Феминистская теория власти, политики и политического Джудит Батлер

Аналитическое противопоставление политики «перераспределения» и политики «признания», предложенное Фрейжер, вызвало целую серию дебатов в феминистской политической теории, в которых под сомнение была поставлена предложенная

³² Ibid., p. 91.

³³ См., например, полемику Нэнси Фрейжер с Айрис Янг (I. Young, «Unruly
categories: A critique of Nancy Fraser's dual system theory », New Left Review,
1997, 222; N. Fraser, «A rejoinder to Iris Young», New Left Review, 1997, 223)
и Джудит Батлер (J. Butler, «Merely cultural», New Left Review, 1998, 227;
N. Fraser, «Heterosexism, Misrecognition and Capitalism: A response to Judith
Butler», New Left Review, 1998, 228).

126

бинарная схема.³³ Возражая в первую очередь против попытки Фрейжер воспринимать «сексуальность» и политические движения, основанные на той или иной сексуальной идентичности исключительно в терминах «культурного признания», Джудит Батлер постаралась показать, что существование нормализованной гетеросексуальности с характерным для нее социо-эконо-мическим разделением труда между полами, о котором пишет Фрейжер, во многом стало — и остается — возможным за счет существования презираемых политико-сексуальных «окраин», «отклонений от нормы», способствующих, в конечном итоге, ин-ституциализации этого исключения.

«Было бы ошибкой, — писала недавно Батлер, — относить производство презираемых сексуальностей исключительно к вопросам культуры из-за той существенной роли, которую они играют в функционировании сексуального порядка политической экономии, составляя фундаментальную угрозу ее работоспособности. Экономика, будучи привязанной к воспроизводству, с необходимостью увязана с воспроизводством гетеросексуальности. Негетеросексуальные формы сексуальности не только остаются за скобками, но и само их подавление является необходимым условием существования нормы. Речь, таким образом, не только о людях, страдающих от отсутствия культурного признания со стороны других людей, но и о специфическом способе сексуального производства и обмена, нацеленного на поддержку стабильности пола, гетеросексуальности желания и естественности семьи.³⁴

Хотя Батлер — так же, как и Фрейжер — в своих теоретических построениях во многом исходит из концепции власти/ знания/сексуальности, предложенной Фуко, ее акцент имеет иное звучание. Целью теоретического проекта в данном случае стала не нормативная оценка приоритетов власти и даже не анализ конфигурации тех или иных властных «капилляров», а, скорее, исследование процесса производства «нормы» путем изобретения всевозможных «патологий», процесса зависимости «нормы» от «патологии». Или, иными словами, в отличие от Фрейжер, Батлер не заинтересована в демонстрации того факта, что дискурсивные возможности различных групп являются неравноценными и неравновеликими, или что одна социальная группа

³⁴ J. Butler, «Merely cultural», New Left Review, 1998, 227, p. 42.

(условно говоря, «государственных мужей») может монополизировать дискурсивное поле путем выталкивания за его пределы всех потенциальных конкурентов (условно говоря, «женщин» и «рабов»). Следуя Фуко, Батлер воспринимает динамику власти в несколько парадоксальной форме — неотъемлемым условием институциализации власти является производство ее «конкурентов». Каким же образом такое понимание власти позволяет Батлер переосмыслить роль «полового различия» в политическом процессе, да и само политико-половое различие?

Как уже отмечалось, любой политико-философский анализ власти помимо вопросов о том, что делать («цели власти») и как делать («средства власти»), с неизбежность вынужден определиться и с тем, кто это все способен делать («субъект власти»). В феминистской теории политики вопрос о субъекте власти упирается в следующую философскую и эпистемологическую проблему — а именно в вопрос «на какой основе может происходить политическое объединение женщин»? Что может стать в данном случае принципом политического размежевания/объединения?

Изначальные попытки определять женское политическое движение как оппозицию патриархату столкнулись с закономерным вопросом об исторически специфических формах патриархата и, соответственно, об исторически специфических формах подавления женщин и формах борьбы с этим подавлением. Стремление ряда феминисток говорить о всеобщем характере патриархальной власти было справедливо оценено как попытка «колонизации и использования незападных культур для поддержки очевидно западных понятий угнетения».³⁵ Более того, подобное стремление найти этнографические свидетельства за пределами «цивилизованного мира» сопровождались вольным или невольным конструированием отсталого «Востока» и «стран третьего мира», угнетение по половому признаку в которых расценивалось как еще одно свидетельство варварства, изначально

³⁵ J. Butler, Gender trouble: Feminism and subversion of identity (New York:
Routledge, 1990), p. 3.

³⁶ J. Butler, Gender trouble, p. 3; Постколониальные интерпретации и версии
феминизма см., например, S. Gunew, A. Yeatman, eds., Feminism and the
politics of difference (San Francisco: Westview Press, 1993); С. Т. Mohanty,
«Under Western eyes: feminist scholarship and colonial discourse», B. Ashroft,

присущего этому региону.³⁶ Именно эта неудачная попытка найти в лице патриархата «врага», способного мобилизовать женщин вне зависимости от их классовой, национальной, возрастной и т. п. принадлежности, стала источником переноса акцента с анализа властного господства мужчин («патриархат», «анд-роцентризм») на анализ «подлинно женских» проблем, отраженных в категориях «женского опыта» и «женского взгляда».

Нэнси Хартсок в середине 1980-х предложила теоретическое обоснование концепции «феминистской местоположенности» (feminist standpoint), понятой временами вполне буквально — т. е. как такая социо-био-географическая позиция женщины, которое позволяет ей видеть те или иные аспекты жизни в ином ракурсе.³⁷ Как писала Хартсок:

Феминистки находятся только в самом начале процесса переоценки женского опыта. Они ведут двойную работу, пытаясь выделить красную нить, связывающую воедино многообразие опыта женщин, и, одновременно с этим, определить структурные причины, обуславливающие этот опыт. Проблема, с которой столкнулась теория феминизма, может быть проиллюстрирована тем фактом, что даже попытки квалифицировать неоплачиваемый домашний труд как форму занятости, а не как проявление любви,

G. Griffiths, H. Tiffin, eds., The post-colonial studies reader (London: Routledge, 1995); G.C. Spivak, In other words: essays in cultural politics (New York: Methuen, 1988); Trinh T. Minh-ha, Woman, native other: writing, postcoloniality, and feminism (Bloomington: Indiana University Press).

³⁷ См.: N. Hartsock, «The feminist standpoint: developing the ground for a specifically feminist historical materialism», in S. Harding, ed., Feminism and met/iodofogj/...Неудивительно, что Хартсок воспринимает теорию власти Фуко как теорию «колонизатора». Так, в одной из своих работ, протестуя против его «капиллярной» структуры власти, Хартсок с надеждой спрашивает: «...есть ли такие места, где этих капилляров нет?» (N. Hartsock, «Foucault on power: A theory for women», in L. Nicholson, ed., Feminism/postmodernism.., p. 170) Есть — там, где нет крови... Более философскую версию теории «феминистской местоположенности» см.: S. Harding, Is science multicultural? Postcolonialism, feminism, and epistemologies (Bloomington: Indiana University Press, 1998); S. Harding, «Rethinking Standpoint Epistemology: «What is strong objectivity», in L. Alcolff, E. Potter, eds., Feminist epistemologies (New York: Routledge, 1993); R. Hennessy, «The feminist standpoint, discourse, and authority: from women's lives to ideology critique», in R. Hennessy, Materialist feminism and the politics of discourse (New York: Routledge, 1993).

вызвали сопротивление... Следовательно, необходимо как признание женского опыта, так и использование этого опыта в качестве основы для критики. Определенный феминистская позиция может быть сформулирована на основе общих аспектов женского опыта, однако этот позиция не является ни само-доказательной, ни само-очевидной.³⁸

Философские и эпистемологические попытки феминизма обосновать тезис об уникальности женского опыта и его место-положенности подверглись резкой критике со стороны Батлер и ее сторонниц. Обращая внимание на тот факт, что «свидетельства», на основе которых возводится здание «женского опыта», порождены не только конкретной деятельностью, но и сложившимися способами фиксации этого опыта, Джоан Скотт, историк из Принстона, в 1991 году писала в своей знаменитой статье «Свидетельство опыта» о том, что концентрация внимания на воспроизводстве свидетельств того или иного (маргинализиро-ванного) опыта в итоге делают невозможным анализ системы, в рамках которой возник и этот опыт, и способы его репрезентации.³⁹ Говоря метафорически, в пылу картографического передела границ и переименований, сторонницы уникальности «женского опыта» упустили из виду тот факт, что и сама карта — а не только ее границы и имена — тоже является продуктом конкретного исторического развития. Как отмечала Джоан Скотт:

... Если непосредственный опыт начинает восприниматься в качестве источника знания, то в результате такого подхода точка зрения отдельного индивида (т. е. очевидца или историка, описывающего опыт этого очевидца) превращается в основу доказательств, на которых и строится все объяснение. В итоге сконструированность самого опыта, способы формирования различий между субъектами, принципы структурирования их видения — т. е. вопросы о языке (или дискурсе) и истории остаются за рамками дискуссии. Вместо того, чтобы стать основой для исследо-

³⁸ N. Hartsock, «The feminist standpoint...», p. 174.

³⁹ См.: J. Scott, «The evidence of experience», Critical Inquiry, 1991, 17 (4), см.
также: J. Scott, Gender and the politics of history (New York: Columbia
University Press, 1988); J. Butler, J. Scott, eds., Feminists theorise the political
(New York: Routledge, 1992).

вания истории возникновения различий, их функционирования и способов конституирования субъектов, действующих в реальном мире, свидетельства опыта становятся доказательствами факта уже существующего различия.⁴⁰

Позднее Скотт добавила к этому: «Только перестав выдавать симптомы за причины, мы сможем наконец воспринять такие понятия как «всеобщность» или, например, «феминизм», в качестве неизбежно противоречивых, существующих во времени, приемов».⁴¹ В отличие от феминисток, пытающихся найти устойчивую точку зрения, Скотт, таким образом, дестабилизировала саму систему координат.⁴²

Во многом следуя общей теоретической идее Скотт о том, что анализ ограниченности опыта (как и его свидетельств) не может обойтись без анализа ограничивающего эффекта существующих форм репрезентации опыта, Батлер сконцентрировалась не столько на исследовании источника «уникальности» всеобщего женского опыта, и даже не столько на самом «опыте», сколько на причинах, позволяющих использовать понятия «женщина» и «женское» в качестве «естественных» и «самоочевидных».⁴³ Акцент на уникальности «местоположенности женщины» — как, впрочем, и кого бы то ни было — не должен скрывать из виду ни соотношение этого «места» со всеми другими, ни факт его «положенности» и «отведенности». Действительно, если патриархат (или, в иной транскрипции, андроцентризм) можно рассматривать как специфическую конфигурацию властных отношений, которая не является ни неизбежной, ни универсальной, то, рассуждая логически, этот же принцип может быть применен и к базовым категориям «мужчины» и «женщины», на которых и строится господство патриархата. Следующим логичес-

⁴⁰ J. Scott, «The evidence of experience», p. 777.

⁴¹ J. Scott, «Universalism and the history of feminism», Differences, 1995, 7 (1),
p. 13.

⁴² Критику работ Скотт см.: S. Stone-Mediatore, «Chandra Mohanty and the
revaluing of «Experience», Hypatia, 1998, 13 (2); E. Varikas, «Gender, experience
and subjectivity: The Tilly-Scott disagreement», New Left Review, 1995, 211.

⁴³ Обзор дискуссий на эту тему см.: V. Barker, «Definition and question of
'woman' », Hypatia, 1997, 12 (2). См. также: W. Brown, «The Impossibility of
women's studies», Differences, 1997, 9 (3); J. Scott, «Women's studies on the
edge», Differences, 1997, 9 (3).

ким звеном в этой цепи рассуждений становится вопрос о том, не является ли, в конце концов, и само политико-половое деление и политико-половая стратификация источником существования патриархата. По словам Батлер, хотя ряд феминисток действительно склонен отождествлять пол и идентичность, необходимо подчеркнуть наличие и таких точек зрения в феминизме, согласно которым пол воспринимается как аналитическая категория, как начало отсчета теоретического исследования дифференциального отношения между властью и телами, которые, строго говоря, не могут быть сведены к идентитарным⁴⁴ позициям.⁴⁵

Под сомнение, таким образом, была поставлена политическая целесообразность «женщины» — да и «мужчины» — как категории, идентичности и политического субъекта. Указывая на логическую ловушку, в которой оказываются сторонники «женского опыта» и «женской» идентичности,⁴⁶ Батлер отмечала:

Установление обязательной и уестествлённой (naturalzed) гетеросексуальности предполагает существование — и контроль за существованием — пола как бинарного отношения, с двумя различными категориями — «мужским» и «женским»; различие между категориями, в свою очередь, достигается посредством практик гетеросексуального желания. Дифференциация этих двух противоположных элементов приводит к внутренней консолидации «мужского» и «женского» и, соответственно, ко внутренней упорядоченности секса, пола и желания.⁴⁷

Иными словами, используя генеалогический метод Фуко, Батлер постаралась показать, что конкретное господство конкретного «режима истины» (в данном случае дискурсивного производства «пола») строится на артикулированном различии меж-

⁴⁴ Т. е, основанным на «идентичности».

⁴⁵ J. Butler, «Revisiting bodies and pleasure», Theory, Culture and Society, 1999,
16(2), p. 13.

⁴⁶ Об использовании понятия «идентичность» в современной социологичес
кой теории смотри: К. Cerulo, «Identity construction: new issues, new
directions», Annual Review of Sociology, 1997, 23.

⁴⁷ J. Butler, Gender trouble, p. 23.

ду двумя терминами («мужское/женское»), устойчивая взаимосвязь между которыми обеспечивается нормализацией определенной практики («гетеросексуальность»). Согласно Батлер, половые практики как структурно вариативные явления приобретают свою стабильность в дискурсивных категориях «мужское» и «женское». Затем обе категории парной оппозиции «мужское/женское» оказываются деконтекстуализованными, изолированными и «приобретают» собственную логику развития, начиная выступать в качестве нормативных, т. е. предписывающих ту или иную модель поведения («мужские» и «женские» половые роли). Эти категории и модели оказываются «переведенными» на язык повседневных «микро-практик», способность (не) участвовать в которых и определяет социальную судьбу индивида. Дальнейшее развитие и кодификация этих практик приводит к тому, что и сами категории начинают восприниматься в качестве естественных, автономных и даже независимых друг от друга.⁴⁸ Так становится возможной категория «женского опыта», якобы незамутненного влиянием «мужского господства».

Как замечает Батлер, в случае с «женским/мужским» (и шире — с «полом») мы имеем типичную ситуацию, при которой одновременно действуют две тенденции. Во-первых, категория («пол»), якобы призванная обозначить уже существующее («половое») различение, на самом деле наделяет его смыслом в качестве необходимой предпосылки своего собственного существования, и смысл различия/различения, таким образом, становится эффектом категории, ее последствием. Во-вторых, естественность и очевидная необходимость существования любой структуры достигается путем постоянного циркулярного воспроизводства/ повторения действия ее механизмов; соответственно, нарушение этого круговорота представляет наибольшую угрозу для самой структуры.⁴⁹ В итоге, смысл «пола», как и смысл, допустим, «жен-

⁴⁸ Понятно, что половое деление является лишь одной из форм подобной прак
тики. Деление политического спектра на «правых» и «левых» выполняет ту
же самую функцию: структурно «коммунисты» заинтересованы в существо
вании «Союза правых сил» в не меньшей степени, чем «Союз правых сил» в
существовании «коммунистов». Постоянное воспроизводство этого структур
ного «различия» и есть условие политического существования обоих блоков.

⁴⁹ J. Butler, «Further reflections on conversation of our time», Diacritics, 1997,
27.1, p. 14.

ского» опыта является очевидным лишь при наличие данных категорий и лишь в процессе их постоянного воспроизводства. Как пишет Батлер,

Действие пола, как и действие любой другой ритуальной социальной драмы, основано на повторяемости представления. Этот повтор является, с одной стороны, одновременно и инсценировкой, и переживанием уже сформировавшихся социальных смыслов, а с другой — будничным ритуальным подтверждением их общепринятости.... Пол не стоит понимать ни как стабильную идентичность, ни как источник дееспособности, дающий начало всем последующим действиям. Скорее пол есть форма идентичности, чье прошлое достаточно шатко, и чье внешнее существование возможно лишь посредством стилизованного повтора определенных действий..., посредством стилизации тела...⁵⁰

Батлер, безусловно, далека от того, чтобы оспаривать реальное существование анатомических различий, биологических функций и т. п. явлений. Ее акцент на повторяемости как основе идентичности и на дискурсивной, категорической и категориальной природе идентичности направлен на другое — на невозможность апелляции к некой «уникальной», «аутентичной», «вне-социальной», «данной» и т. п. сущности, на невозможность вывести эту «сущность» из присвоенного, обжитого, приватизированного имени, будь оно мужским или женским. Имя есть данность, временная «местоположенность», но не заданность и не предопределение. И «сущность» — половая, национальная, возрастная и т. п. — определяется только постоянством поведения, т.е. систематическим воспроизводством (или неспособностью к воспроизводству) усвоенных норм. Соответственно, любые попытки строить политическое движение на основе той или иной идентичности лишь демонстрируют глубину этого усвоения. Имя, идентичность, категория в данном случае оказываются вырванными из словаря «режима истины», и предписанная ими микропрактика воспринимается в качестве единственно возможной.

⁵⁰ J. Butler, Gender trouble, p. 140.

В противовес подобного рода «идентитарным формированиям», как называет их Батлер,⁵¹ акцентирующим источник происхождения своих нормативных комплексов — будь то анатомия (например, «женщины»), формы сексуальной практики («лес-бийство») или цвет кожи («афро-американцы») — Батлер выдвинула концепцию субъективности, прочно связанную с теорией власти, предложенной Фуко.⁵²

Исходная посылка Батлер, в общем-то, проста. Закономерное превращение идентитарных движений в движения, которые можно было бы назвать иденциозными (идентичность + тенденциозность), с типичным возведением проблемы частного (опыта, например) до уровня всеобщего, становится возможным, во-первых, в результате полного отождествления/идентификации с доступной матрицей политического поведения («мы — женщины восточной Европы»; «мы — сторонники либеральных реформ» и т. п.), и во-вторых, в результате восприятия этих символических матриц как реально существующих и телеологически достаточных. Иденци-озное движение (например, «геев», «женщин», или «ветеранов») вне зависимости от его моральной окрашенности всегда выступает как логическое развертывание на практике — т. е. во времени и в пространстве — изначального идентификационного образа/ образца, поддержание «чистоты» которого становится неотъемлемой частью политики идентичности.⁵³

Если целью концепции и феномена идентичности является стремление подчеркнуть телеологическую предопределенность политической деятельности и обеспечить реализацию логики развертывания идентичности, то субъективность связана скорее с логикой развития политического момента. Субъектив-

⁵¹ J. Butler, «Merely cultural», p. 37.

⁵² Подробный анализ различных аспектов теории субъективности, разраба
тываемой Батлер, см.: М. Biddy, «Success and its failure», Differences, 1997,
9 (3); M. Lloyd, «Performativity, parody, politics», Theory, Culture and Society,
1999, 16 (2); V. Vasterling, «Butler's sophisticated constructivism: a critical
assessment», Hypatia, 1999, 14 (3).

⁵³ О двух противоположных взглядах на сущность политики идентичности
см.: S. Bickford, «Anti-Anti-Identity politics: feminism, democracy, and the
complexity of citizenship», Hypatia, 1997,12 (4) и W. Brown, States of injury:
power and freedom in late modernity (Princeton: Princeton University Press,
1995); E. Hobsbawm, «Identity politic and the left», New Left Review, 1996,
217; L. Nicholson, S. Seidman, eds., Social postmodernism: beyond identity
politics. Cambridge (New York: Cambridge University Press, 1995).

ность, иными словами, не претендует ни на выражение, ни на отражение глубинных интересов конкретного человека, а лишь подчеркивает ее/его дееспособность, его субъект -ность в конкретной ситуации и в конкретный отрезок времени. Как замечает Батлер, группы, строящие свою политическую деятельность на принципе субъективности, в качестве своего лозунга выбрали: «Действия, а не идентичность!»⁵⁴ Субъективность в данном случае подчеркивает несовпадение, зазор, расхождение между имеющимися социально-политическими (и/ли сексуально-политическими) шаблоном/матрицей/идентичностью, с одной стороны, и интересами «исходного материала», с другой. Соответственно и акцентируется не борьба за власть или отстранение от власти, и не политическая философия, обосновывающая тот или иной политический шаг, а сам шаг, сама возможность продуктивного использования существующей конфигурации власти. Важно не кто стоит у штурвала, важно в нужном ли направлении идет корабль. И если маргинализация отдельных групп, т. е. их вытеснение к краям политического поля, является непременным условием существования господствующих групп, то подобного рода структурная взаимозависимость может быть использована и в политических целях «угнетенных». Маргинальный статус в данной ситуации является способом приобретения/сохранения позиции в пределах политического поля, способом приобретения субъектности, а, соответственно, маргинализация — формой субъективации.

Ссылаясь на работу Фуко по истории тюрем в Европе,⁵⁵ Батлер замечает, что для Фуко процесс субъективации является ключевым в процессе формирования «заключенных». Субъективация при этом призвана описать двусторонний процесс — 1) процесс становления политически дееспособной личности («субъекта права») в ходе 2) подчинения существующим/навязываемым категориям. Индивид в данном случае «формируется или, скорее, формулируется посредством дискурсивно сконструированной «идентичности».⁵⁶ Примеряя на себя статус и ярлык «заключенного», индивид приобретает возможность заявить

⁵⁴ J. Butler, «Revisiting bodies and pleasure», Theory, Culture and Society, 1999,
16 (2), p. 12.

⁵⁵ M. Foucault, Discipline and punish. (Harmondsworth: Penguin, 1977).

⁵⁶ J. Butler, The psychic life of power: theories in subjection (Stanford: Stanford
University Press, 1997), pp. 84, 25.

136

о своих правах и, таким образом, поставить под сомнение уже сложившийся баланс сил.⁵⁷ В отличие от раз и навсегда «приклеенной» идентичности, субъектность существует лишь как эффект субъективации, т. е. как результат постоянного повторения процесса производства и подчинения субъекта. Подчинение, в конце концов, есть не только демонстрация существующей иерархии, но и признание места и статуса подчиненного в этой иерархии.

Именно эта необходимость «повторения производства», вызванная невозможностью существования раз и навсегда сконструированного субъекта, или, говоря иначе, именно эта невозможность изоляции субъекта от потенциального воздействия иных капилляров власти, именно эта ограниченность власти, ее неспособность исчерпать или предопределить все субъективные возможности, эта зависимость от ее постоянной циркуляции и является предпосылкой возможного сопротивления.

Поиск по сайту: