сердце. Вот он, древний Славутич!

Прямо по курсу — тонкая темно-серая полосочка, словно бы стягивающая днепровские берега: это переправа. Расстояние быстро сокращается. Вот уже нас «встречают» вражеские зенитки: тут и там вздуваются темные шапки разрывов.

— «Коршуны», атакуем! — слышу голос нашего комэска. И тотчас же вся шестерка устремляется в пике. Бомбы сброшены. Разворачиваемся влево...

Мне видно, как по обе стороны той узкой полосочки взлетают белые всплески. Это бомбы разорвались в воде. А переправа цела.

Кривошлык ведет группу на второй заход.

— Командир! Справа «лапотники»! — предупреждает меня Малюк.

Смотрю вправо — пикировщики Ю-87, вытянувшись цепочкой, идут в кильватерном строю. «Спешат бомбить наши войска! — думаю я. — А что, если развалить их строй?!» — возникла дерзкая мысль.

— «Коршун»-ноль три, я — ноль четыре. Разрешите атаковать «юнкерсы»? — запрашиваю ведущего.

— Разрешаю парой! — отвечает Кривошлык.

Приближаюсь вместе с ведомым к «лапотникам», принимаю решение атаковать прежде всего флагмана. Несколько секунд — и он уже в прицеле. Даю длинную очередь из пушек и пулеметов. Ведущий «юнкерс» «клюет» носом и, переваливаясь через левое крыло, падает. Расчет оказался верным: как только исчез флагман — строй тут же рассыпался.

В то же мгновение я услышал позади пулеметную очередь. Это стреляет Малюк и «комментирует»:

— Ось так тебе, сатана! Ще одын готовый, товарыш командир!

— Молодец! — кричу Малюку. — Поздравляю! Это у тебя уже третий, кажется?..

Вместо ответа — новое предупреждение:

— Обережно, командир: появились «мессеры»! [86]

Значит, «юнкерсы» шли под прикрытием. Где же истребители?

Осмотрелся — не вижу их. А четверка наших штурмовиков уже выходит из атаки. Темная полосочка на голубом фоне исчезает — она уже выглядит иначе: на том и другом берегу заметны только черточки, а между ними будто кто мелком провел. Этот белый след — буруны: вода устремилась в прорыв, бурлит, пенится. Отлично! Значит, бомба угодила точно, и переправы больше нет!

Спешу пристроиться к группе. И тут замечаю, что два «мессершмитта» идут на нашего командира. Кривошлык в опасности. Выжимаю из «ильюшина» все, на что он способен, иду на сближение с противником, чтобы сорвать его атаку.

Я как бы слился с самолетом. Он словно понимает меня, круто задирает нос, идет вверх. В прицеле — красный кок «мессера». Беру упреждение, даю длинные очереди из пушек и пулеметов. «Мессер» как-то странно мечется из стороны в сторону, затем, накренившись и дымя, идет спиралью к земле. Второй «мессер» предпочел ретироваться.

Я ликовал: шутка ли — на штурмовике сбить истребитель! Еще два «мессера» сбили наши «яки».

Итак, переправы у фашистов уже нет; недосчитают они сегодня два Ю-87 и три «мессера»! Мы в полном составе возвращаемся на свой аэродром. Сажусь, заруливаю на стоянку. Только спрыгнул с крыла на землю, вижу — майор Кривошлык идет. Он молча, по-отцовски обнял меня, прижал к себе:

— Выручил ты меня сегодня... Я и не видел «мессеров». Да и стрелок их не заметил вовремя. А они с хвоста зашли... Спасибо, Анатолий!

— Да что вы, товарищ майор! Я ведь долг свой выполнял, по уставу действовал.

— Верно, по уставу. Но не каждый действовал бы так решительно и смело, — заключил он.

На разборе командир полка дал нам высокую оценку, особенно отметил наш экипаж: за этот день наш штурмовик уничтожил три вражеских самолета. Малюк сиял: командир похвалил его за смелость и меткий огонь.

После разбора начинаем расходиться, но тут подходит [87] ко мне замполит майор Иванов, поздравляет с успехом, крепко жмет руку, просит зайти к нему.

— Вот о чем хотел бы с вами поговорить, Анатолий Константинович, — начал Иванов, когда я зашел к нему. — Что вы думаете о вступлении в партию?..

Я хорошо знал нашего замполита. Он умел заглянуть человеку в душу, был неплохим психологом и изучил каждого воина. Знал я также, что майор Иванов любит вести разговор начистоту.

— Думал, товарищ майор! — отвечаю. — И не раз. Но считаю, что не созрел еще носить партийный билет: молод, да и боевых побед на моем счету маловато.

— Не в возрасте дело, Анатолий Константинович. И в боях вы уже себя хорошо показали, — ободрил меня Иванов.

Я шел от замполита окрыленный, в приподнятом настроении: майор Иванов сказал, что верит в меня, пожелал новых боевых успехов.

2.

И снова день, и снова боевые вылеты следуют один за другим.

Три вылета прошли нормально. В четвертом изрядно досталось моему «ильюшину» от вражеской зенитки! Но домой дотянул, сел. Не успел выключить мотор, как на крыло вскочила Саша Чиркова. Кричит мне:

— Скорее, командир!

Открываю фонарь, Саша улыбается и протягивает мне заветный треугольник. Можно себе представить мое состояние: первое письмо! За все время пребывания на фронте я еще ни от кого ни единой весточки не получил. И вот...

Пытаюсь разобрать почтовые штемпели — ничего не получается. То ли рука от волнения дрожит, то ли глаза утратили вдруг остроту. Разворачиваю нехитрый «конверт» — и сразу узнаю отцовский почерк. Ну, конечно же, — это его рука, это его мелкие фиолетовые буквы. Затаив дыхание, быстро пробегаю глазами текст: все ли живы-здоровы? Как мать, сестренка?.. Вздохнул облегченно: живы! Но то, что отец сообщал — пусть и скупо, отрывочно, — не могло не встревожить душу: мои родители пытались всей семьей эвакуироваться, [88] да под Ворошиловградом гитлеровцы отрезали путь на восток. Решили возвращаться в Изюм. Измучились, изголодались, натерпелись бед, пока домой добрались. А потом хватили немало лиха от оккупантов...

Всей эскадрильей читали мы это письмо. Затем я вновь и вновь перечитывал его, и мысли уносили меня в родной город, на берег Донца.

«...Теперь, сынок, все ужасы позади. Жизнь у нас потихоньку налаживается, хотя все приходится начинать сначала, — писал отец. — А тебе наш с матерью наказ: бей врага сильнее, гони супостата с нашей земли! Слышишь, сынку!..»

И я шептал:

— Слышу, отец! Слышу!

А в сердце пылал огонь ненависти к врагу...

* * *

...Нелегко давалась нам победа над фашистами у «восточных ворот» Крыма. Фашисты упорно сопротивлялись, и нам приходилось непрерывно штурмовать передний край, помогать наземным войскам прорывать оборону немцев.

С утра и до вечера гудят над полем боя самолеты. С утра и до вечера не даем противнику покоя.

Только что вернулся с боевого задания, а штурмовик готовят к новому вылету; группу поведет заместитель командира полка гвардии капитан Филимонов.

Иду справа от него — крыло в крыло. До цели осталось лететь всего минуту. Появление краснозвездных самолетов в этом районе — полная неожиданность для вражеских зенитчиков, и они начали обстреливать нас с опозданием. Но огонь не причиняет нам вреда: снаряды рвутся выше. А мы уже идем в атаку. Земля все ближе и ближе. Противник хоть и замаскировал свои орудия, но мы все же сумели разглядеть артиллерийские позиции фашистов. Вслед за ведущим нажимаю кнопку бомбосбрасывателя — и часть бомб летит вниз.

Нам навстречу несутся трассы «эрликонов». Огненные шарики мелькают слева и справа. И вдруг блеснули вспышки у левого крыла моего «ильюшина». Самолет вздрогнул. Несколько секунд спустя сквозь ровный гул мотора я услышал близкий взрыв. Штурмовик снова качнулся. В левом крыле еще одна пробоина — теперь уже от зенитного снаряда. [89]

«Ильюшин» вначале опустил нос, потом завалило» на поврежденное крыло. Управлять самолетом стало очень трудно. И я, всецело занятый этим, забыл еще раз нажать кнопку сброса бомб. Пытаюсь выровнять машину — не удается: мешает какая-то неведомая сила. А машина со скольжением неумолимо идет вниз. Что есть силы обеими руками тяну ручку управления, отдаю ее вправо. И, наконец, вывожу самолет из крена. Но время уже потеряно. Теперь я оторвался от группы и иду значительно ниже, чем она.

На этом, однако, испытания мои не закончились. Новый удар потряс машину: где-то под самолетом разорвался зенитный снаряд. Мотор вдруг поперхнулся, закашлял и — умолк. Стало жарко, на лбу выступила испарина. Такого со мной еще не бывало! Машина упрямо теряет высоту. Перед глазами торчат, как рога, две лопасти остановившегося винта.

Передо мной — два выбора: либо воспользоваться парашютом и покинуть самолет, либо попытаться сесть. Но ведь я не один, в задней кабине — Малюк, я отвечаю и за него... Осматриваюсь. Дыма нет. Значит — не горим. Решаю садиться.

Территория под нами своя. Это уже хорошо. Но тревожит: в центроплане остались неизрасходованные бомбы. Все равно буду садиться! — решил без колебаний.

Ищу место для посадки. Тут и там видны наши танки и автомашины, артиллерийские позиции, траншеи... Вот слева, кажется, ровное, не изрытое поле. Но перед ним — овраг. А высота, на которой мы летим, уже не превышает ста метров. Перетяну ли? С таким углом планирования можно угодить прямо в овраг. А грубая посадка сейчас опасна: в левом отсеке бомбы. Чуть что — наверняка взорвемся... При этой мысли побежали по спине мурашки.

Необходимо увеличить скорость — в этом сейчас спасение. Как это сделать, если мотор не работает? А что, если... Отдаю штурвал от себя. Машина стремительно снижается.

Овраг словно бы расширился. Теперь резко тяну штурвал на себя — самолет задирает нос. «Шасси, шасси!» — и сразу же толкаю кран выпуска вперед. Скорость упала, на мгновенье самолет как бы завис, и снова [90] его потянуло вниз, и опять с левым креном. Ну, родной, — еще немного!..

Однако тяжелая да еще поврежденная машина не намерена считаться с моими желаниями. Она падает, и нет у меня никаких сил удержать ее.

Резкий толчок: самолет левым колесом ударился, подпрыгнул, пронесся еще несколько метров — и снова тяжело ударился о землю. Под машиной раздался взрыв. В этот миг «ильюшу» развернуло влево. Фюзеляж пашет землю. Нас окутала пыль. Тихо...

Я невольно прижался к левому борту кабины. В висках стучит. Считаю: раз, два, три, четыре... Сейчас конец! Не хочется вот так глупо погибать...

В ушах — звенящая тишина. Только что-то потрескивает под нами.

— Быстрей из кабины! — кричу Малюку. Открыв фонарь, моментально соскакиваю на землю, на ходу избавляясь от парашюта. Но почему медлит Малюк? Что у него случилось?

Возвращаюсь. Пытаюсь открыть фонарь. Тщетно.

— Закрой глаза! — кричу Антону и сапогом бью по плексигласу. Малюк протискивается в образовавшуюся дыру. Помогаю ему выбраться.

Теперь — быстрее от самолета!..

Едва только мы успели отбежать в сторону и броситься на землю, как машину объяло пламя и грохнул взрыв.

Жаль нам «ильюшина», очень жаль! Больше тридцати боевых вылетов совершили мы с Малюком на этой машине. И вот теперь пришлось распрощаться с верным боевым другом. Над ним уже клубится черный дым. Трещит съедаемая огнем «начинка», рвутся снаряды и патроны.

— Прощай, наш крылатый друг!

А между тем в небе нарастает рокот. Поднимаю глаза — это над нами проходит группа «илов», сопровождаемая истребителями. Это ведь наша четверка возвращается с задания! Ведущий наверняка видит наш догорающий самолет и думает, что мы погибли.

— Ну, тезка! — обращаюсь к Малюку. — Делать нам здесь больше нечего! Пора отправляться в путь.

И мы, закинув за спину парашюты, зашагали на северо-восток, к нашему аэродрому. [91]

Солнце, тоже уставшее за день, клонилось к закату. Тени заметно удлинились. Мы идем, вернее, бредем по дороге и встречаем пехотинцев, танкистов, артиллеристов. Во взоре каждого читается немой укор: «Тоже летчики! Пешком идут, да еще на восток. Довоевались!..» Было совестно перед ними и стыдно.

Вот уже на землю спустились сумерки. Мы решили переночевать в ближайшем населенном пункте, а утром — снова в путь.

Идем молча. На душе кошки скребут. А тут еще про Катюшу подумал: сейчас ей уже, наверное, известно, что штурмовик с бортовым номером 38 не вернулся с боевого задания. Филимонов скажет, что сам видел догорающий на земле самолет... Лучше бы промолчал! Ведь ей будет больно!

А как будут переживать Мотовилов, Чиркова, Баранов...

Эх, и надо же такому случиться!..

Чтобы развеяться, отогнать горечь, я решил думать сейчас только о Кате. У нас к тому времени установились очень хорошие взаимоотношения. Мне с ней было легко и весело. Встретившись на днях с Катюшей, я набрался смелости и спросил:

— Как ты относишься ко мне?

Она засмеялась:

— Хорошо отношусь! — и в глазах ее засияли лукавые огоньки. Потом Катя задумалась, помолчала немного и сказала:

— Я вижу в тебе настоящего товарища, верного друга. Мне нравится твоя искренность, доброжелательность, чистота. С тобой я могу поделиться мыслями, рассказать о своих горестях и радостях...

Милая, родная Катюша! Да ведь и я не ошибся в тебе, сердцем понял, какое это счастье, что встретилась мне именно ты!..

Так думал я, шагая с Малюком по едва сереющей в темноте дороге. Вскоре она привела нас в небольшое село. В окнах было темно. Где-то на другом конце глухо лаяла собака. Казалось, люди в домах не спят, а, притаившись, тревожно глядят из окон в темноту ночи и задают себе один и тот же вопрос: какие же новые испытания ждут их завтра. [92]

Мы постучались в один из ближайших домов. Дверь отворилась, и в темном проеме показалась повязанная платком женщина.

— Добрый вечер, хозяюшка! Нельзя ли у вас переночевать?

— Заходьте в хату, заходьте! — радушно сказала женщина.

В хате топилась печь, и в отсвете огня мы увидели трех малышей, сидевших в углу на лавке и с тревогой глядевших на нас.

Я повернулся к хозяйке:

— Так мы, может, к кому-нибудь из соседей зайдем, чтобы вас не стеснять?

— Та яке там стеснение! Всим мисця выстачить. Вы, хлопци, роздягайтесь та до столу сидайте, зараз будем вечерять!..

Хозяйка поставила на стол крынку молока, две чашки, принесла хлеба. Ребятишки осмелели, подсели поближе и стали расспрашивать нас о самолетах.

— Дядечко! — спросил меня младший. — А нимци бильше не прийдуть сюды?

— Нет, не придут. Никогда! — ответил я.

Женщина стояла у печки и вытирала слезы. И незачем было расспрашивать ее о причинах затаенной боли. Для меня она была сейчас олицетворением всех наших женщин — матерей и сестер, принявших на свои плечи тяжкую ношу войны.

Пока мы утоляли голод, пока беседовали с ребятней, хозяйка принесла соломы, накрыла ее рядном, положила две цветастые подушки.

Мы спали крепким сном усталых путников. А чуть свет снова собрались в дорогу. Хозяйка дала нам по чашке молока и по куску ржаного хлеба. Малюк стал отказываться: мол, скоро будем на месте — там и позавтракаем. Мы не хотели, не могли отнимать у детей последний кусок. Но хозяйка настояла — и мы уступили: эта добрая, отзывчивая, немало настрадавшаяся женщина благодарила в нашем лице всю Армию за ее высочайший подвиг. Проводив нас до околицы, она рассказала, как идти дальше, пожелала счастливого пути и счастья.

К вечеру мы были дома, на родном аэродроме. Лишь увидели издали наши самолеты — и сразу почувствовали, [93] как прибывают силы. Невдалеке от землянки, где размещался штаб полка, остановились.

— Ты, Антон, отправляйся отдыхать, а я — к полковому на доклад.

Иду, а сам гляжу на стоянку. Тихо. Самолеты стоят вразброс. Но одно место пустует. Там должен был стоять наш «ильюшин». Теперь его нет. И сразу сжалось сердце.

У землянки увидел Николая Тараканова. Он сидел на бревне и что-то строгал.

— Привет, Николай! — нарушил я молчание. Тараканов вскочил, глаза его расширились от удивления.

— Толя! Друг! Жив! А мы ведь вас вчера «похоронили». Вернулся Филимонов с задания и сказал, что твой самолет упал вот здесь...

Николай быстрым движением раскрыл свой планшет и. показал на карте место, уже отмеченное красным крестиком.

— Радость-то какая!.. Стрелок твой тоже вернулся?

— Вернулся!

— Ну и молодцы! С того света, можно сказать, вернулись! Рассказывай, как вы спаслись?

Вкратце пересказал события. Вспомнилось вдруг почему-то, как Тараканов на взлете разбил самолет. Свою вину он искупил тридцатью боевыми вылетами: ходил на фотографирование результатов штурмовых ударов эскадрильи. Это очень ответственное и опасное дело. Но Николай все тридцать вылетов провел успешно. Теперь все старое позади. Николай — в числе лучших наших летчиков. На его груди сияет Золотая Звезда Героя Советского Союза.

— Извини, Николай: командиру полка надо доложить! — заторопился я.

— Да, да, разумеется. Очень расстроился он, когда услышал от Филимонова про тебя.

Осторожно спускаюсь по ступенькам в землянку. Пройти мимо диспетчерской? Нет! Открываю дверь — и вижу на знакомом месте капитана. Значит, Катя сегодня не дежурит. Быстро закрываю дверь и стучусь к командиру.

Майор Ляховский бросился навстречу: [94]

— Жив! Ну, молодчина! — воскликнул он. — А Малюк?

— Тоже.

Ляховский крепко двумя руками жмет мне руку. Улыбается. Подходит замполит майор Иванов. Он тоже очень рад.

Командир взволнован: ему вспомнился вчерашний вечер, когда он полуофициально сообщил личному составу, что мы с Малюком погибли. Теперь он искренне радовался ошибке.

— Ну, рассказывайте, а мы с замполитом послушаем!..

Я рассказал все до малейших подробностей.

— Молодец! Это по-гвардейски! — не удержался Ляховский, когда услышал, как пришлось вытаскивать Малюка из кабины. — Не горюй, самолет мы тебе дадим новый. Главное — вы остались живы. Это дороже всего! — повернулся к Иванову и продолжил: — Дважды молодец, честное слово! Ведь второй раз воскрес...

...Усталый, но довольный шагал я от командира к нашему офицерскому общежитию. Темнота кругом. И хорошо: не хотелось еще и еще раз пересказывать историю своего второго «воскрешения из мертвых». Решил по той причине и на ужин не спешить — обхожу столовую стороной. И вдруг из тьмы метнулась ко мне фигурка. Чувствую, кто-то прижался к моей груди, вздрагивает.

— Катюша!

Она молчит, потом сквозь слезы медленно произносит:

— Мне вчера сказали, что ты погиб. А только что прибежал ко мне Малюк и сказал...

— И тут Малюк успел! — засмеялся я. Сколько же в этом человеке доброты, человечности, тепла!..

— Ну, ты успокойся, Катюша: ничего ведь со мной не случилось! И ничего мне не сделается!

Мы снова стояли под звездным небом, и никто и ничто не мешало нам мечтать и думать о будущем, которое представлялось нам фантастически счастливым.

3.

Я спускался по ступенькам в штабную землянку, когда меня окликнул комэск. [95]

— Вот что, товарищ Недбайло! — начал Кривошлык без всякого вступления. — Мое предложение командир полка поддержал. Отныне вы — мой заместитель. Приказ уже подписан, и я рад поздравить вас с новым назначением. Желаю успеха!

Новость ошеломила меня. Какое совпадение: сегодня мне исполнилось ровно двадцать лет!..

А комэск продолжал:

— Открою секрет: командир полка решил именно к этому дню подготовить вам сюрприз. Ведь у Вас сегодня день рождения? Поздравляю! А завтра — еще один ждет вас: будут вручать правительственные награды. Так что готовьтесь и вы...

— Благодарю вас, товарищ майор, за оказанную мне честь и за теплые слова. Доверие постараюсь оправдать.

Я от души был благодарен своим командирам, товарищам, всей нашей славной гвардейской семье за все, что было сделано ими для меня. Не прошло и года, как я рядовым летчиком пришел в этот богатый традициями полк. Здесь учился искусству боя, здесь постигал науку побеждать. И если теперь назначили замкомэском — значит, получил признание ветеранов.

Тем же приказом старший лейтенант Леонид Беда назначался командиром второй эскадрильи. Я знал его как опытного летчика, он был не только мастером неотразимых штурмовых ударов, а и прекрасным организатором. У Леонида можно было многому поучиться, и я старался перенять его умение мгновенно ориентироваться в обстановке, учился строгому соблюдению летных законов, расчетливости, вере в свои силы и готовности в любую минуту пойти на оправданный риск. Приняв решение, Леонид ни за что не отступал от него, не менял своего намерения. С ним было легко летать, и мы охотно шли с ним на боевые задания.

* * *

Шел 1944 год. Наши войска уверенно продвигались на запад, освобождая все новые населенные пункты Украины. Бои уже развернулись на подступах к Херсону и Каховке. Тем временем гитлеровское командование, накапливая силы на Никопольском плацдарме в излучине Днепра, собиралось нанести удар по наступающим /советским дивизиям и по образовавшемуся в результате [96] этого «коридору» вывести закупоренные в Крыму части.

Линия боевого соприкосновения на Никопольском плацдарме стабилизировалась. Красная линия на наших полетных картах была словно натянутая тетива.

Поиск по сайту: