Еж и заяц

На выходные Лиза Толстикова забирала Лизу Иванову из детского дома. Тезки подружились. По крайней мере, Лизе-старшей стало казаться, что девочка, пусть медленно, но оттаивает. И не просто оттаивает, но уже тянется к ней, Лизе Толстиковой, скучает по их субботним вечерам, прогулкам по городу. По воскресеньям на несколько часов заходил Асинкрит. Неожиданно появлялся – и так же неожиданно исчезал. С Толстиковой он был подчеркнуто вежлив, больше общался с маленькой Лизой. Елизавета Михайловна даже немного ревновала, когда видела, с какой радостью девочка бежала к Сидорину.

Но еще Толстикова заметила в глазах Асинкрита тревогу, которую не могли скрыть не постоянная чуть заметная сидоринская полуулыбка-полуусмешка, ни его шуточки. Лиза-старшая догадывалась, в чем причина тревоги. Вадим Петрович, в отличие от Асинкрита, все рассказывал Галине, доверяя ей самое сокровенное. Толстикова за это Глазунова очень ценила, тем более, что Галина многим делилась со своей подругой. Лиза в глубине души мечтала, чтобы и Сидорин однажды пришел и рассказал ей все, что его тревожит. Она уже знала и о разговоре Вадима Петровича с Тимофеевым. Разговоре, таком же неудачном, как и общение Асинкрита с Сергеем Кирилловичем Романовским. Зато через два дня в квартире Глазуновых раздался телефонный звонок. Неизвестный любезно посоветовал врачу не совать свой длинный нос в дела других людей. Галина взволновалась не на шутку, и не менее убедительно, чем неизвестный попросила мужа о том же. К ее удивлению, Вадим Петрович резко оборвал супругу: «Позволь мне самому решать, куда и зачем совать свой длинный нос».

Конечно же, Толстикова могла просто взять и спросить Асинкрита обо всем, что касалось Лизоньки и ее родителей. Но мешала проклятая гордость. Ведь та же Галина ни о чем не просит. Вадим Петрович приходит и за ужином все рассказывает. А Сидорин во время редкой совместной трапезы может с абсолютно серьезным видом рассказывать Лизе-младшей, например, о ежах.

- Представляешь, Лисавета, - вещал Асинкрит, - он же мученик, этот еж.

- Почему мученик?

- А как же иначе скажешь? Добрейшее существо, а весь в колючках. Ему приходится всякий раз в колючий шар сворачиваться, а толку?

- Толк есть, - горячо возразила Лисавета, - его волк «цап», а еж ему иглы в нос. И волк бегом...

- Волк бегом? Даже лиса, почти тезка твоя, на что уж зверь хилый, от ежа одни иголки оставит.

- Что ты хочешь этим сказать? – спросила Толстикова.

- Что оружие ежа – иголки, вовсе не оружие. Заяц – другое дело. Знает косой...

- Косой! – засмеялась Лиза-маленькая. Ей очень нравилось, как Асинкрит говорил о зверях. Будто все они ему – друзья или знакомые.

- Да, косой.

- И что же он знает, Асинкрит Васильевич? – иронию в голосе Толстиковой не услышал бы только глухой.

- А все он знает, - невозмутимо ответил Сидорин, - что ни зубов острых, ни иголок у него нет. А раз так, выход один – поднял уши и сиди в кустах. Увидят – давай деру. Может, спасешься. Вернемся обратно к нашему ежу. Был хотя бы злой, кидайся на всех – зауважают. А то – в клубок. Вы, Елизавета Михайловна, видели на дороге раздавленных машинами зайцев?

- Нет.

- Я – только одного. Чокнутый, наверное, был заяц.

- Косой и чокнутый – это круто, - не удержалась Лисавета.

- Правильно формулируешь, - одобрил Сидорин. – А ежиков убиенных на дороге? Сколько угодно, не так ли?

- Просто зайцы быстрее бегают.

- А я о чем толкую? Ежик и бегает... сами знаете как, но – и это самое грустное, - бежать не пытается. Мчится на него машина – кругом темень, мрак и вдруг вспышка света, рев мотора. Беги, дружок, может пронесет. Так нет! Свернется в свой треклятый клубок – и все. Прощай белый свет... Но это еще не все, мои дорогие Елизаветы. Бедный ежик, пока по лесу шляется, всех паразитов – мыслимых и немыслимых к себе прилепит. Клещи...

- Ребята, мы за столом сидим или где? – не выдержала Толстикова.

Ребята переглянулись.

- И вообще, Лиза, - в голосе Лизы-старшей послышался металл, - если все съела – иди поиграй в комнату. Мне с дядей Асинкритом надо поговорить.

- А если не все?

- Что - не все?

- Не все съела?

- Доешь в комнате.

- Спасибо, я поняла, - вставая из-за стола, сказала Лисавета.

- А вот я доел.

- Асинкрит, мне действительно нужно поговорить с тобой. Если мы с тобой, конечно, друзья.

- Как формулирует...

- Асинкрит, я все знаю, - сказала Лиза, когда девочка ушла.

- Неужели? – всплеснул руками Сидорин и открыл от удивления рот.

- Я серьезно. Ведь это касается Лизы, и я должна...

- Ну, договаривай.

- Все знать.

- Так ты же все знаешь?

Наступило долгое молчание. Сидорин понял, что он перегибает палку:

- Лиза Михайловна, а почему бы тебе ни сказать просто, по-человечески: мол, беспокоюсь о вас, Асинкрит Васильевич, поделитесь, что у вас на душе...

- Я... я действительно беспокоюсь. За Лизу. И за тебя тоже. А еще в твоих глазах – тревога. Я ее вижу.

Сидорин пристально посмотрел на Толстикову, моментально став серьезным.

- Тревога? Пожалуй, да. Но ее причина с нашим делом не связана.

- Но ведь Глазуновым звонили!

- Мне тоже. И что из этого? Кого не бояться, того не запугивают. Уже хорошо.

- Пока не вижу ничего хорошего.

- Доля правды в твоих словах есть, но почему ничего? Стоило мне и Вадиму поговорить соответственно с Романовским и Тимофеевым – сразу же нам стали звонить доброжелатели. Значит, мы на верном пути.

- Расскажи, пожалуйста, о своем разговоре с Романовским.

- Да особо нечего рассказывать. Сначала делал удивленные глаза, а затем вдруг завелся. Ни с того ни с сего процитировал мне Окуджаву: «К черту сказки о богах», заявил, что лучшую часть жизни уже прожил и оставшуюся желает пожить по-человечески.

- Все понятно. Жаль.

- И мне тоже. Кстати, как у него с твоей тетушкой?

- Она сейчас в Питере. Кажется, Романовский ей звонит. Думаешь, Сергей Кириллович...

- Похоже. Еще сказал, что хочет быть счастливым. На том мы почти и попрощались.

- Почти?

- Я дал ему рецепт счастья на каждый день.

- Интересно.

- Да ничего особенного. Выпиваешь минимум шесть бутылок пива и идешь гулять по центру города. Идеально – если ты не знаешь где находиться туалет или его там нет.

- Сидорин, опять шутишь?

- Вовсе нет. Гуляешь час, другой. Потом едешь домой в общественном транспорте или ищешь укромное местечко. Мне можно не продолжать?

- Хочешь сказать...

- Именно. После этого наступает такое облегчение, а вместе с ним счастье...

- И ты это сказал Романовскому?

- Но ведь жаждет же человек счастья! А потом... зря, конечно, я это сказал...

- Будь другом, продолжай.

- О Лизе я сказал. О том, что такое счастье – мы понимаем по-разному. Вот, все.

- Нет, не все.

- Хорошо, не все. Еще сказал, что в этом мире существуют законы, которые не писаны на бумаге. Ждешь огромного счастья, не знамо что подразумевая под этим, а тебя – «бац!»... Вот, теперь точно все.

- Асинкрит...

- Не хочется вспоминать, жестоко я с ним...

- «Бац» – что означает в версии Сидорина?

- Ты все о частностях. Главное в моей мысли было другое: что мы в этот мир отдаем, то и получаем взамен.

- Асинкрит, я не сомневаюсь в том, что ты замечательный философ...

- Это не философия, это жизнь.

- Пусть так. Ты сказал: «бац» - и ушел?

- Конечно.

- Посмотри мне в глаза. Ведь врешь.

- Разве? Бац, сказал я и... Каюсь, глупость в самом конце сморозил. Далось мне это пиво.

- Причем здесь пиво?

- При том самом. Выпьешь, говорю, свои шесть бутылок, добежишь до родного туалета – и ничего не получится.

- Почему? – простодушно спросила Толстикова.

- А это надо у почек спросить, почему. Слушай, а что, я должен был его благодарить за столь доверительную беседу? Почему ты молчишь?

- Просто слушаю тебя. Значит, считаешь, что в этот момент благодаря тебе в мире стало больше доброты? А может, ты себя Господом Богом возомнил? Определяешь, кого что ждет.

- Как же вы достали меня, Лиза Михайловна!

- Не нравится, злиться начал?

- Я не понимаю, мне что – пожалеть Романовского?

- А если действительно – пожалеть. Для начала. Ведь есть же у него совесть?

- А если нет ее?

- Ты так быстро это понял? Разве Сергей Кириллович не может просто бояться? Могли его запугать? Совести нет... Когда у меня случилось... он звонил. Каждый день звонил, утешал.

- Я весь в умилении: звонил! Сейчас после разговора с ним мне звонят каждый день. Рассказать, как утешают?

- Асинкрит, милый, это было твое решение. Собственное. Ты так хорошо говорил про крест, который каждый должен нести. Мне Романовского жаль – он решил свой крест выбросить.

- Или расколоть на дрова, - произнес в задумчивости Сидорин.

- Не поняла.

- Извини, вспомнилось. Знаешь, я тобой не согласен, но, чувствую... какую-то правду в твоих словах чувствую.

- Вот и хорошо, - смягчилась Лиза.

- А еще мне понравилось...

- Ты про «милый»? Вырвалось.

- Я так и понял, - вздохнул Сидорин.

- Лучше объясни, что во всем этом хорошего.

- Начинай загибать пальцы. Первый: мы на верном пути. Тимофеев – всего лишь ширма.

- Но мы не знаем...

- Подожди. Второй палец: все гораздо серьезнее. И мы об этом предупреждены, значит, постараемся не вляпаться в какую-нибудь глупость. Как сказал мудрец: безумства следует совершать осторожно. И третий палец: чтобы ты не говорила, моя теория о неписанных законах имеет право на рассмотрение.

- Яснее, пожалуйста.

- А все яснее ясного. Час назад позвонил Вадим. Во время прогулки по парку нечаянно упал в пруд Тимофеев. Спасти не удалось.

Лиза даже вскочила с места.

- Асинкрит, ты же не считаешь...

- Успокойся. Лиза Михайловна, успокойся. Конечно же, ему помогли упасть. Но кому теперь надо доказывать обратное?

- Правосудию, это же зацепка!

- Лиза, о чем ты говоришь? Какая зацепка? Вадим навел справки: кто-то сработал так, что не придерешься. Тимофеев был навеселе, пруд глубокий, парк большой. Никто ничего не слышал. Хочешь, чтобы нас подняли на смех?

- Но если те, кто делал из Тимофеева ширму, все так тщательно разрабатывали, а теперь взяли и...

- Да, концы в воду. Мавр сделал свое дело. Это раз. Заодно посмотрят на наше поведение. Два.- Сидорин замолчал.

- Ты о чем задумался.

- О ком. О Романовском.

- Слушай, как же я сразу об этом не подумала... а если он все-таки не сообщил о вашем разговоре?

- Увы, Елизавета Михайловна, сообщил. Иначе бы мне не позвонили. И Тимофеев, и Романовский передали информацию куда надо. Теперь бы узнать, где это находится – «куда надо». И с чем его едят...

- Асинкрит, надо спасать Сергея Кирилловича.

- Ты считаешь? А может, пусть сам разбирается... со своим счастьем?

- Асинкрит, сейчас ты разочаровываешь меня.

- Печально. Но что я могу сделать? Придти к нему и сказать: беги, как заяц, куда глаза глядят? Или, как ежик, сворачивайся в комок?

- Лучше, как заяц. Если как еж – раздавят. И нас всех раздавят тоже.

- Не раздавят, Лиза, - неожиданно очень твердо ответил Сидорин, - мы же не на иголки будем рассчитывать.

- На зубы?

- Опять холодно.

- Сдаюсь.

- Все будет хорошо, вот увидишь. Дело у нас правое и Бог не попустит нашей неудачи.

- Бог не попустит? Удивлена.

- Услышать это от меня? Тем не менее, услышала.

- А как же пословица: «На Бога надейся, а сам не плошай».

- Но разве мы собираемся плошать? Но твоя пословица все-таки советует на Бога надеяться, вот я и надеюсь.

- Если так, то я рада. И что мы сейчас будем делать?

- Отведем Лисаветочку к Асе с Олей – пусть поиграют, а мы постараемся втроем – ты, я и Вадим встретиться с Романовским. Глядишь, о чем-нибудь договоримся.

- Хорошо. Но у меня одна просьба.

- Хоть две.

- Нет, одна.

- В начале нашего разговора ты сказал, что тревога твоя – не связана с нашим делом. С чем же она связана?

- Со мной, - очень просто ответил Сидорин, как будто отказался от предложенного стакана воды.

- Ты хочешь, чтобы я еще раз просила тебя открыться передо мной? Или одного раза...

- Да, достаточно. Обещаю все рассказать, как только выпадет свободная минута. Пока давай займемся Романовским.

В этот момент раздался звонок.

- Я слушаю.

- Привет, Лиза, это Вадим.

- Здравствуй, Петрович.

- Прости, Асинкрит у тебя?

- Да.

- Позови его, пожалуйста. И чем быстрее, тем лучше.

- Для кого?

- Для всех нас?

Сидорин взял трубку.

- Здравствуй, Петрович. Ты случайно в прошлой жизни не работал гонцом при дворе султана? Помню одного такого, ему после трех дней службы отрубили голову – парень одни плохие вести приносил.

- Смейся, смейся, паяц. Мне сейчас Храбростин звонил...

- А кто это?

- Наш уролог. К нему в отделение знаешь кого положили?

- Кажется, догадываюсь: твоего друга Романовского?

- Молодец, в самую точку. Храбростин сказал, что ничего серьезного – обычный пиелонефрит. Подлечат и через две недельки выпустят.

- Я рад за него. Ты почему столь эмоционален, мой друг?

- Не догадываешься?

- Нет.

- Странно. Хорошо, слушай дальше. Сегодня он купил пива, говорят, шесть бутылок, поехал зачем-то в город...

- Да что ты говоришь... Приехал из города...

- И не смог сходить в туалет. Разумеется, перепугался. Я даже удивлен был сначала: говорю ему, выпей, фурамедон – и все будет нормально, а завтра – с визитом к Храбростину.

- Можешь не продолжать, угадаю с одного раза: Романовский о фурамедоне не вспомнил, зато вспомнил обо мне.

- Да, и теперь я догадываюсь, почему. Зовет он тебя.

Поиск по сайту: