ГЛАВА 4. Мартин и брат Иоганн остановились на подворье римского монастыря августинцев, недалеко от Пьяцца дель Пополо

Мартин и брат Иоганн остановились на подворье римского монастыря августинцев, недалеко от Пьяцца дель Пополо. Удивительный мир раскрылся перед ними. Братья по ордену приняли их очень сердечно и прилагали все усилия, чтобы после столь тяжелого путешествия окружить путников вниманием и заботой, насколько это позволяли строгие правила нищенствующего ордена. Аббат, наслышанный о главном викарии фон Штаупице, помог Мартину встретиться с секретарем папской канцелярии, и тот обещал передать Папе свитки при первой же возможности.

– Ты никогда не рассказывал мне, почему главный викарий послал с письмами в Рим именно тебя, – с обидой сказал брат Иоганн, встретив Мартина на роскошной лестнице папской канцелярии, где тот беседовал с секретарем. Он закинул голову и посмотрел наверх, на массивные мраморные колонны, подпиравшие бесконечную галерею дворца. В небольшой нише из разинутой пасти бронзового льва струилась вода, падая в круглую чашу из светлого песчаника.

Мартин задумчиво посмотрел на своего спутника. У Иоганна к уголкам губ прилипли крошки от медовых пирожков, которые на каждом углу предлагали торговцы. Похоже, поджидая Мартина, монах времени даром не терял.

– Его преосвященство озабочен теми неурядицами, которые в последнее время происходят в нашем монастыре, – сказал он наконец, пробиваясь сквозь толпу на площади Пьяцца дель Пополо и направляясь наверх, к базилике Сан-Джованни в Латерано.

Брат Иоганн внимательно слушал его.

– Главный викарий выступает за реформирование закоснелых законов ордена. Он собрал вокруг себя сторонников из числа аббатов, которые хотят поддержать его в стремлении поставить дела ордена под единый контроль. За несколько месяцев до начала нашего путешествия Папа издал буллу, которая ставит фон Штаупица во главе всех августинцев в немецких землях.

На лице брата Иоганна отразилась растерянность. Он чудом избежал столкновения с раззолоченным паланкином, который четверо носильщиков несли по Виа Бенедетто.

– Подозреваю, что решение Папы не всем аббатам пришлось по душе, верно? – ухмыляясь, поинтересовался он.

Мартин кивнул:

– По меньшей мере семь монастырей отказались признать папский указ. Фон Штаупицу ничего больше не оставалось, как еще раз обратиться к Папе. Поскольку до ухода в монастырь я изучал право, меня сочли подходящим человеком, чтобы передать Папе послание.

– Я сразу догадался, что мы особенные паломники! – в восторге воскликнул брат Иоганн. – Тебя-то уж во всяком случае привело в Вечный город важное поручение. Мне приор и горшка с медом не доверил бы!

Мартин рассмеялся так громко, что торговка, которая стояла у открытой двери в лавку, где в простых деревянных клетках было полно всяких птиц, и о чем-то спорила с какой-то расфуфыренной дамой, испуганно оглянулась.

– Думаю, наш приор в данном случае не случайно опасается за свой мед, – лукаво сказал Мартин.

Он приветливо кивнул торговке, которая тут же отвернулась и продолжила торг. Брат Иоганн понуро вздохнул, но зла на своего спутника не затаил. Впервые за долгие месяцы совместных странствий он видел Мартина веселым и уверенным и вовсе не хотел омрачать настроение своего собрата.

Сладостные звуки встретили их, когда они ступили под своды базилики Сан-Джованни и, полные благоговения, окропили пальцы святой водой. У входа царил полумрак, но в глубине, ближе к алтарю, сотни душистых свечей из пчелиного воска, рядами горевших в золотых подсвечниках, своим сиянием освещали голубоватый сумрак гулкого пространства церкви.

Группа монахов чинно продвигалась по центральному проходу к алтарю. Молитвенно склонив головы, они пели «Kyrie de angelis». Сильные голоса эхом отдавались среди покрытых алебастром и украшенных росписью стен.

Воздух был влажен и прохладен, но Мартин почувствовал, что в горле у него пересохло. Как зачарованный, шел он, влекомый голосами, звучавшими в стенах великолепной базилики столь непривычно, а ведь латинский текст песнопения был ему хорошо знаком. Его глазам открывалась череда великолепных фресок на библейские сюжеты, и сочные краски отчетливо выступали даже при столь неярком свете. Сам того не замечая, он позволил брату Иоганну увлечь себя вперед. Внезапно они оказались перед бесшумно выступившей из полутьмы группой кардиналов в фиолетовых мантиях, с атрибутами церковной власти, которые направлялись к статуе Девы Марии.

Онемев от всего этого великолепия, Мартин прислонился к колонне в дальней части базилики, а брат Иоганн в это время шепотом беседовал о чем-то с сухощавым монахом-бенедиктинцем, в обязанности которого входило следить за потоком паломников. Когда руки Мартина коснулись холодного камня, по всему телу пробежал легкий озноб. Пение монахов таяло где-то в вышине, среди массивных капителей.

В следующее мгновение в одном из боковых нефов стала собираться толпа. Десятки паломников в широкополых шляпах, монахи различных орденов, люди простого сословия, благородные дамы и господа столпились вокруг реликвария, прикрытого парчовым покрывалом. Рядом с ним на возвышении находился деревянный ящичек. Под присмотром ризничего люди кидали в ящичек монеты и только тогда получали от него позволение приблизиться еще на шаг. Многие в немом благоговении опускались на колени. Слышались всхлипывания и причитания верующих.

– Брат Мартинус! – Пронзительный голос его спутника прервал размышления Мартина.

Он обернулся и увидел, что толстый монах пробирается к нему через толпу, с радостным видом размахивая кошельком.

– Брат, ты что, не слышишь меня? – снова крикнул он. – Вон там, впереди, ты можешь купить спасение для умерших!

Он протискивался сквозь плотные ряды верующих, увлекая Мартина за собой, и тот уже не мог противиться. Паломники невольно отступали в сторону, освобождая дорогу монахам. Под строгими взглядами ризничего никто не решился преградить путь Мартину и брату Иоганну.

– Бенедиктинец объяснил мне, почему народ так ломится сюда, – зашептал Иоганн, одновременно пытаясь справиться с непослушным шнуром и развязать кожаный кошелек с деньгами. – Мощи святого Иоанна Крестителя, который крестил Иисуса в реке Иордан, имеют спасительную силу. Ты бросаешь в ящичек две монеты, и тогда один из твоих близких будет на пятьсот лет спасен от чистилища!

– Замечательно! – сказал Мартин. – И эти мощи святого, надо полагать, знают, кого из родственников я хотел бы спасти?

С каким-то странным чувством приблизился он к волшебному деревянному ящичку. Пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до прорези. Глухое звяканье металла свидетельствовало о том, что паломники старались не упустить возможности купить спасение для почивших родственников и друзей. Следуя их примеру, Мартин и брат Иоганн бросили в ящик монеты.

Пока брат Иоганн изливал на ризничего свое красноречие, Мартин отошел в сторону, уступая место напирающим паломникам. В этот момент в центральной части церкви вновь появились кардиналы, которые все это время находились в маленькой часовне с восточной стороны базилики. Один из них, в пурпурной мантии, степенно вышагивал, неся свое полное тело, и дорогая ткань шуршала при каждом его шаге. Он благосклонным взором окинул толпу паломников и в особенности – деревянный ящичек перед мощами. Кардинал остановился перед алтарем, возле которого один из служителей размахивал внушительной кадильницей. Все кардиналы тоже приблизились к алтарю и подняли руки. Раздался звон золотых чаш для причастия.

Просветленная улыбка озарила лицо Мартина, когда сладковатые волны ладана, минуя фрески на стенах, стали подниматься ввысь, к куполу.

– Как там было прекрасно, в церкви Сан-Джованни, правда, брат Мартин? – возбужденно заговорил Иоганн фон Мехельн, когда они вышли на улицу. Он даже пританцовывал от восторга.

Мартин пробормотал что-то в знак согласия, но Иоганн его уже не слышал: довольный, он запрыгал по ступеням вниз. «Кажется, Рим вдет ему на пользу», – не веря своим глазам, подумал Мартин. Во всяком случае, от многочисленных недугов, одолевавших брата Иоганна на протяжении долгого путешествия, не осталось и следа. Это было похоже на чудо. Мартин наблюдал, как тот, подхватив подол рясы, с видимым вожделением устремился к ближайшей таверне, из распахнутой двери которой доносилось скворчание кипящего оливкового масла и соблазнительный аромат жареного мяса со специями. К огорчению брата Иоганна, Мартин так и не согласился переступить порог таверны. Тогда монах с обиженным видом распрощался с ним и направился к Пьяцца дель Пополо, чтобы поспеть хотя бы к монастырской трапезе августинцев.

Мартин оглянулся вокруг, быстро сориентировался и отправился в путь. Он хорошо понимал, что следует воспользоваться неожиданным мигом свободы, – вряд ли ему в ближайшее время еще раз представится возможность избавиться от общества брата Иоганна. И полный деятельной энергии, он пошел в сторону центральных кварталов города.

Пробираясь по грязной, в глубоких рытвинах улице, рассматривая дома, башни и памятники, он невольно вспомнил слова одного паломника, сказанные за кружкой вина в хибарке, где они останавливались на ночлег по дороге в Рим. Он назвал этот город высочайшими небесами и мрачнейшим адом одновременно. Когда день стал клониться к вечеру, Мартин понял, что имел в виду старик, описывая Рим столь нелестно. В то время как роскошные дворцы римской аристократии и церковных иерархов, храмы и часовни излучали богатство и жизнерадостность, жалкие хижины бедняков тонули в пучине безнадежности. И куда бы ни направлялся Мартен во время своей прогулки по переполненному людьми шумному городу, всюду сталкивался он с контрастами, вселявшими в его душу отчаяние. Похоже, здесь никто не удивлялся тому, что посреди квартала изящных белоснежных палаццо с огромными воротами стояло кособокое дощатое строение, освещаемое. Внутри чадящими смоляными факелами; в его покрытых плесенью стенах два десятка продажных женщин занимались своим ремеслом. Церкви стояли в окружении остатков древних колонн с ионическими, коринфскими или дорическими капителями. И кругом – грязь, в некоторых кварталах доходящая путнику до щиколоток. Казалось, римляне и не вспоминали о каналах и виадуках, которые построили в городе их предки, ибо Мартин мог наблюдать, как в домах то и дело открывались окна верхних этажей и оттуда прямо на улицу вываливали целые корзины мусора и выплескивали помои. Коровы и овцы топтались в собственном навозе, и тут же, в десяти шагах, привалившись к каменной стене, мочились двое пьяных. Ужасающая вонь стояла в кварталах Старого города, и даже легкий освежающий ветер не мог ее одолеть. Губы Мартина скривились от отвращения, он судорожно сжал пальцами итинерарий, маленький свиток с планом города, который дали ему с собой в монастыре августинцев. Но как он ни старался разглядеть что-нибудь на этой схеме, все эти кривые линии, стрелочки и крестики, густо испещрявшие пергамент и указывавшие путь к церквам Святой Агнессы, Сан-Пьетро в Монторио или Санта-Кроче в Джерусалемме казались непостижимыми, и он не мог совместить их с необозримым хитросплетением улиц, площадей или с полуобвалившимися проходами в старых стенах. В лучах заходящего солнца они казались клубком из зловонного камня и гнилого дерева.

Со вздохом свернул он бесполезную карту, сунул ее под рясу и доверился собственному чувству пространства. Брат Иоганн наверняка пустится на поиски, если ко времени общей молитвы Мартин не вернется в монастырь.

В узких, вонючих переулках, отходящих от больших площадей, теснились необозримые толпы, лошади, паланкины, повозки. Вопили, перекрикивая друг друга, торговцы свечным товаром, вином, шерстью. Цирюльники брили клиентов прямо на улице. Нотариусы и бедные поэты с грифельными досками в руках предлагали прохожим свои услуги. Перед порталом церкви Сан-Себастьяно вокруг горящего костра толпились продавцы священных сувениров. Всех, кто пытался проскочить мимо них, они неминуемо останавливали и совали под нос кто медальоны с изображением святых, кто флакончики со слезами Иисуса или маленькие деревянные шкатулки. Бородатый старик с набрякшими мешками под глазами, расставив ноги, преградил путь Мартину. Голову его прикрывал грязный капюшон из мешковины, из-под которого выбивались спутанные седые волосы, и пряди их напоминали шевелящихся змей. Морщинистые щеки старика были похожи на две половинки печеного яблока. От него исходил кислый запах дешевого вина.

– Большой выбор святых, fratello mio! – закричал старик, обнажив остатки гнилых зубов. – Не желаете ли чуда, дорогой брат? Купите святого себе на радость – да и для защиты. Вот, смотрите, это – святая Одилия. Она исцеляет слепых!

Мартин смущенно помотал головой. Жестяные святые должны были творить чудеса, но для обездоленного старика, который их продавал, они явно никаких чудес совершить не смогли. Мартин попытался ускорить шаг и спастись от назойливого люда, что грелся у костра, но от торговца было так просто не избавиться.

– Я вижу, что на глаза вы пока не жалуетесь. А вот будь вы в моем возрасте, вы бы не стали столь легкомысленно отмахиваться от помощи святой Одилии!

– Может быть, и так. А сейчас отпустите меня, прошу…

– А с ногами у вас как? – перебил Мартина торговец, указав на запыленные сандалии молодого монаха. – Монах нищенствующего ордена наверняка частенько стирает ноги в кровь! В таком случае святой Криспиан – это то, что вам нужно! И ноги у вас будут как новенькие. Хоть на всех свадьбах подряд пляшите… Ох, я и забыл, уж простите бедного старого человека! Я забыл, что ведь танцевать-то вам запрещено!

– Я обязательно посоветую купить ваши медальоны моему собрату по ордену, когда мы соберемся в обратный путь, на родину, – уже с угрозой в голосе сказал Мартин, ибо, честно говоря, болтовня старика ему порядком поднадоела. Как вообще смели эти оборванцы заниматься своим подозрительным ремеслом прямо перед собором Сан-Себастьяно?!

Двое молодых священников, не обращая ни на что внимания, спустились вниз по лестнице и исчезли за дверью, обрамленной вьющимися розами. Похоже, торговая суета перед порталом церкви волновала их столь же мало, как кардиналов – натиск паломников, рвущихся к реликварию со святыми мощами в Сан-Джованни.

«Даже священники в это не вмешиваются», – с удивлением подумал Мартин. У него мелькнула было мысль, не делят ли они с торговцами барыши, но тут вдруг пронзительный звук охотничьего рожка заставил его вздрогнуть. Все вокруг пришло в смятение. Торговцы поспешно убирали свой товар. Две женщины с котомками на плечах побежали вверх по лестнице. Огонь тут же погасили. Мартин почувствовал, как рука старика железной клешней сжала ему плечо и потянула вниз, к земле.

– Вместе на колени встанем, брат, – прокряхтел старик, задыхаясь.

Шнурок, на которую нанизаны были жестяные медальоны, он засунул куда-то под свою рваную одежку и бросился прямо в грязь – только брызги полетели. С опаской поглядывал он из-под своего островерхого капюшона на конную процессию, впереди которой бежали с трубами два герольда. Четверо всадников на угольно-черных лошадях – казалось, только самой бледной смерти и скакать на них, – сопровождали убранный красным шелком паланкин.

Несколько конных стражников в пестрых штанах и сияющих латах выскочили из каменных ворот и помчались вперед с пиками наперевес. С яростью пронзали они все, что встречалось им на пути. Срывали медную посуду и масляные лампы, висевшие на крюках по стенам домов; сосуды с вином и глиняные емкости с пшеницей разбивали вдребезги об острые булыжники мостовой. Всадников сопровождала свора разъяренных серых псов. Женщины, подхватив юбки, с воплями убегали, стараясь поскорее укрыться за стенами домов.

– Давай же, поскорее, чучело гороховое! – прошипел старик Мартину. – Ты встанешь на колени или нет?! – Он резко дернул Мартина за широкий рукав. – О святой Иероним! Да ведь это же Его Святейшество Папа Римский!

Слова эти поразили Мартина в самое сердце. Как! Папа едет по городу! Он успел еще рухнуть на колени и, следуя примеру торговцев, согнуть спину и уткнуться лицом в грязь, когда мимо, едва не задев его, промчались всадники с собаками. Несколько псов оторвались от стаи и накинулись на куски сала, сброшенные всадниками с прилавка одного из торговцев. Краем глаза Мартин наблюдал, как стройные черные жеребцы пересекают площадь Сан-Себастьяно. К их седлам были приторочены связки куропаток и диких гусей. Компания с Папой во главе, скорей всего, развлекалась охотой в пойме Тибра.

Мартин обратил внимание на бородатого человека, который ехал на некотором расстоянии от всех. Всадник был сложения воистину богатырского. На плечах у него была меховая накидка, которая волнами спускалась вниз, скрывая круп лошади, а грудь защищал золотой панцирь. Когда лошадь подскакивала на неровном булыжнике мостовой, его широкие плечи распрямлялись всякий раз словно сами собой. Ничто, даже уличная грязь, брызги которой веером летели из-под копыт на головы коленопреклоненных людей, не могло омрачить царственного взора великана. Его глаза, свободные от каких бы то ни было проявлений чувств, были неподвижно устремлены на трепетное пламя факела в руках у рыцаря, который зычным голосом отдавал охране команды очистить дорогу к площади.

Папа Юлий II – наместник Бога на земле.

Когда цокот копыт по мостовой стих, Мартин поднялся. Голова у него гудела, словно в ней поселился целый рой шершней. Но к этому гудению добавились еще и внешние звуки. Отовсюду раздавались вопли и стоны. Не в силах справиться с нахлынувшими чувствами, он ринулся на угол улицы, чтобы еще раз посмотреть вслед удаляющимся всадникам, но смог увидеть лишь облако пыли, за которым скрылись и всадники, и паланкин. Какие-то дети появились из темного провала распахнутой двери, возле которой громоздилась поленница дров. Как вороны, запрыгали они по слякотному переулку и, перешептываясь, принялись копаться палочками в топкой грязи.

– Да-да, брат, ты не ошибаешься, они конский навоз собирают, – услышал Мартин у себя за спиной голос старика-торговца. – Ведь там могут оказаться и конские яблоки, которые обронила лошадь самого Папы!

Мартин невольно оглянулся и увидел неподвижную, согбенную фигуру старика в рваной одежке. Старик поразительно быстро оправился от испуга. Другие торговцы потеряли в грязи под копытами папской свиты почти весь свой товар, а он ловким движением вытащил из-за пазухи свои жестяные побрякушки, чуть ли не с любовью дыхнул на них и стал натирать краем засаленного рукава. Потом достал из кармана маленькую баночку и призывно потряс ею.

– Вы бледны как мел друг мой, – сказал он ухмыляясь. – Ну вот, а ведь мало кто знает, что пудра святого Козьмы исцеляет от любого испуга. По сравнению с нею щепа от стрел, поразивших святого Себастьяна, – сущий пустяк.

Капли пота выступили у Мартина на лбу. С отвращением оттолкнул он торговца и ринулся вниз по улице – подол его рясы развевался на ветру.

Едва Мартин переступил порог трапезной своих римских братьев-августинцев, к нему заспешил брат Иоганн. В руках у него была пожелтевшие, свернутые в трубочку и перевязанные шнуром бумаги.

– Только что был посыльный, брат Мартинус, – задыхаясь, прошептал он. – Оставил тебе вот это послание. Правда, замечательно? Это наверняка ответ Его Святейшества Папы на письмо главного викария!

Мартин ничего не сказал на это; в глубине души он сомневался, что Папа, при обилии разнообразных и занимавших все его время дел, выделил минутку, чтобы вникнуть в суть разногласий между нищенствующими орденами. Но бумаги и вправду оказались из папской канцелярии. Медленно сломав кроваво-красный сургуч на сопроводительном письме, Мартин увидел отчетливо выписанные, обильно украшенные завитками буквы и углубился в чтение.

– Новости-то хорошие? – Брат Иоганн в нетерпении переминался с ноги на ногу.

– Пожалуй, можно складывать пожитки да двигаться в обратный путь! – задумчиво произнес Мартин. – Папская канцелярия нашла соломоново решение. И это далеко не худший результат, главный викарий, наверное, на такое и не рассчитывал. Фон Штаупицу рекомендуют не расширять более сферу своих реформ, но зато в поддержке Папы он и впредь может быть абсолютно уверен. Кроме того, за ним сохраняется право осуществлять общий надзор, находясь во главе ордена августинцев.

– Я очень рад, что для нашего монастыря все закончилось благополучно, – сказал брат Иоганн. – Но теперь-то давай поедим, ведь поздно уже!

И они стали искать себе свободное место за длинным столом, где братья-августинцы в полном молчании сидели за вечерней трапезой. Стоя у небольшой кафедры, на которой в подсвечнике горела свеча, тучный монах, бросая на стол голодные взгляды, читал вслух устав ордена.

– Кто это, интересно, рядом с почтенным аббатом? – прошептал Мартин, стараясь не шевелить губами.

Он имел в виду господина благородной внешности, который стоял на возвышении рядом с аббатом и о чем-то оживленно беседовал с ним. Мартин окинул взглядом дорогие одежды незнакомца, которые тот носил с достоинством патриция. Черная курчавая борода с легкой проседью обрамляла выразительное лицо, проникнутое чистейшей радостью бытия. Нос у него был немного великоват, но это ничуть не портило общего впечатления. Камзол его, из изумрудно-зеленого переливчатого бархата, с разрезными фалдами до колен, был на груди распахнут, так что виднелась рубаха из дорогого шелка. Мартин отметил, что на незнакомце не было ни кружевного, ни складчатого воротничка, как принято было в Германии, зато шею украшали золотые цепочки, а ворот был схвачен тяжелой металлической застежкой. На бедре у него висел кинжал, весь в драгоценных каменьях, и туго набитый кожаный кошель.

Гость с обаятельнейшей улыбкой поднял кубок, приветствуя аббата и жестом выказывая ему уважение. Некоторое время Мартин внимательно наблюдал за ним и пришел к выводу, что незнакомец не похож на жителя Рима, несмотря на то что его темные глаза загорались порой огнем южного темперамента, а на полных губах играла лукавая улыбка.

Брат Иоганн откашлялся.

– Досточтимый аббат пригласил на трапезу нашего земляка, – пробормотал он. – Насколько я понял, он частенько наведывается в монастырь, какие-то дела здесь проворачивает.

– Дела? Так он что, купец?

Спутник Мартина состроил презрительную гримасу:

– Он из тех швабских толстосумов, у которых тут свои конторы – во Флоренции, в Венеции, да и в Риме тоже, – прошептал он. – Ты ведь наверняка слышал о Якобе Фуггере по прозвищу Богатей? Человек, перед которым так рассыпается в любезностях досточтимый аббат, это Ханнес Цинк, представитель и доверенное лицо Фуггера в Риме. Здешний чашник мне рассказал, что у Фуггеров в городе есть палаццо, так обстановка там богаче, чем в папских покоях. Говорят, этот Цинк – тертый калач, огонь, воду и медные трубы прошел. Денежное место за тыщу шагов чует! – Вздохнув, брат Иоганн вновь склонился над дымящейся миской с овощной похлебкой.

Мартин едва сдержал улыбку. Он тоже взялся за ложку и принялся с отсутствующим видом помешивать жидкую кашицу. На пути сюда ему несколько раз доводилось слышать о купцах Фуггерах из Аугсбурга. Истории про их сделки и торговые связи обошли пол-Европы, особенно после того, как Якоб, младший из братьев, возглавил один из самых успешных торговых домов.

– Доктор Мартин Лютер?

Мартин испуганно вздрогнул, увидев прямо перед собой представителя Дома Фуггеров. Краска смущения залила его лицо, он никак не ожидал, что купец покинет свое почетное место рядом с аббатом, чтобы искать беседы с ним, Мартином. К тому же он не привык, чтобы его называли «доктор Лютер». Монахи, сидевшие рядом с ним, насторожились. Они переводили глаза с него на гостя, словно ожидая, что Мартин вот-вот пустится в пляс. Толстый брат-августинец за кафедрой тоже, наверняка, слышал слова немецкого гостя, потому что, читая очередную строчку, он запнулся, начал снова и опять остановился на полуслове.

– Извините, я не имел намерения вас напугать, – вежливо произнес Ханнес Цинк.

Говорил он не по-латыни, а по-немецки. Живя в Риме уже более десяти лет, он по-прежнему не утратил своего южнонемецкого акцента.

– Господин аббат рассказал мне, что здесь, в монастыре, остановились немцы, и я решил не упустить возможности лично поприветствовать вас. Не беспокойтесь, я получил от него позволение на это!

Не дожидаясь ответа, Цинк схватил руку Мартина и с чувством пожал ее. Еще не успев прийти в себя, Мартин молчал. Потом поднялся со скамьи, и тут оказалось, что купец вовсе не так высок, как ему поначалу казалось. Зато его улыбка вблизи была еще притягательнее. Купец тем временем набросил на плечи длинную накидку, подбитую мехом, и всякий раз, когда он поворачивал голову, мех переливался крохотными искорками.

– Вы приехали из Эрфурта? – с интересом спросил Цинк.

Похоже было, что он действительно появляется здесь регулярно и чувствует себя как дома. В Эрфурте никакой гость не позволил бы себе таких вольностей. Мартину очень хотелось узнать, какие такие дела связывают этого человека с нищенствующим орденом, но под суровыми взглядами итальянского аббата он чувствовал себя не столь уверенно, чтобы об этом спрашивать, поэтому ответил только:

– Наш монастырь в Эрфурте послал меня и еще одного из братьев сюда, в Рим, по делам ордена.

Мартин бросил нерешительный взгляд в сторону своего спутника, но брат Иоганн явно не собирался вступать в разговор с представителем швабских богатеев. Мартин мог лишь догадываться, что его спутник, происходивший из состоятельной купеческой семьи, возможно, хранил в памяти далеко не самые лучшие воспоминания о яростной конкурентной борьбе южнонемецких торговых домов.

– Как вам нравится Вечный город, доктор? – Голос Цинка звучал мягко и вкрадчиво, но Мартин уловил в нем легкую насмешку. – Вы наверняка уже видели Латеранский дворец и собор Святого Петра…

Мартин кивнул.

– Могу ли я попросить вас, высокочтимый господин, называть меня брат Мартинус? – обратился он к гостю монастыря.

Ему было неприятно, что незнакомец так внезапно заговорил с ним. Кроме того, молчание во время трапезы пока никто не отменял. Он с тревогой заметил, как густые брови Цинка сдвинулись.

– Извините, но я… – Мартин запнулся, но все же договорил: – Просто меня могут упрекнуть в тщеславии, если я позволю называть себя академическим титулом!

Ханнес Цинк несколько мгновений помолчал, но потом морщины у него на лбу вновь разгладились.

– Разумеется, друг мой, я ведь об этом и не подумал. Под жарким солнцем юга даже братья вашего ордена позволяют себе порой кое-какие послабления в соблюдении монастырских правил.

Мартин улыбнулся в ответ на любезные извинения шваба. Цинк наверняка опирался на тот опыт, который он приобрел в общении с аббатами, прелатами и прочими высокопоставленными лицами церковной иерархии Рима. Однако Мартин сомневался, что упомянутые послабления распространяются также и на простых монахов, таких как он или брат Иоганн.

Они еще некоторое время беседовали, до тех пор пока колокол не отзвонил ко сну. Мартин дождался, когда аббат поднимется из-за стола и монахи начнут расходиться по своим кельям, а потом по просьбе купца отправился проводить его до ворот. Монах у входа, скучая, подремывал.

– Вы мне понравились, друг мой, – неожиданно сказал Цинк, окинув Мартина пристальным взглядом.

Налетел ветерок. Зашумела листва, и стихло пение цикад, затаившихся в траве меж высоких кустов. Ветер принес аромат жасмина, олеандра и дикой сирени, и благоухание разлилось под аркадами монастырского дворика.

– У вас острый ум, это сразу видно, и вы преданы тем, кому служите…

– Я служу одному только Господу нашему, господин Цинк, – осторожно прервал его Мартин.

Руки его непроизвольно сжали четки, которые он носил под рясой. Он смертельно устал, мысли у него путались, и мечтал он только об одном – о соломенной постилке в монастырском доме для гостей. День этот, на его взгляд, и без того принес с собой что-то уж слишком много неожиданностей. И новых сюрпризов ему вовсе не хотелось. В конце концов, у него и своих дел довольно.

– Я не хотел бы вам навязываться, мой добрый брат, – вздохнув, произнес Цинк.

Он извлек из-под камзола мятый бархатный берет с павлиньим пером и надел его. Слуга уже выводил из конюшни оседланную лошадь, которая, едва завидев своего хозяина, тряхнула гривой и заржала.

– Просто мне сейчас пришла в голову одна мысль. Не пожелаете ли вы еще на некоторое время остаться в Риме и помочь мне, ибо я нуждаюсь в ваших удивительных духовных и юридических познаниях. Недавно я сделал своему аугсбургскому господину несколько деловых предложений и хотел бы узнать мнение о них сведущего человека. Вы понимаете меня?

– Думаю, да, господин мой! – отвечал Мартин. Он постепенно приходил в себя от замешательства, вызванного беседой с Цинком. – Только я боюсь, что монах – не самый лучший работник на виноградниках господина Фуггера в Аугсбурге! А теперь нижайше прошу простить меня! Настало время готовиться к общей молитве.

– Ну, как вам будет угодно, брат мой, – с некоторой холодностью в голосе сказал бородатый шваб. – Но что касается монахов, то вы решительным образом заблуждаетесь. Вот уже несколько дней меня плотно осаждает толпа доминиканцев из Регенсбурга, которые, похоже, отнюдь не разделяют ваших сомнений.

Мартин, уже направившийся было прочь, резко развернулся.

– Доминиканцы, я не ослышался? – гневно спросил он. – А позвольте узнать, какого рода те дела, в которых намерен участвовать Дом Фуггеров?

– Сделайте одолжение, брат Мартинус, проводите меня завтра рано утром к Священной лестнице, – с улыбкой сказал Цинк. – Там я и поведаю вам, о чем речь!

Толпы паломников со всех концов света – кто едва переставляя ноги, а кто и вовсе ползком – карабкались по крутым ступеням лестницы в самом сердце Рима. Неумолчный гул голосов разносился повсюду в прохладном воздухе занимающегося дня.

Мартин стоял рядом с Цинком, который велел слугам ждать его и молодого августинца возле кареты, чуть поодаль. Пораженный, смотрел Мартин на бесконечную вереницу людей, которые со словами покаяния на устах двигались к священным ступеням.

– Эта лестница вроде бы перевезена из Иерусалима, – прошептал ему на ухо Цинк. – Утверждают, что она вела к дому Понтия Пилата.

У подножия лестницы за столом восседал кряжистый монах-доминиканец и принимал у паломников деньги. На столе, заваленном свитками пергамента, стояли весы. Цинк пропихнул Мартина сквозь толпу, и они оказались прямо перед монахом. Сидящий рядом с ним писец как раз в этот момент вручал какой-то свиток молодой женщине, взвешивая на весах принесенные ею монеты. Когда женщина наклонилась над столом, доминиканец с благосклонной улыбкой возложил ей на голову пухлую ладонь. Женщина была совсем юная, лет пятнадцати, не более. Волосы ее, заплетенные в косы, были цвета воронова крыла, черные с синеватым отливом, а кожа светилась молочной белизной. Когда она повернулась, Мартин заметил, что глаза ее полны слез – слез облегчения.

– Поторопитесь, друг мой, – услышал он голос Цинка и почувствовал, что толпа прижала его к самому столу. – Теперь ваша очередь!

Доминиканец протянул руку за следующим свитком – их подавал ему писец. Мартин оторопел, не веря своим глазам. Этот человек сразу показался ему знакомым, но теперь он вспомнил, где он его видел. Они же вместе переходили через Альпы! Нынешний продавец индульгенций был среди тех молчаливых монахов, которые вызвали подозрение у брата Иоганна: он считал, что в Рим их направила инквизиция. Мартин, как и его спутник, терялся в догадках, что могло побудить доминиканцев к столь срочному путешествию, но ему никогда бы и в голову не пришло, что он может встретиться с одним из них у подножия Священной лестницы.

Заметив, что. Мартин в недоумении уставился на него, монах резко поднял голову, выставив вперед небритый подбородок.

– Назовите имя усопшего и степень родства с ним! – голос монаха звучал недружелюбно. Ни тени узнавания не промелькнуло в его глазах, он сделал вид, будто никогда ранее с Мартином не встречался. – Вы ведь пришли сюда, чтобы получить искупление земных грехов, верно, брат?

Мартин невольно смутился. Было видно, что люди вокруг, побывав возле этого стола и начиная затем подъем по Священной лестнице, ощущали некое освобождение. Освобождение и радость. Он тут же вспомнил эту милую юную девушку с черными как смоль волосами. Вспомнил слезы, сверкавшие у нее в глазах подобно маленьким искрящимся бриллиантам.

– Напишите: Хайне Лютер, – наконец ответил он, обращаясь к писцу. Его внезапно прошиб холодный пот. – Это был мой дед!

Мартин глянул назад, на пыльную дорогу, но почти все уже разошлись. Исчезла и девушка, ее нигде не было видно. Ханнес Цинк стоял в нескольких шагах позади него, поигрывая рукоятью кинжала и неотступно смотрел на Мартина, не выпуская его из виду. За долгие годы, которые он провел в Риме, ведя торговые дела, он научился читать мысли людей по их жестам и лицам. Способность прощупывать людей взглядом приносила ему успех во всех предприятиях. Но Мартин все же не мог взять в толк, почему шваб не хочет заключить соглашение, например, с доминиканцами.

– Будешь читать «Отче наш» на каждой двадцать восьмой ступеньке, брат мой, – бесцеремонно прервал доминиканец размышления Мартина. – Когда доберешься до верху, твой дед Хайне освободиться из огня чистилища и перейдет в жизнь вечную.

Он взял из рук писца пергамент, присыпал его песком из пузатой баночки и вручил Мартину.

– И передай от меня привет твоему спутнику, брату-августинцу, – со злобой в голосе крикнул он вслед Мартину. – Скажи ему, что, даже впадая в смертный грех обжорства, человек может надеяться на искупление.

Но тут монах сообразил, что проговорился, показав тем самым, что знает, кто такой Мартин, и с угрюмым видом замолк. Он сердито кивнул следующему паломнику, невзрачному юноше, лицо которого скрывала широкополая, украшенная ракушками шляпа.

Мартин медленно подошел к ступеням и встал на колени. Голоса ожидающих и кающихся слились с голосом монаха в один пронзительный звук. Он попытался сосредоточиться. Повинуясь предписанию доминиканца, Мартин начал молитву: «Pater noster, qui es in caelis: Sanctificetur nomen tuum: Adveniat regnum tuum: Fiat voluntas tua, sicut in caelo, et in terra…»

Когда он произносил эти слова, вдруг раздались громкие стоны. Мартин в недоумении открыл глаза. Совсем рядом с ним какая-то седая женщина судорожно хваталась за ступени, силясь подняться. Руки у нее были распухшие, а длинные пальцы скрючила подагра.

«Panem nostrum quotidianum da nobis hodie: Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittibus debitoribus nostris…» – попытался продолжить молитву Мартин.

Стоны пожилой женщины стали еще громче. Ей никак не удавалось вскарабкаться выше, а она так стремилась получить искупление грехов, обещанное доминиканцем. Мартин вновь открыл глаза. Увидев отчаяние в глазах старухи, он вдруг почувствовал, как у него перехватило горло. Он собрался уже было подняться с колен, чтобы протянуть руку беспомощно распластавшейся на ступенях женщине, когда между ним и ею встала какая-то фигура.

– Не бойся, я тебе помогу, – произнес по-итальянски высокий, приятный женский голос.

Мартин замер. Незнакомка откинула с лица покрывало, и он узнал в ней ту самую темноволосую девушку, которую приметил еще возле стола с индульгенциями. А девушка ловко подхватила старую женщину под руки и осторожно повела ее вверх по ступеням. Едва держась на ногах, старуха было запротестовала, но девушка не обращала никакого внимания на ее протест. Шаг за шагом продвигались они вдвоем по священным ступеням. Очень скоро белое как алебастр лицо девушки от напряжения покрылось капельками пота. Но она не отступала, терпеливо уговаривая всецело доверившуюся ей старуху идти дальше.

– Эй вы, стойте! – раздался внезапно голос писца, который снизу внимательно наблюдал за женщинами. – Старуха должна сама забраться наверх, или что, может, ты думаешь, тебе удастся на руках внести ее в Царствие Небесное?

– Лестница больно крута, – ничуть не смутившись, ответила девушка. – А ведет ли она в Царствие Небесное, это мы узнаем, когда до верху доберемся! – И она уверенно продолжила свой путь.

Мартин глянул вниз, где сидели сборщики денег. Вокруг маленького столика с весами по-прежнему толпились паломники. Впервые он заметил, как много вокруг него страждущих: он видел оборванного старика с окровавленными коленями, который наверняка отдал доминиканцу последние деньги; видел беременную женщину, которая, растопырив руки, прикрывала от толпы огромный живот; видел калек и слепых с грязными повязками на глазах.

У Мартина внутри все словно онемело. Стоя на лестнице Пилата, он не мог себя заставить произнести слова молитвы до конца.

– Теперь-то, я надеюсь, вы поняли, что я имел в виду, – сердито сказал Ханнес Цинк, когда Мартин вновь оказался рядом с ним посреди шумной улицы. Похоже, Цинк был в ярости. Он подал знак своему слуге, чтобы подавали карету.

– У этого доминиканца душа грубая. Он своими злобными взглядами только отпугивает паломников. Да они могли бы не только ради одного усопшего по этой лестнице подняться, они бы за многих поднялись, просто им надо толково объяснить, какое святое благо приносит отпущение грехов! – В голосе шваба все отчетливее звучал гнев. – Торговый дом Фуггеров не привык удовлетворяться крохами. Если мне удастся уговорить господина Якоба и мы будем участвовать в этом деле с отпущением грехов, то мы наладим его иначе, гораздо основательнее, и это не будет похоже на то, что устраивает здесь этот доминиканец.

Мартин не знал, как ответить Цинку. Разумеется, этот фуггеровский купец прав насчет того, что паломникам никто ничего не объясняет. С другой стороны, весь его интерес тоже сводится только к тому, чтобы побольше заработать на людском горе да на страхе человека перед ужасным огнем искупления. Прежний ужас перед местью Бога разгневанного, Бога карающего вновь когтями впился в сердце Мартина. Он снова вспомнил о девушке на той лестнице. Ее белая рубаха была разорвана на спине, распухшие кровоподтеки, явно после наказания бастонадой, отчетливо выделялись на молочно-белой коже. Она добралась до верхней ступеньки, но едва протянула руку, чтобы уцепиться за нее, как кто-то грубо толкнул ее ногой. Она не удержалась, упала и кубарем покатилась вниз.

– Я ничем не могу помочь вам и вашему торговому дому, господин Цинк, – внезапно произнес Мартин. Он смотрел на Цинка так, словно только что очнулся от глубокого сна.

– Очень жаль, брат Мартинус. А может быть, вы потом, на досуге, еще раз спокойно об этом…

– Нет, господин! Если погода будет благоприятной, я тут же покину Рим. Мне пора возвращаться в Эрфурт. Мое место там!

Ханнес Цинк больше не делал попыток уговорить его остаться. А что касается последних слов Мартина, то Цинк сомневался в том, что монаха так уж сильно влекло назад, в свой монастырь. Цинк хорошо изучил взгляд Мартина. И его сутулую походку тоже. Чуть полноватые губы и сильный, массивный подбородок были признаком решительного характера, а изборожденный морщинами лоб был свидетельством бесчисленных ночей, проведенных в бдении. Этот монах, несмотря на то рвение, с которым он исполнял данный им обет, был гоним. Ни в аскезе, ни во вкушении мирских радостей этот человек не мог обрести счастья. Он был беглецом. И бежал он не от людей, которых вполне способен был разглядеть и оценить, а скорее от бесов, угрожавших его вере. И неважно, где он намеревается теперь проводить дни свои – в Риме или в Германии: Ханнес Цинк был убежден, что бесы эти рано или поздно найдут брата Мартинуса, и тогда ему не поздоровится.

Поиск по сайту: