ГЛАВА 8. Прошла осень, пролетела зима, а Мартин этого почти не заметил

Прошла осень, пролетела зима, а Мартин этого почти не заметил. Раньше он внимательно следил за сменой времен года, но сейчас растущий груз забот о студентах и пастве не позволял ему думать ни о чем другом, кроме как о стремлении к ясному пониманию Евангелия. Когда башни и зубцы городских стен накрыло толстыми шапками снега, он иногда целыми днями просиживал в монастыре за книгами. А когда настала весна и на деревьях распустились почки, когда появились первые нежные побеги, он с удивлением понял, что впервые в жизни перенес зиму без своих обычных болезней.

В университете дел было очень много. Мартин читал лекции о псалмах и о посланиях апостола Павла. Когда он изучал Послание к римлянам, ему открылось новое понимание церковного учения. Постепенно он начал постигать, что понимали ранние христианские ученые под «справедливостью Господней». Не страх перед грехом превращал человека в дитя Господне, а радость перед словом Его. Праведника рождает вера, а не самоистязание, кара и страх.

Вместе с растущим кругом сторонников среди студентов, к которому примкнул и брат Ульрих, а также еще несколько монахов, он читал старые комментарии и глоссарии, авторы которых придали Римской Церкви ее существующий облик. При этом он поневоле отмечал различия во взглядах схоластов и каноников. Но мысленно он постепенно начинал все больше отмежевываться от них.

В том же году в Священной Римской империи германской нации приблизился к своей кульминации скандальный процесс, связанный со свободой гуманистических исследований и защитой обучения. Доминиканцы поставили перед собой цель собрать и предать огню все древнееврейские рукописи, за исключением Ветхого Завета, потому что их содержание они считали ересью. Перепутанные еврейские общины обратились к императору Максимилиану, который в конце концов постановил подвергнуть рукописи проверке. Известному ученому-гуманисту из Пфорцхайма Иоганну Рейхлину, советнику и судье Союза швабских земель, поручено было изучить упомянутые рукописи и ответить, есть ли в них высказывания, наносящие урон Христову учению.

– «Язык древних евреев прост, чист, свят, лаконичен и крепок», – процитировал однажды утром Мартин в присутствии брата Ульриха строки письма, которое послали представители Эрфуртского университета в виттенбергский монастырь августинцев. – Заключение Рейхлина полностью оправдывает древнееврейские рукописи. Эрфуртский университет собирается поддержать это заключение и присоединиться к нему!

– Кто его знает! – с сомнением ответил брат Ульрих. – Ведь это не помешало доминиканцам сложить костер у ступеней Кёльнского собора. Как я слышал, Сорбонна в Париже и некоторые другие университеты в споре о гуманистическом наследии вынесли отрицательный приговор. Они считают, что Рейхлина подкупили, а еврейские книги – гнездо порока!

Убитый этой новостью, Мартин скомкал письмо.

– Куда это приведет, если даже самым достойным ученым заткнут рот? – пробормотал он. – Курфюрст Саксонский лелеет мысль пригласить в Виттенберг нового магистра греческого языка, но кто в наше время может сказать, как долго этому юноше дозволят здесь свободно преподавать?

Брат Ульрих покачал головой:

– А ты сам-то знаешь, сколько времени дозволят преподавать тебе, брат Мартинус? – Он взял кружку со светлым пивом, стоявшую у Мартина на столе, и крутнул ее, держа на ладони. – Тебе пора попридержать язычок!

– Ты о чем это?

– Ну, просто мне кажется, что тебе не мешало бы быть поосторожнее, когда ты стоишь перед студентами, друг мой, – сказал брат Ульрих. – Профессор Карлштадт сообщил о тебе что-то секретарю курфюрста. Я случайно краем уха слышал, как он докладывал об этом ректору. Оба намерены глаз с тебя не спускать.

Мартин пожал плечами:

– А что они могут сделать? Я учу по Священному Писанию. По-моему, Андреас Карлштадт с таким же успехом может жаловаться на апостолов Петра, Иакова и Иоанна. – Он положил письмо в кожаную папку и принялся собирать книги и пергаменты, которые нужны были ему для очередной лекции. – А также на Моисея, Исайю, Аввакума… – Он выгреб из выдвижного ящика перья, чернильницу и баночку с песком. В ящике оказались также осколки песочных часов в свинцовой оправе, четки из блестящего янтаря и объемистая связка ключей от всех основных дверей университета.

Брат Ульрих смотрел, как Мартин бережно обтирает каждую вещь краем рясы и кладет обратно в ящик. Тщательность, с которой Мартин наводил порядок, насторожила его.

– Упорство гуманистов нанесло тяжелый урон позициям доминиканцев в нашей империи, – брат Ульрих вновь вернулся к теме письма из Эрфуртского университета, которое тем временем уже было погребено под грудой фолиантов. – Но ведь и кое-кто из наших епископов лишился поддержки народа и князей. И они сделают всё, чтобы исправить эту ошибку.

Мартин, оторвавшись от книг, в раздражении повернулся к брату Ульриху. Он прекрасно знал, что опасения Ульриха не беспочвенны, спорить с мнением сильных мира сего было опасно. Часто достаточно крохотной искорки, чтобы разгорелся большой пожар. Но неужели из-за этого он остановится на полпути?

– Пойдем, брат Ульрих, – сказал он наконец, открывая дверь в коридор. – Послушай сначала мою лекцию, а мозги вправлять будешь мне потом.

Через час Мартин и брат Ульрих встретились в лекционном зале университета, где в ожидании объявленной лекции к тому времени уже собрались десятки студентов, магистров и даже кучка горожан.

Помещение было жарко натоплено и настолько переполнено, что брат Ульрих с большим трудом нашел свободное местечко. Со вздохом втиснулся молодой монах на скамью в самом конце зала и, сложив руки на коленях, приготовился слушать.

В это же время на верхней галерее, в конце зала, расположились несколько почтенных господ. Хотя они всячески старались остаться незамеченными, брат Ульрих тут же обратил на них внимание. Всё это были важные сановники. Среди них оказался не только профессор Карлштадт, но и элегантно одетый вельможа, глаза которого холодно и оценивающе взирали на публику. Это был Георг Спалатин, секретарь курфюрста. Ульрих поднял руку, обращая внимание Мартина на этого тайного наблюдателя. Именно сегодня его друг не имел права допускать ошибок, потому что присутствие секретаря курфюрста Фридриха могло означать только одно: он намеревается представить своему начальнику подробный отчет о лекции.

Мартин едва заметно улыбнулся Ульриху, но было неясно, понял ли он предостережение своего собрата по ордену. Он спокойно облачился в отороченную мехом мантию, которую до того держал на руке, и неторопливо, ровным шагом, прошел через пахнущий кожей и меловой пылью зал. Свежевымытые доски пола заскрипели под его ногой, когда он поднимался по ступенькам к кафедре.

– Когда я был монахом, – начал он после небольшой паузы, – я был убежден, что ряса и наплечник сами по себе придают мне святость. Каким самоуверенным простачком был я тогда!

Кое-кто из студентов засмеялся. Лекция обещала быть интересной. Брат Ульрих опустил глаза и затаил дыхание.

– Но вот я получил степень доктора теологии, и я опять было подумал, что мех моей мантии сделает меня мудрым… Что ж, Господь говорил однажды устами осла, отчего же Ему не повторить этот опыт? Но сейчас я как на духу скажу вам, что я об этом думаю. Кто из вас бывал в Риме?

Один студент поднял руку. Мартин знал его. Молодой человек был родом из Нюрнберга и происходил из благородной патрицианской семьи. Он всего несколько месяцев жил в Виттенберге и намеревался завершить здесь свое образование.

– А покупали ли вы индульгенцию, мой юный друг? – спросил его Мартин с серьезным лицом. Он расстегнул меховой ворот мантии и шумно вдохнул воздух. – А вот я – покупал. Один серебреник упал на весы какого-то крайне деловитого монаха, и, когда чаша весов опустилась, мой дед, словно с помощью катапульты, был выброшен из бездны чистилища. А за двойную цену я мог бы выручить еще и бабку, и дядю своего. Но нижайше простате меня, господа, монах обязан соблюдать обет бедности! У меня просто-напросто денег не было, чтобы за них заплатить. Так что моим родственникам пришлось и дальше гореть в огне.

Мартин на мгновение остановился, чтобы повыше завернуть широкие рукава мантии. Потом он оперся локтями на край кафедры, покрытой красным бархатом, и испытующе посмотрел в зал, оценивая первую реакцию на свои слова. В передних рядах он заметил несколько одобрительных лиц, однако другие смотрели на него скорее угрюмо. Но никто не пытался прервать его.

– Что касается меня самого, то, как утверждали проповедники, достаточно увидеть священные реликвии, и то время, которое мне суждено провести в чистилище, существенно сократится, – продолжил он. – На мое счастье, в Риме было в избытке гвоздей якобы от Святого Креста, столько, что хватило бы, чтобы подковать любого коня в Саксонии. А из щепок от этого креста можно было бы смастерить целый военный флот. Но нынче в христианском мире этим никого не удивишь. На останки наших святых мы наталкиваемся на каждом шагу. Например, в Испании похоронено восемнадцать из двенадцати апостолов!

В аудитории раздался смех. Некоторые студенты, прикрывая рот рукой, возбужденно шептали что-то своим соседям. Брат Ульрих, совершенно потрясенный, оглядывался вокруг; сердце, казалось, готово было выскочить у него из груди. Краешком глаза он заметил, что секретарь курфюрста опустил голову. И вдруг он увидел его лицо: губы секретаря начали неудержимо вздрагивать, и по серьезному лицу вельможи пробежала тень улыбки.

Брат Ульрих с облегчением вздохнул. Для его собственной души такого рода испытания были не опасны. Он уже решил, что после лекции отправится прямиком в церковь Святой Марии и поставит свечу перед ликом Богоматери. Спалатин не одобрял взглядов Мартина, но если они его забавляли, то, похоже, он не принимал их всерьез.

– У меня совершенно нет намерения оскорблять ваши чувства, – громко провозгласил Мартин. – Опасность угрожала моей собственной жизни, но Господь пощадил меня, потому что я попросил защиты у святой Анны, матери Девы Марии. Но я не могу спокойно смотреть на то, как мы употребляем во зло святые свидетельства Христовы, как мы играем с дьяволом в кости, ставя на кон свои души. Что бы подумали о нас наши святые, узнав, как мы обходимся с их останками?!

Даже самые богобоязненные из студентов одобрительно застучали по крышкам столов. И лишь вверху, на галерее, все оставалось тихо. Карлштадт просто побелел. Он беспокойно переминался с ноги на ногу, а секретарь курфюрста в полном недоумении потирал лоб – хорошего настроения как не бывало.

– Вы совершенно правильно поступили, Карлштадт, уведомив меня об этом, – тихо сказал он магистру. – Пусть курфюрст узнает о том, что проповедуют в городе. – Он немного подумал, и тут ему в голову пришла прекрасная мысль: – Сегодня вечером во дворе замка состоится представление мистерии, которое его светлость устраивает в память о своем отце. Я полагаю, это самый удачный момент для того, чтобы сообщить ему об этом упрямом монахе.

Лицо Карлштадта перекосилось, словно он отведал гнилую грушу. В голове у него все смешалось, он перестал понимать, о чем ему думать и во что верить. Словно сомнамбула, он бессильно привалился к перилам галереи.

Внутренний двор резиденции курфюрста был соединен с соседней церковью сумрачной сводчатой галереей, сплошь увитой неухоженным колючим шиповником. Двое охранников в кожаных доспехах и с алебардами в руках стояли у ворот, преграждая путь нежеланным посетителям. Грозно взирали стражи на принарядившихся горожан, под задорные звуки флейт, тамбуринов и рожков собиравшихся поглазеть на благочестивое представление. Церковная колокольня отбрасывала огромную тень на свинцовую крышу замка.

В горячем воздухе стоял запах пота. Повсюду на булыжниках мостовой горели костры из соломы, пылали угли в круглых печках, установленных на треноги. С наступлением темноты их свет должен был помочь публике следить за представлением. Десятки слуг и служанок сновали повсюду, выполняя разнообразные поручения. Казалось, курфюрст продумал все до мелочей. Стены в восточной части двора, на которых лишь местами сохранились старинные барельефы, были украшены гирляндами из цветов, а над парадной лестницей красовался нежно-голубой герб династии Веттинов – королей Саксонии. Под двумя высокими балконами покачивались на медных цепях зажженные масляные лампы. От легкого ветерка цепи мелодично позванивали. Отдельной трибуны устроено не было, и поэтому ступени парадной лестницы были устланы оленьими шкурами, чтобы члены знатных семей, советники и судьи со своими супругами могли удобно расположиться здесь. Простому народу было указано место в западной части двора, но никто на это не роптал, все были очень довольны. Конечно, со ступеней лестницы лучше было видно представление, зато в задней, неосвещенной части двора собрались шпильманы, скоморохи, разносчики снеди, так что народ имел возможность еще до начала представления и развлечься, и подкрепиться стаканчиком горячего меда или вина.

Над всей этой разношерстной толпой в самой середине двора, как раз напротив парадной лестницы, высилась деревянная сцена, и четверо плотников под бдительным присмотром старшего мастера завершали последние приготовления. Сколоченный из прочных досок помост поднимался над землей футов на двенадцать. Прямо за спиной у актеров находилась замковая церковь. Сцена опиралась на сложное сплетение заостренных балок, надежно вбитых в землю.

Пока все присутствующие в самом приятном расположении духа прогуливались по двору, Мартин, выбравшись из гущи толпы, прислонился к каменной стене, граничившей с хозяйственными строениями. Здесь были свалены шкуры, деревянные сундуки и ржавые вертелы, которым на кухне курфюрста уже не могли найти применение. Взгляд Мартина задержался на изящной лютне, висевшей на плече молодого шпильмана, стоявшего неподалеку от него. Мартин тоскливо вздохнул. Он невольно вспомнил о том, с каким удовольствием играл на лютне в годы своей юности. Невозможно выразить словами, как он любил нежные звуки этого благородного инструмента. Еще недавно, живя в монастыре в Эрфурте, в редкие часы отдыха, когда другие монахи предавались сну или прогуливались, он писал музыку для лютни и сочинял песни. А в Виттенберге он до сих пор ни разу не нашел ни минуты, чтобы вернуться к страстно любимому занятию. Ему вдруг захотелось попросить шпильмана ненадолго одолжить ему свою лютню, но пока он раздумывал об этом, с балкона раздался звук фанфар, положивший конец его размышлениям.

Из клубов дыма от чадящих костров возникла группа актеров в пестрых одеждах. Под бурные приветствия толпы они прокладывали себе дорогу к сцене, освещая путь смоляными факелами, чтобы в сумерках случайно не споткнуться или не наступить на чей-нибудь подол. Добравшись до сцены, они погасили факелы в бочке с водой и под ликующие возгласы взобрались по лесенке наверх. Вновь запели фанфары, на этот раз из арочного окна, расположенного над гордым гербом династии Веттинов. Представление началось.

Мартин покинул свое место возле стены и стал пробираться поближе к сцене, чтобы хоть что-нибудь увидеть и услышать. Насколько он знал, пьеса, выбранная курфюрстом, была написана под впечатлением одной замечательной гравюры на дереве, принадлежавшей резцу знаменитого художника. Пьеса называлась «Христос на радуге» и должна была послужить для народа религиозным поучением, духовным ободрением и в то же время предостережением от опасностей на пути к праведности.

Еще издали он увидел невысокого бородатого человека, облаченного в светлую льняную тунику. Он восседал на раскрашенной деревянной дуге, а рядом с ним – Дева Мария с нарумяненными щеками, которая по возрасту явно годилась во внучки исполнителю роли Христа, и Иоанн Креститель. Два архангела с грозными очами, которых нетрудно было опознать по торчащим за спиной крыльям, стояли на коленях у ног торжествующего Спасителя и трубили в трубы.

Зрители подались к сцене, пронзительные голоса продавцов меда немедленно стихли. Все глаза теперь были направлены на помост. Потрясенные мужчины и женщины вытягивали шеи, стараясь увидеть, как из правого уха человека в льняном хитоне внезапно начала вырастать нежная лилия. На заднем плане появились еще несколько актеров, они образовали полукруг перед деревянной радугой. Архангелы взобрались теперь на концы радуги и принялись делить вновь пришедших на две группы. Звуки фанфар и дикий грохот сопровождали меньшую их часть на небо – это были спасенные души, а заунывные удары церковного колокола возвещали проклятым, вставшим по левую руку от юной Девы Марии, что им предстоит отправиться в кипящий медный котел.

Мартин сжал губы, и тут совершенно неожиданно сцену перед ним заслонила черная тень. Он удивленно повернул голову и обнаружил рядом с собою секретаря курфюрста. Георг Спалатин смотрел на представление с подчеркнутым благоговением. На нем был дорогой кафтан из яркой узорчатой парчи, делавший его плечи вдвое шире, чем они были на самом деле. На коротком плаще из алого сукна золотыми и серебряными нитями был вышит герб саксонских князей. Спалатин, казалось, был в прекрасном расположении духа.

– Надеюсь, вам нравится сие благочестивое представление? – с живостью спросил секретарь и вежливо улыбнулся Мартину.

Мартин замер, не решаясь шевельнуться. Было совершенно ясно, что Спалатин, место которого было совсем не здесь, а на ступенях парадной лестницы, рядом с придворными курфюрста Фридриха, далеко не случайно оказался рядом с бедным монахом нищенствующего ордена.

– Я восхищен желанием нашего всемилостивейшего господина развлечь своих подданных и одновременно возвысить их христианским поучением, ваша светлость!

– Я всего лишь секретарь, друг мой, – смиренно ответил Спалатин. – Я просто бедный писец, которому настроения в нашем городе приносят все больше и больше хлопот.

– Вы секретарь курфюрста, господин, вы воспитатель юного принца Иоганна Фридриха и тайный архивариус придворной канцелярии. Если есть на свете человек, который имеет влияние на курфюрста, то это именно вы, и никто другой!

Мартина отвлекли несущиеся со сцены громкие вопли: это проклятые души, бичуя себя, кружили вокруг котла в безумном танце. Они таращили глаза и стонали, а один из архангелов с горестным лицом вынул из-под хитона сплошь исписанный свиток пергамента, развернул его и, стоя в клубах пара от кипящей воды, стал громко возглашать проклятым семь смертных грехов, а затем зачитал длинный список прочих прегрешений. В это же время на другом конце помоста до отвращения толстый человек, якобы благородного сословия, в длинном одеянии, ниспадающем складками, ковылял к большим весам. Двое шутов и шпильман, в котором Мартин сразу признал того самого юношу с лютней, принялись накладывать на одну чашу весов грехи, а на другую – добрые дела. Пачки игральных карт символизировали грехи, а добрым делам соответствовали венки из цветов. Несколько служанок то и дело подбегали к деревянной стойке возле колокольни за новыми венками и бросали их на сцену. Венки широкой дугой пролетали над головами людей, шуты ловко ловили их и надевали на голову женщинам, которые воплощали собой добрые дела. Публика от души хохотала, и лишь изредка в медленно сгущавшихся сумерках звучали негодующие голоса и свист.

У Спалатина было скучающее лицо. Мистерия, судя по всему, утомила его, но он по-прежнему стоял рядом с Мартином.

– Мне кажется, вы переоцениваете мою власть, отец Мартинус, – сказал он. В голосе его звучало сомнение, но Мартину показалось, что в нем сквозит лукавство. Видимо, то, что рассказывали о секретаре в городе, было правдой. Спалатин был блестящим дипломатом и тонким политиком, который всегда добивался поставленной цели.

– Секретарь курфюрста тоже нуждается в поддержке достойных людей. И я надеюсь, вы сможете помочь мне. – Он прервался, чтобы поаплодировать, когда толстого грешника, как пустой мешок, спустили по балкам вниз.

Мартин нахмурился:

– Как, скажите, монах может быть полезен вам или двору? И при этом именно я…

– Курфюрст Фридрих гордится своими реликвиями! – резко перебил его Спалатин. – Он потратил на их приобретение двадцать лет жизни и целое состояние. И накануне Дня всех святых тысячи верующих паломников стекутся к замку, чтобы посмотреть на них!

– Но самое главное – они будут платить за это деньги! Чтобы увидеть все это великолепие! Хлеб последней тайной вечери, молоко из груди святой Девы Марии! Тернии из венца, терзавшего на Голгофечело Господа. Не говоря уже о девятнадцати тысячах косточек, принадлежащих гигантскому сонму святых! – воскликнул Мартин.

– Вы знаете столь же хорошо, как и я, что покаянные подношения у нас приняты, точно так же, как исповедь и искреннее, настоящее раскаяние!

По лицу Мартина скользнула ироническая улыбка. Теперь он наконец понял, откуда дует ветер, принесший на его голову секретаря.

– О да! Настоящие молитвы, настоящие монеты – и на один миллион девятьсот тысяч двести лет и еще на двадцать семь дней меньше вы проведете в огне чистилища.

Спалатин собрался было дать Мартину отпор, но в этот момент архангелы на сцене начали как одержимые махать крыльями. Толпа ответила одобрительными возгласами. Секретарь курфюрста с нетерпением ждал, пока гомон утихнет, а затем назидательно поднял указательный палец.

– Не пытайтесь укусить руку, которая вас кормит, отец Мартинус. Наш всемилостивейший курфюрст печется и о вашей кафедре в этом университете. Его реликвии, о которых вы столь презрительно отзываетесь на своих лекциях, оплачивают и ваш труд!

– А тот, кто платит шпильману за его игру, разве указывает ему, какую мелодию играть? – спросил Мартин.

Внезапно он ощутил судорожные боли в желудке. С некоторого времени эти боли мучили его по утрам, и приступы все учащались, но несмотря на все уговоры брата Ульриха он до сих пор не обратился к врачу. Он считал, что боли исчезнут сами собой, если не обращать на них внимания.

От наблюдательного Спалатина не ускользнул этот внезапный приступ. Сановник улыбнулся:

– Видите вон тот витраж, прямо над балюстрадой? – спросил он льстивым голосом.

Мартин поднял голову и кивнул.

– Его светлость наблюдает за представлением из этого окна. Вполне возможно, он нас видит. Так не заставляйте же его испытывать смущение!

– У меня и в мыслях такого не было! – ответил Мартин. – Возможно, вы намеревались сообщить курфюрсту о содержании моей лекции. Тогда вы могли бы также объяснить ему, что говорится в Священном Писании о покаянии и искуплении!

Спалатин наблюдал, как стражники перебегали от одного костра к другому, чтобы загасить пламя. Люди, смеясь и переговариваясь, устремились к стрельчатой арке ворот, а актеры в ярких костюмах, шпильманы и слуги принялись собирать разбросанный театральный реквизит. На помосте появился священник и, воздев к небу руки, произнес заключительные слова.

– Не беспокойтесь, отец Мартинус, – сказал Спалатин, когда неудержимая волна людей повлекла их к выходу. – Я пересказал курфюрсту каждое слово, которое вы произнесли во время лекции. К моему великому удивлению, Фридриху в высшей степени понравились ваши рассуждения. Теперь он вынашивает мысль отобрать у доминиканцев право отпущения грехов в Саксонии.

– Это было бы воистину мудрым решением! – Мартин облегченно вздохнул и бросил взгляд на ярко освещенные окна в центре верхнего этажа. К его разочарованию, за цветными стеклами он различил только смутную тень.

Спалатин рассмеялся, забавляясь сосредоточенностью Мартина.

– Его светлость пригласит к себе сегодня придворного художника Кранаха, чтобы сделать несколько эскизов к портрету. Вы уже слышали что-нибудь об этом художнике?

– О Кранахе? Ну разумеется, господин секретарь. Он и его супруга Барбара – мои прихожане.

– Очень одаренный человек, – произнес Спалатин с уважением. – Настоящий талант!

Он остановился возле ступеней парадной лестницы, где еще оставались придворные: дамы в дорогих нарядах и господа в строгих черных одеждах спокойно о чем-то беседовали.

– Курфюрст оказывает покровительство его мастерской, ибо она делает честь Виттенбергу и его двору. И он также не пожалеет сил, чтобы и вы впредь украшали собою наш университет. Здесь все зависит только от вас.

Спалатин кивнул Мартину на прощанье и поспешил к порталу замка. Полы его камзола раздувал ветер. Мартин еще долго смотрел ему вслед. Наконец, словно очнувшись, он пошел через двор, и тут на опустевшей сцене заметил детей. Они окружили гигантские весы и, смеясь, дергали за цепи, трогали чаши. Какая-то веснушчатая девчушка с огненно-рыжими волосами бросала на чаши весов камешки. Вдруг она топнула ногой и воскликнула:

– Твои грехи слишком много весят, Тильман. Видишь? Значит, тебе вечное проклятие!

– Вечное проклятие! – загомонили дети. Все они обеими руками ухватились за края левой чаши. – В ад его, в ад! – с насмешкой указывали они пальцами на тщедушного мальчонку, который в крайнем смятении отступал к краю сцены.

От испуганного крика мальчика у Мартина перехватило дыхание. Ребенок беспомощно балансировал на краю сцены, размахивая руками. В любой момент он мог потерять равновесие и упасть вниз. Мартин со всех ног помчался к помосту. Он хотел было крикнуть мальчику, чтобы тот был осторожен, но понял, что его призыв может только испугать ребенка.

– Еще один камешек, и чаша опустится, – издевательским голосом произнесла рыжая девчонка. Ни она, ни другие дети толком не понимали, зачем они все это устраивают. Они просто-напросто подражали взрослым актерам.

И вдруг со стороны ворот донесся гневный окрик. Один из стражников тоже заметил детей. Он быстро бежал через двор, его алебарда грозно поблескивала. И тут маленький Тильман потерял равновесие. Он шагнул в пустоту и полетел вниз.

Мартин, вытянув руки, рванулся вперед. Мальчик упал – и очутился у него в объятиях. Охнув, Мартин вместе с ним повалился на землю.

– Вот дьяволы, отребье чертово, – стражник изрыгал одно ругательство за другим. Его глаза метали громы и молнии, когда он помогал Мартину подняться. – Я этих бродяг один раз уже выгнал отсюда, так они, видно, пробрались мимо приятеля моего и опять тут как тут! – Он направил на детей, замерших на сцене, свою алебарду, словно хотел метнуть в них боевой дротик. – Ох, видно мало вас секли родители!

Рыжая девочка вся тряслась от страха, на ее бледном веснушчатом лице был написан ужас. Дети были перепуганы настолько, что даже не пытались убежать.

Мартин помог упавшему мальчику встать на ноги и ласково погладил его по темным волосам. Усмирив стражника, который отправился обратно на свой пост, он приставил к помосту лестницу и взобрался наверх, к детям.

– Вы ведь видели мистерию, не так ли? – мягко спросил он у съежившихся детей, которые даже боялись поднять на него глаза. – А что вам больше всего понравилось?

Никто из детей не решался ответить монаху, который стоял перед ними в своей развевающейся на ветру рясе. И только когда Мартин повторил свой вопрос, рыжая девочка, всхлипывая, сказала:

– Мы… мы не хотели, чтобы с Тильманом что-нибудь случилось. Он же мой брат двоюродный…

– А мне показалось, что вам понравились весы! – Мартин указал на гигантские чаши, которые по-прежнему покачивались на цепях. – Вы видели, как шуты взвешивали на них грехи и добрые дела и сравнивали их. Смотрите! Я покажу вам то, что перевесит все ваши камешки!

Он быстро снял с пояса серебряную цепь с распятием и положил ее в правую чашу. Потом взял в охапку одного из стоящих рядом малышей и вместе с ним тоже уселся в чашу. Девочка от удивления разинула рот: правая чаша весов неожиданно склонилась в сторону спасения души и рая.

– А теперь, дети, пойдемте, – позвал Мартин, снимая с колен маленького мальчугана. – Вас ждут дома, уже поздно!

Пока он озабоченно следил затем, чтобы дети целыми и невредимыми спустились с помоста, в верхних покоях замка погас свет. И все же Мартин не мог избавиться от чувства, что курфюрст по-прежнему стоит у окна и пристально следит за каждым его движением.

Поиск по сайту: