Глава четвертая 10 страница. Через несколько минут наступит черед моей группы

Через несколько минут наступит черед моей группы. Надеваю кожаные перчатки, парашют и сажусь в кабину. Проверяю арматуру, устанавливаю радиосвязь с ведущими пар и командиром полка. Поглядываю на часы. Время!

— «Коршуны», запуск! — подаю команду, и стоянка враз оглашается раскатистым ревом двигателей. Потянулись на старт тяжело нагруженные бомбами и снарядами крылатые машины.

...Высота — шестьсот метров. Внизу проносятся леса, поля, извилистые речушки и луга. С каждой минутой мы все ближе к цели.

Проверяю связь:

— «Блеск»-один! «Блеск»-один!.. Я — «Коршун»-ноль три, как меня слышите?.. Прием...

Теперь надо переходить на детальную ориентировку, и я сличаю карту с местностью. Слышу по радио голос Леонида Беды. Его группа заканчивает атаку, и мы идем ей на смену.

Продолжаю «читать» местность. Внизу блеснули яркие сполохи — и потянулись, помчались на запад огненные нити. Это бьет наша легендарная «катюша».

Идем над «ничейной» полоской земли. На ней видны дымные столбы. Их происхождение нетрудно установить: это догорают деревушки, подожженные фашистами. А вот передо мной и панорама: широкое поле — все в движении. Огонь, дым... Идет жестокий бой.

В кабину проникает удушливый, кисловатый запах. «Цена» секунд повышается: вражеские зенитки ведут огонь. Снаряды рвутся на «нашей» высоте, поэтому приказываю группе выполнить противозенитный маневр, чтобы помешать противнику пристреляться. [143]

Идем ниже, и поле боя предстает теперь перед нами крупным планом. Густой дым застилает цели. Где-то здесь должны быть артиллерийские и минометные позиции фашистов. Они, естественно, замаскированы, и увидеть их и без того трудно, а тут еще дым!

Вспышка. Еще одна... Внимательно всматриваюсь.

— Ах, вот вы где! — не могу удержаться от восклицания, заметив стволы, словно бы вдавленные в землю лафеты, укрытия, ящики со снарядами. Артиллерийская батарея врага демаскировала себя. Но она здесь не одна: в стороне замечаю еще одну огневую позицию.

А зенитки не унимаются. Ухожу в сторону и готовлюсь к атаке. Быстрый взгляд вверх: наши «яки» барражируют. Запрашиваю станцию наведения — и получаю разрешение на «работу».

— «Коршуны», атакуем! За мной! — командую своей группе и, выполнив разворот, с пикирования атакую цель. «Круг» начинает действовать. Штурмовики засыпают вражескую зенитную батарею эрэсами и бомбами. Через пятнадцать минут на том месте, где только что была огневая позиция противника, лишь столбы дыма.

Теперь — удар по другим целям.

...После шестого захода станция наведения разрешает возвращаться домой. Шестерка идет строем «клин». Ведомые довольны: задание успешно выполнено, боевой вылет в новой операции состоялся. Мы внесли свой первый вклад в освобождение Белоруссии от гитлеровских оккупантов.

Ко мне подходят летчики, докладывают о выполнении задания.

Радуемся общему успеху: цели поражены, а на наших самолетах — ни царапины!..

Солнце палит нещадно. Обшивка самолетов накалилась, от моторов, как от печей, пашит жаром. Над капотами — марево. Но механикам некогда ждать, и они, обжигая руки и обливаясь потом, готовят машины к новым вылетам. Слышу, как торопит своих подчиненных инженер эскадрильи. Звучат команды, звенят инструменты. Стремянки переходят из рук в руки. Хлопают створки бомболюков. Вооруженны, мотористы действуют по четко разработанной схеме, быстро, уверенно выполняют необходимые операции. Спешат ребята — некогда! Скорее надо заправить, снарядить машины — им ведь [144] снова туда, в гущу боя, где ждут их наступающие войска.

Хочется обнять каждого из них, сказать спасибо за усердие, за самоотверженность. Но обстановка не располагает к сентиментам.

Прошу старшего техника-лейтенанта Одинцова обратить особое внимание на моторы, ведь в такую жару они очень медленно остывают. Надо проверить и системы управления, вооружение, приборное оборудование.

Суровым было фронтовое небо и здесь, в Белоруссии. В первый же день каждый летчик совершил по нескольку боевых вылетов. Трижды вылетала и моя группа. На нас набрасывались вражеские истребители, бешено били зенитки. Невероятным казалось, что мы без каких-либо потерь прорывались сквозь плотную завесу огня. Возвращались усталые, взмокшие от напряжения, но гордые от сознания своей причастности к оперативному наступлению советских войск.

— Товарищ командир, когда же наша очередь подойдет? — уже в который раз за день спрашивает меня Киреев. В его глазах читаю нетерпение, желание скорее пойти в бой.

— Скоро, Коля, скоро! — успокаиваю его. — Вот только с зенитками на нашем участке покончим. А пока что забирайся в кабину и отрабатывай до автоматизма действия, изучай район предстоящих боев. Пригодится...

Второй день был не менее напряженный, чем первый.

Враг оказывал упорное сопротивление, и наши войска продвигались вперед медленно. Фашисты все время вводили в бой резервы, много танков и артиллерии, чем прибавили нам работы. Мы появлялись там, где особенно тяжело приходилось пехоте.

В этот день молодые летчики Киреев и Обозный получили боевое крещение. Киреев проявил себя отлично, действовал уверенно и смело. У Обозного не все ладилось. После полетов я провел с ним краткий разбор, указал на ошибки, дал ряд советов.

На третьи сутки зенитный огонь заметно ослабел, но вражеской авиации стало больше. «Мессершмитты» и «фоккеры» неутомимо охотились за «илами», но к плотному боевому порядку штурмовиков, прикрываемых «яками», подходить не решались. Не могли они подступиться к нам и тогда, когда штурмовики становились [145] в «круг» и начинали обрабатывать цель. Но стоило только одному оторваться от группы и отстать, как вражеские истребители мигом набрасывались на добычу. Некоторые экипажи попадали под огонь фашистских истребителей в тот момент, когда «илы» перестраивались в боевой порядок «клин».

Так произошло и с лейтенантом Обозным.

...Когда после штурмовки артиллерийских позиций «илы» пошли на сбор, самолет Обозного зенитным огнем был отсечен от группы. Этим воспользовались два «фокке-вульфа» и атаковали Обозного. Гитлеровские летчики уже дали несколько очередей, но на помощь товарищу подоспели наши истребители. «Фоккеры» поспешно ретировались. Когда Обозный сел, мы обнаружили в его «ильюшине» много пробоин.

— Счастливо отделался! — говорили летчики.

Этот эпизод поторопил меня с реализацией «собственного» метода сбора группы. Теоретически он был уже разработан. Однако напряженная боевая обстановка не оставляла времени для эксперимента. Теперь стало ясно, что настала пора внедрять его.

Накануне вылета на новое задание я кратко изложил летчикам свой замысел и разъяснил порядок действий. После того, как самолеты произведут атаки с «круга», я подаю команду: «Конец!», — которая на первый раз будет продублирована зеленой ракетой. На последнем отрезке «круга» мой самолет опишет кривую, как бы переходя в новую атаку. Но это — лишь обманный маневр, чтобы ввести противника в заблуждение относительно дальнейших наших намерений. В действительности же вместо пикирования на цель последует резкий разворот вправо, который и будет означать начало сбора.

Как только мой самолет пойдет вправо, три следующие за мной штурмовика быстро занимают место правее, вблизи друг от друга. Последняя пара на максимальной скорости срезает круг по направлению к своей территории. Затем я в правом развороте «подхватываю» три штурмовика и на замедленной скорости ввожу всю четверку в левый разворот, чтобы дать возможность пристроиться оставшейся паре. Тем временем воздушные стрелки четверки, находясь в выгодном положении, ведут пристальный обзор задней полусферы и в случае опасности «все вдруг» открывают плотный огонь по [146] врагу, защищая пристраивающуюся пару. Расчетное время полного сбора не должно превышать сорока секунд.

...В районе цели нас встречает заградительный огонь. То выше, то ниже вздуваются шапки разрывов. Идем плотным строем. Истребители прикрытия барражируют над нами, оберегая от неприятных неожиданностей.

Вот-вот должна показаться цель, и я пристально всматриваюсь вниз. Различаю темные прямоугольники вражеских танков. Теперь — к действию. Шестерка снижается, наносит удар в «правом пеленге», затем становится в «круг». Штурмовики, поочередно пикируя, выполняют пять заходов подряд. «Вертушка» действует безотказно. Горят и взрываются от прямого попадания ПТАБов танки.

— Конец! — командую я, когда последний самолет третьей пары заходит на пикирование. Затем отсчитываю несколько секунд и энергично разворачиваю машину. Мои ведомые с разных сторон устремились ко мне. Вот они поворачивают «все вдруг» — и полминуты спустя мы уже идем плотным «клином шестерки».

Итак, маневр, наконец, удачно осуществлен! Расчеты оказались правильными. Быстро, слаженно и четко действовали все летчики.

Вскоре этот метод сбора стал достоянием летчиков всего полка. А затем на одном из совещаний руководящего состава дивизии генерал Хрюкин сказал о моем методе:

— Это наиболее совершенный и целесообразный из всех способов, которые здесь предлагались...

3.

Вражеская оборона сломлена. Противник отступает. Наши войска, прочно завладев инициативой, успешно развивают наступление по всему фронту. С каждым днем все обширнее становится освобожденная от оккупантов территория Белоруссии. Советские войска ушли далеко вперед, оставив позади, в тылу, немало окруженных вражеских частей.

В эти дни в полк пришла новость: подполковник Ляховский назначен заместителем командира дивизии. Полк принимает майор Стрельцов. [147]

Нового командира мы хорошо знаем. Это один из самых опытных летчиков полка, участник боев на Халхин-Голе. За проявленный там героизм награжден орденом Красного Знамени. Молодежь охотно летала с ним на задания, полностью доверялась богатому опыту своего командира.

Старожилам полка был памятен довольно неприятный эпизод, происшедший со Стрельцовым. Впоследствии все стало на свои места, и он оказался прав, но случившееся чуть было не стоило ему жизни.

...Случилось это еще на Миус-фронте. В полку был парковый день, и все самолеты подвергались тщательному осмотру. Немало оказалось таких, которые нуждались в ремонте, и вышестоящая инстанция дала на это разрешение.

Но вот в разгар ремонтных работ на аэродром прилетел генерал и приказал срочно отправить на выполнение боевого задания одну группу. С трудом удалось отобрать только пять самолетов. Уже на старте еще один «ильюшин» был задержан из-за обнаружившейся течи охлаждающей жидкости.

В воздух поднялось лишь четыре самолета. Повел группу Стрельцов. А через несколько минут он передал по радио:

— Возвращаюсь. Мотор работает с перебоями. Четверка сбросила бомбы на полигоне и села.

Стрельцов доложил генералу о причине возвращения. Генерал подозвал Клубова и приказал опробовать мотор.

Клубов вскочил в кабину, запустил двигатель, опробовал его на всех режимах. Тяга хорошая, показания приборов устойчивы. Инженер недоумевал.

— Парашют! — приказал генерал.

Надев парашют, генерал ловко вскочил на крыло, сел в кабину, запустил мотор, вырулил на старт и взлетел.

«Ильюшин» носился над аэродромом, выделывая всевозможные фигуры. Мотор работал ровно и ритмично.

— Я был бы очень рад, если бы на всех самолетах так хорошо работали двигатели, — сказал генерал, соскочив с крыла только что севшего штурмовика. — [148] Стрельцов просто трус. А за это расстреливают на фронте.

Это было неожиданно и для Ляховского, и для нас, а особенно для самого Стрельцова. Ляховский знал его как летчика высокой отваги, честного, прямого и очень порядочного человека. Мы, молодые летчики, да и многие ветераны-сталинградцы, учились у него искусству побеждать противника. И вдруг — трус!..

Нет, тут что-то не так. И Ляховский поспешил к телефону.

Вскоре в полк прибыл заместитель командира дивизии полковник Прутков. Он хорошо знал каждого летчика и должен был разобраться в случившемся, чтобы доложить подробности лично командующему Воздушной Армией. Генерал Хрюкин знал Стрельцова как отважного воздушного бойца — смелого, бесстрашного, решительного.

— Я Стрельцову верю. Пусть летает! — ответил командующий.

Вечером Стрельцову сказали об этом. Он молчал. Только на осунувшемся, бледном лице стал появляться румянец: летчик приходил в себя после нескольких часов тяжелейших переживаний.

Вскоре состоялся очередной боевой вылет, и Стрельцов повел на задание группу. Мотор его самолета работал с перебоями. С риском для жизни Стрельцов продолжал полет и выполнил боевое задание. После этого мотор подвергли тщательной проверке и нашли неисправность: лопнул кулачковый валик.

Когда Стрельцов узнал об этом, он подошел к разобранному двигателю, взял из рук техника злополучную деталь, подержал, словно взвешивая, а потом, размахнувшись, швырнул ее далеко в поле...

* * *

26 июня воздушная разведка обнаружила несколько десятков вражеских эшелонов на участке железной дороги Орша — Толочин. Командование приняло решение не дать им уйти в тыл.

— Вам, товарищ Недбайло, — сказал новый командир полка, ставя передо мной боевую задачу, — надо нанести удар по вражеским эшелонам и задержать их отправку. [149]

И снова моя группа в воздухе. Идем правее Орши. Среди зелени полей и лесов темнеет узкая длинная ленточка, уходящая далеко на юго-запад. В нескольких местах она словно бы прикрыта небольшими полосочками. Над ними — белые дымки. Это эшелоны!

Снижаюсь и, пролетая справа от железной дороги, считаю составы на указанном участке. Их насчитывается двадцать три!

Решаю нанести удар в десяти-двенадцати километрах восточнее станции Толочин, «запереть» составы, а потом разделаться с ними.

Идем плотным боевым порядком под углом градусов в двадцать к железной дороге, сбрасываем бомбы на один из эшелонов и, став в «круг», начинаем «утюжить» составы. В воздухе противника нет. Наши истребители начеку. А внизу пылают цистерны, рвутся боеприпасы, и от вагонов только щепки летят. Покончив с одним эшелоном, переходим к другому, за ним — к третьему...

Через два дня мы узнали, что нашим наступающим войскам достались в качестве трофеев эшелоны противника с техникой и награбленным фашистами имуществом, которые так и не могли проследовать через станцию Толочин: удиравшим гитлеровцам было не до ремонта разрушенного нами участка железнодорожного пути.

4.

Фронт катился все дальше и дальше на запад. Мы продолжали поддерживать наши наступающие войска, штурмовали отходящие колонны автомашин, «обрабатывали» эшелоны на станции Городзики, наносили удары по вражеской группировке, оказавшейся в так называемом Минском «котле». Инициатива на земле и в воздухе прочно перешла в наши руки.

Теперь риска было меньше, и я постепенно вводил в строй молодежь.

Каждый из молодых летчиков уже совершил по нескольку боевых вылетов, правда, в упрощенных условиях, каждый четко представлял, как вести себя в бою. Киреев летал со мной в паре и надежно прикрывал меня с тыла.

«Будет превосходный летчик!» — радовался я успехам новичка. [150]

Стремительное наступление советских бронетанковых и мотомеханизированных частей вызвало в войсках противника панику, деморализовало их, и гитлеровцы тысячами сдавались в плен. Длинные вереницы сложивших оружие вражеских солдат медленно брели на восток. Но в тылу наших наступавших частей остались окруженные группировки противника, не спешившие складывать оружие и не терявшие надежды пробиться к своим.

Утром 8 июля одна из таких организованных группировок — при этом довольно многочисленная — подходила к Минску с юго-востока. Танки, артиллерия, автомашины с живой силой быстро двигались по лесной дороге к переправе через реку Свислочь. В этом месте нам и предстояло нанести по колонне противника бомбово-штурмовой удар.

...Местность отлично просматривается. Ищу цель.

То, что предстало перед моими глазами, поразило меня: по лесной дороге двигалась вражеская колонна, растянувшаяся на километры. Голова ее уже достигла Свислочи. На широкой поляне у переправы скопилось множество машин и разнообразной техники.

«Сейчас мы вам поможем ликвидировать пробку!» — подумал я, выводя группу в правом пеленге на цель.

Бомбы легли точно. Теперь — наш безотказный «круг»! Противник явно не ожидал такого: нет зенитного прикрытия, не бьют «эрликоны». Это хорошо, особенно, если учесть, что сегодня половина группы — молодежь.

«Круг» постепенно смещается в сторону дороги. Горят машины, разбегаются в панике гитлеровцы. А мы жмем на гашетки.

Вдруг рядом промелькнули какие-то темные капли. «Что такое? — напрягаю мысль. — Подобного еще не приводилось видеть!»

И тут же замечаю, что огонь ведется из танковых орудий. Стволы приподняты кверху, и каждый раз над серо-зелеными «коробочками» поднимается облачко порохового дыма.

— Внимание, по самолетам бьют из танков. Осторожно! — предупреждаю ведомых и тут же бью по танкам реактивными снарядами. Земля стремительно летит мне навстречу, отчетливо вижу мечущихся фашистов. [151] Набираю высоту, а мой стрелок ведет огонь из пулемета. Смотрю, как действуют летчики. Но что это с Киреевым? Пора выводить машину из пикирования... Что он делает?!

— Выводи, выводи! — кричу ему по радио. Но тут же замечаю предательскую струйку пламени и дыма, бегущую из-под самолета.

Вдруг горящий штурмовик огромным снарядом вонзается в скопление вражеских танков и автомашин. Выплеснулось, покатилось, полилось вдоль колонны оранжево-белое пламя — и запылал на лесной дороге гигантский костер.

Эх, Киреев, Киреев! Как же это случилось? Дорого заплатит враг за твою гибель! И пятерка самолетов снова устремляется в атаку.

Последний заход. Я долго смотрю на высоко взметнувшееся над лесной дорогой пламя. То пылает сердце бесстрашного юноши — моего ведомого, для которого этот боевой вылет стал полетом в бессмертие.

...Весть о подвиге отважного сокола облетела весь фронт. Политуправление посвятило ему специальную листовку, в которой рассказывалось о героическом поступке комсомольца Николая Киреева, повторившего подвиг экипажа капитана Гастелло. Вместе с Киреевым погиб и его воздушный стрелок Сафонов, тоже до конца выполнивший свой священный долг перед любимой Родиной.

Однажды перед вечером у командного пункта нашего полка появился худощавый, вылощенный, причесанный «под фюрера» немецкий летчик в сопровождении конвоира-пехотинца, вооруженного винтовкой.

Увидев вышедшего из землянки офицера-авиатора, конвоир скороговоркой выпалил:

— Товарищ майор! Примите под расписку этого фрица. Ваш один «горбатый», — простите, ваш штурмовик — так «юнкерсу» влепил, что он сразу свечой запылал. Только этот, — конвоир кивнул на офицера, — с парашютом успел выпрыгнуть. Ну, мы его с сержантом и сцапали. Наш командир велел к вам его доставить. Только, говорит, расписочку возьми, что сдал его в надежные руки. Так вы, пожалуйста, примите этого душегуба...

Немец поднял голову и высокомерно произнес: [152]

— Я есть официр! Я буду требовайт... — и, торопливо расстегнув кожаную куртку, под которой блеснули кресты, стал доставать из нагрудного кармана какой-то документ.

— Требовать будем мы! — перебил гитлеровца майор Стрельцов. — А пока что поговорим кое о чем.

— Я ничего не буду сказать! — истерически выпалил пленный. — Я зольдат, я давал присяга майн фюрер!..

— Ну, что ж — можете не говорить. Только это будет нами учтено. Часовой! — позвал Стрельцов солдата. — Отведите пленного пока что на «губу».

— Вас ист «губа»? — глаза гитлеровца расширились, растерянно забегали. — Я не хочу «губа»! Международна конвенция э-э...

— О конвенции вспомнил, шкура! — не удержался подошедший к КП Дмитрий Жабинский. — А бомбы швырять на санитарный поезд, а раненых расстреливать — тогда о конвенции не думал?!..

Дмитрий покраснел, глаза его налились кровью, кулаки сжались.

— Успокойтесь, он сейчас по-иному заговорит! — шепнул Дмитрию Стрельцов.

Гауптман понял, что проиграл, и низко опустил голову.

— Я буду шпрехен... Что надо коворить? У меня в фатерланд есть маленькие киндер, — словно бы оправдывался гауптман.

Майор Стрельцов поморщился:

— У многих из нас тоже были дети!

Пленный, осторожно ступая, спускался в землянку.

...Через час оперативники сверили показания гитлеровца с разведывательными данными. Почти все сходилось. И рано утром следующего дня две группы «ильюшиных», ведомые мной и Жабинским, отправились на штурмовку вражеского аэродрома.

Запылали на стоянках машины. Выплеснули пламя цистерны. Ни один фашистский самолет не смог подняться в воздух. Хорошенький «фейерверк» получился!..

Вскоре наступило затишье. Измотанный непрерывными боями, летный состав отдыхал, одновременно готовясь к новым сражениям.

...Шагаю по притихшему аэродрому — и словно вижу его впервые. Передо мной — обыкновенное поле! С одной [153] стороны — лес, с другой — деревушка. Пьянящий дух разнотравья. Звон кузнечиков. Пение птиц над головой. Тонкостволые красавицы-березки, в задумчивости остановившиеся на краю оврага, покачивают ветвями. И непривычная тишина.

Выбираю укромное местечко и растягиваюсь на траве. Как это здорово — отрешиться от волнений и тревог, полежать с полчасика, дав отдых уставшему телу!.. Хочу отвлечься, но не получается. Гляжу в небеса — и вижу боевые схватки. И нет уже тишины — гудят, ревут моторы, стучат отрывистые очереди пулеметов. Болит душа: не всем суждено выжить. Вот и Коля. Еще одного замечательного парня не стало...

— Толя! Тебе письмо из Изюма!

Оборачиваюсь — передо мной Катюша. Присела, протягивает «треугольничек».

— Спасибо!

Читаю — и чувствую на себе Катюшин взгляд.

— А ты похудел, осунулся, — вздохнула она. — Устал?

— Не так устал, как замотался...

Катя легко провела пальчиками по моим шрамам.

— Не болят?

— Нет. Только бриться неловко...

— Знаешь, я загадала: если увижу аиста — мое счастье сбудется, — щурясь от солнца, сказала Катя.

Я улыбнулся.

— Если не секрет — скажи, в чем же оно?

— Какие у меня от тебя секреты? — Катя нахмурилась. — Хочу, чтобы скорее кончилась эта проклятая война, чтобы мы скорее победили фашистов...

— И я того же хочу!

— А тогда мы поедем на Волгу... Ты когда-нибудь был на Волге? — девушка оживилась.

Я покачал головой:

— Нет.

— Она широкая, полноводная! — Катюша говорит, словно декламирует. Лицо одухотворенное, глаза сияют. — А красивая какая!.. Нет, рассказать о ней невозможно: ее надо видеть!..

«Надо видеть, — мысленно повторяю я. — А если собьют? И поедет Катюша на Волгу одна, без меня»...

— О чем ты сейчас думаешь? — Катя всегда заполняла паузу этим вопросом. [154]

— Ребята наши все время перед глазами... Киреев...

— Ты хочешь сказать, что и с тобой может это случиться? Ты не должен так думать, слышишь, не должен. С тобой такое не случится. Я это хорошо знаю!

Катюша осторожно поцеловала уже затянувшиеся рубцы на моем лице.

— Я смотрела сегодня на карту: скоро мы будем у границы. Значит, скоро и войне конец!

— Тогда и о свадьбе можно будет поговорить, — вставил я в тон ей. Весело переговариваясь, мы шли через притихший аэродром. Закатное солнце играло на стеклах кабин штурмовиков. Шумел лес, пахло увядающей листвой.

Близилась осень.

Глава девятая

1.

Забрызганный маслом, закопченный от мотора до самого стабилизатора рулит к краю летного поля штурмовик. В фюзеляже — рваные дыры. В правом крыле — тоже. Диву даюсь! Как только он добрался?

Кто же это в кабине? Номера машины не разобрать, но по тому, как зарулил, как занял место на стоянке, определяю: самолет Брандыса.

Мотор ревет во всю мощь, словно силится доказать: хоть и трудно было в бою, хоть и досталось машине — а я живой, несломленный, сильный.

Вдруг басовитый гул его переходит в дискант. Успокаивается, перестает дрожать машина, выпрямляется причесанная ветром жухлая трава.

Наконец летчик глушит мотор. Винт уже остановился, но летчик не спешит покинуть машину. Отвалился на спинку сидения, закрыл глаза, расслабился. Видно, очень устал.

Такое бывает с каждым из нас после упорного боя, где каждая клеточка организма, каждый нерв, каждый мускул напрягаются до наивысших пределов.

...Анатолий Брандыс вылетел в паре с Владимиром Фогилевым. На подходе к цели встретились с «хейнкелями [155]», вынудили их сбросить бомбы на головы фашистов и заставили уйти восвояси.

Штурмовики пошли дальше, отыскали цель — замаскированные в кустарнике танки и бронетранспортеры, — нанесли бомбовый удар. Затем проштурмовали пехоту. Вот там и угодила машина Брандыса под огонь «эрликонов».

Анатолий отдыхает. Но вот подбегает к машине Владимир Фогилев, вскакивает на крыло, открывает фонарь.

— Что с тобой?

Брандыс открывает глаза, смотрит, не мигая, выпрямляется:

— Жалко... Машину жалко! Придется теперь на земле отсиживаться, ждать, пока отремонтируют. А время — вещь необратимая...

— Да будет тебе переживать! Залатают машину ребята, да так, что и не узнаешь!..

— Утешаешь?

— Правду говорю. А сейчас глянь вон туда. Видишь, ребята в футбол играют, нас приглашают.

Усталость словно рукой снимает. Доложив командиру эскадрильи о результатах вылета, Брандыс — плотный, тяжеловатый — заспешил к футболистам. Минута — и он уже со всей ватагой носился по полю, норовя покрепче поддать по мячу. Игра шла без всяких правил. Просто ребята отводили душу, давали разминку уставшим от «малоподвижной работы» ногам.

— Это еще что?! — перекрывая шум футбольной возни, грохнул над полем густой бас Стрельцова. — Да вы же после такой «зарядки» не то что ходить, в самолет забраться не сможете!

— Товарищ майор, все на пользу пойдет! — отозвался Брандыс.

— А, ты уже здесь? — обрадовался Стрельцов. — Ну, давай-ка руку. Спасибо тебе и за танки, и за «хейнкелей»! Твой самолет в ПАРМ придется отправить. Но ты не огорчайся: долго он там не задержится. Я распорядился, чтобы его восстановили в первую очередь...

И командир полка тут же сам включился в игру. Она помогала снять нервное напряжение и усталость.

...Возвращается из боевого вылета Николай Соколов. Садится, заруливает. Парторгу полка Уманскому не терпится. Вскакивает на крыло. [156]

— Николай, тебе из дому письмо!

Соколов неторопливо снимает краги, шлемофон, и, взяв плотный конверт, углубляется в чтение. В глазах появляются радостные огоньки.

— Смотри, парторг! Земляки мне нашу «районку» прислали!

На лице Александра Тимофеевича Уманского — загадочная улыбка.

Лишь спустя некоторое время узнал я, что это парторг послал в районную газету очерк о бывшем колхозном механизаторе, а ныне прославленном летчике Николае Соколове. К очерку была приложена и фотография. Так и узнали на родине героя о его боевых делах.

А он сидел в кабине, держал в руках уже прочитанную «районку» и тихо, раздумчиво говорил — не то парторгу, не то просто размышляя вслух:

— У нас сейчас уборка... Трудно приходится односельчанам, ой, как трудно!.. Тракторов нет. Людей мало — одни женщины да старики остались. Ну, подростки еще есть...

Николай оживился.

— Я до войны трактористом был. Неплохо работал — поэтому, видимо, меня ребята из «районки» и помнят. Вот закончится война, непременно к ним в редакцию зайду. В гости...

Но не сбылось. В тот же день Соколов не вернулся из боя...

* * *

Ведомым стал у меня Виктор Молозев. Летает хорошо, смелый, «чувствует» мой маневр, реагирует быстро.

Ни к кому из новичков особых претензий нет: стараются ребята, на земле и в воздухе учатся, постигают тактику, овладевают искусством неотразимых атак. Один лишь лейтенант Обозный задает хлопот. Становление его как боевого летчика явно затянулось.

Работаю с новичками так, как работали в свое время со мной мои наставники и учителя. Подмечаю хорошие качества, даю возможность ребятам развивать их, проявлять инициативу. В этом нелегком деле очень много помогают мне парторг эскадрильи старший техник-лейтенант Борис Поповский и комсорг Николай Никифоров.

Наш комсомольский вожак — воздушный стрелок [157] у моего заместителя Давыдова. Энергичный, смелый, заводила во всем, работать с людьми умеет и любит, может поднять их на любое дело. Любит его комсомолия, уважают все.

* * *

Тем временем войска Белорусского фронта освобождали уже Литву. Наш полк чаще всего помогает танковым частям и подразделениям, уходящим все дальше и дальше на запад.

Однажды утром привычный распорядок был нарушен: объявили построение. Многим летчикам, в том числе и мне, вручили награды. Затем «слово взяли» артисты. Сколько радости принесли нам их песни, частушки, стихи и шутки!

А потом вместе с гостями усаживаемся за традиционный праздничный стол.

Хлопочут сияющие официантки, звучат шутки и смех.

Вдруг над ухом шепот:

— Третью эскадрилью — на ка-пэ!

Оборачиваюсь — посыльный. На лице виноватое выражение:

— Приказано передать...

На меня выжидающе смотрят «мои» ребята.

— Давыдов, Масленцев, Кожушкин — со мной. Ведомым — на стоянку!..

На КП меня ждал командир полка. Когда он ушел из-за стола, я и не заметил. Сейчас командир строг и озабочен:

— В районе Сынтовты прорвались вражеские танки. Ваша задача — нанести штурмовой удар...

Поиск по сайту: