Лингвистический поворот и проблема «женского письма»

Желание написать «другие истории», в том числе и «другую историю» мужчин, женщин, взаимоотношений полов или гомосексуалистов, вывело на авансцену исторического анализа проблему того, кем и каким образом была запечатлена эта картина прошлого. Во главу угла был поставлен вопрос о главном «инструменте» гуманитария — языке. Впрочем, для историка важной стороной стал не только вопрос о составителе или авторе источника, но также и об аудитории, для которой писался тот или иной текст.⁵¹ Подобные трансформации и стали основой для так называемого лингвистического поворота в общественных науках.

Его стремительная рецепция науками о прошлом привела к тому, что История неожиданно предстала не формой объективного знания, не чем-то «действительно пережитым человечеством», а способом описания, интерпретации и репрезентации тех или иных событий или явлений, то есть неким «текстом», рассказом или нарративом.⁵² Причем внимание историков оказалось обращенным не только к языку как таковому, но и деко-дировке «невыразимого», выявления символов его и системы его проявлений. Не удивительно — в свете сказанного — что в гуманитарных науках заговорили о двух практиках (речевого или вербального и неречевого, невербального) поведения или двух видах дискурсов (латинск. discursus — рассуждение). Вместе с понятием невербального дискурса в гуманитарном, в том числе историческом знании, появилось и понятие внеязыковой (недискурсивной) реальности. К ней были отнесены тело, действие и власть. Эти понятия стали решающими для современных философских концепций, в том числе феминистских и гендерист-ских.

⁵¹ M. S. Roth, «Introduction», New Literary History, N. 2, V. 21, 1990, pp. 239-
251; B. Hey, Women's History and Poststructuralismus. Zum Wandel der
Frauen- and Geschlechtergeschichte in den USA (Wien, 1995), S. 36.

⁵² C. Levi-Strauss, Das wilde Denken. Frankfurt am Main, 1989, S. 295. Подробнее
о концепции леви-строссовской «истории как интерпретации» см.: Н. White,
Auch Klio dichtet oder Die Fiktion des Faktischen. Studien zur Tropologie des
historischen Diskurses (Stuttgart, 1991), S. 70-73.

Чтобы тот или иной статус человека (в том числе и половой) стал очевидным, полагал М. Фуко, нужна система знаков как средств самовыражения. Она формирует практики и речевого, и неречевого поведения. Философы-феминистки продолжили эту мысль: по их мнению, система знаков и власть взаимосвязаны, а социальный дискурс — всегда «гендерно пораженный», так как создает и воспроизводит дискриминацию женщин.⁵³

Тут уже понадобилась помощь историков-гендеристов, перед которыми был поставлен вопрос: всегда ли, во всех ли случаях и во всех ли культурах система знаков (включая язык) подавляла и дискриминировала женщин или, скажем, гомосексуалистов? Ответ на этот вопрос исследователи попытались найти, обратившись к источникам личного происхождения или, как их стали именовать, ego-документам (автобиографиям, письмам, литературно-художественному творчеству) и развернув на их основе «технологии раскапывания» (термин М. Фуко) социально-половой (или гендерной) аутентичности. Исключительное значение в этом контексте приобрели новые подходы к изучению биографических и автобиографических текстов: историки начали искать в них не за-текстовую реальность, а внутри-текстовую единичность видения мира и словоупотребления конкретным индивидом.

В результате этого «раскапывания» индивидуальных иден-тичностей философы-феминистки Элен Сиксу и Люси Иригарэ ввели понятие женского письма (l'ecriture feminine) — особенностей женской саморепрезентации. «Женское письмо» было объявлено «местом, в котором женщина обретает себя» — как в настоящем, так и в прошлом. Историки-феминологи, работающие со свидетельствами утраченной реальности, подтвердили, что через язык женщина была «изгнана» из текстов, составлявшихся мужчинами. Сторонницы «гендерной истории» призвали вернуть ее обратно — опять же через язык — изучая особенности «женского письма» (более аффектированного, «нескрываемо субъективного», с обозначенным и выраженным «телесным желанием») и сравнивая его с «письмом мужским» (выражаю-

⁵³ P. Fishman, «What do Couples Talk About When They are Alone», in D. Butteroff, E.L. Epstein, Women's Language and Style. Acron (OH), 1978, pp. 64-75. «Язык в такой же степени использует нас, в какой мы используем его» (R. Lakoff, Language and Woman's Place (N.Y. 1975), p. 3).

щим, как считают феминистки, имманентно присущее мужчине — в силу того, что оно ему «дается» обществом — право на привилегии и на выбор). J

Место текстологии в литературоведении и лингвистике заняла нарратология, а в науках о прошлом вместо истории общественного сознания стала разрабатываться так называемая «интеллектуальная история». Заметную роль в ее появлении сыграли французские ученые, в особенности Р. Барт.⁵⁴ Развитие «интеллектуальной истории» происходило в тесной связи с преодолением прежнего представления о необходимости поиска некой «средней оси», вокруг которой якобы вращаются — так или иначе — интересы всех индивидов.⁵⁵ Вместо этого стало изучаться многообразие способов, посредством которых индивиды и группы выражают или блокируют свои представления о том, что их окружает, создавая и преображая «свой» мир. Очевидно, что способы эти оказались различными у людей разного пола.

Гендеристы 90-х годов призвали проанализировать подлинные мужские и женские «я», какими они запечатлевались в ego- документах, а не только те «я», которые отражались в действующей культуре. Эти подлинные «я» (мужские и женские идентичности), подчеркивалось ими, всегда нуждаются в сопоставлении с представлениями (выраженными в книгах, фильмах, масс-медиа и т. п.) о тех чувствах и ощущениях, которые якобы должны испытывать в те или иные жизненные моменты женщины или мужчины (то есть в сопоставлении с гендерными экспекта-циями). В связи с новым подходом к биографическим текстам, американская феминистка-философ Дж. Батлер предложила новое определение пола: пол — это репрезентация (то есть отображение образа жизни, который демонстрируется окружающим).⁵⁶ Легко понять, что гендерная концепция (стереотипы, нормы, идентичность) как раз и позволила историкам поставить

⁵⁴ U. Raulf, «Vom Umschreiben der Geschichte», U. Raulf, ed., Vom Umschreiben
der Geschichte (Berlin, 1986), S. 7-16 (esp. 9).

⁵⁵ Термин «средняя ось» был введен Ф. Энгельсом. См.: Энгельс Ф. «Письмо
В. Боргиусу от 25 января 1894 г.», Маркс К., Энегльс Ф. Соч. 2-е изд., Т.39.
М., 1956. С. 176.

⁵⁶ Подробнее см.: Ушакин С. После модерна: язык власти или власть языка
// Общественные науки и современность. N 5, 1996.

302

вопрос о том, как репрезентировалась принадлежность к тому или иному полу в разные эпохи, причем репрезентировалась не только в языке, но и в недискурсивных практиках.

Помимо языка, огромным исследовательским полем для историков-феминологов является изучение скрытых за языком стратегий власти. Основы здесь опять же заложил М. Фуко с его теорией «власти говорящего». Он показал, что современная наука сделала видимыми различные типы и виды властных отношений, не сводимых к вопросу о простом участии (или неучастии) женщин в работе политических структур. «Власть — это не некий институт, не некая сила, которой кто-то был наделен, — полагал М. Фуко. — Власть — это имя, которым называют стратегическую ситуацию в данном обществе».⁵⁷ Философы-феминистки продолжили эту мысль М. Фуко, доказав, что эффективнее всего воздействие власти именно на микроуровне («вездесущей не потому, что она охватывает все, но потому, что она исходит ото всюду», в том числе от нас самих — считал М. Фуко). На микроуровне оно не замечается, не переживается нами и предстает как некое «определенное природой» господство. Исторически поведение женщин всегда контролировалось больше, чем поведение мужчин (от контроля за сексуальностью до политических и гражданских прав), поэтому история принуждения женщин (дабы они следовали тем или иным культурным нормам) предстала особой страницей истории насилия.

Поиск по сайту: