Живи, как дождь

Еще месяц–другой назад Лиза не сомневалась в том, что уже никогда больше не будет радоваться жизни. А вот теперь у нее возникло чувство вины – перед Мишей. Его нет, и никогда – Господи, какое это страшное слово! – никогда не войдет он без звонка и стука в дверь, весь увешанный сумками и пакетами: даже в магазины Мише нравилось ходить самому, чтобы чувствовать себя «скворцом».

Скворец... Заботливый, умный, добрый. Его нет больше, но теперь ей не хочется никого винить и ревновать к тому, что они, люди вокруг нее, живы, а Миши больше нет. Лиза вновь смеялась, когда ей было смешно, удивлялась, когда кому-то удавалось ее удивить. И работа теперь – не избавление, не возможность убить время, скоротать тягучие часы и дни, а тоже радость. Толстикова писала о Богданове, переписывалась с художественными музеями. Вдобавок ко всему, с охотой водила экскурсии – по музею, городу, а несколько раз даже отправлялась с экскурсантами в другие города области.

Но хуже всего обстояло дело с Асинкритом. Лиза упрямо твердила себе, что их связывают только дружеские отношения, общие друзья, любовь к поэзии, живописи. Да и сам Сидорин не намеком, ни взглядом не позволили ей усомниться в этом. Но стихи... Те стихи, что он читал Плюшкину... Лиза понимала, что на самом деле стихи были для нее. И, что хуже всего, она оценила это! И до сих пор, хотя прошел почти месяц, Лиза с удовольствием вспоминала те минуты и, конечно же строки:

Я искал тебя, любил и верил,

Чтобы жить и чисто, и светло...

И вот, когда наступал вечер, когда тетушка, так и не уехавшая ни к сыну, ни к сестре, уходила гулять с Романовским, Лиза ставила их любимые с Мишей записи, стараясь еще раз воскресить дорогие мгновения прошлой жизни, листала старые альбомы. И – сравнивала этих людей – Михаила и Асинкрита. И с удовлетворением отмечала, что по всем параметрам ее муж, ее покойный муж на голову выше Сидорина. Разве что Мише всегда было недосуг выслушать ее. Поэзию он считал если не блажью, то пустым делом, и когда она бежала к нему, чтобы поделиться радостью от прочитанной строки, Миша отмахивался от нее как от назойливой мухи. Надо отдать Сидорину должное – в этом отношении он другой. Когда однажды Лиза спросила его: «Асинкрит, у вас так бывает: случайные две строки, имя поэта в первый раз слышите, а на душе...» Лиза не смогла подобрать нужного слова, Асинкрит понимающе улыбнулся: «Я все понял. Бывает. Не так часто, как хотелось бы, но бывает. Вот совсем недавно журнал в руки попал. Читаю рассказы, читаю стихи, вроде все грамотно, правильно, а от сердца отскакивает, да и уму это не интересно. И вдруг, две строчки всего...» - и Асинкрит процитировал:

Жизнь проста, когда ее не гонишь,

А идешь, идешь себе, как дождь...

Сидорин продолжал:

- Правда, чудесно?

- Асинкрит, прочтите еще раз, - попросила Лиза. Он прочитал. – Как здорово! Кто автор?

- Михаил Шелехов.

- Я не знаю такого.

- Я тоже, к сожалению. Хотя, почему не знаем? Теперь знаем. Запомнили эти две строчки?

- Запомнила.

- Тогда повторите.

И Лиза, улыбаясь, как отличница на экзамене, продекламировала:

Жизнь проста, когда ее не гонишь,

А идешь, идешь себе, как дождь...

И еще он сказал ей тогда, что из нее получилась бы хорошая актриса. Она допускала, что Сидорин ей льстит, но было приятно...

И вновь вечерами звучала музыка и доставались альбомы. Но как же быстро она отложила их в строну, когда вчера ей позвонил Асинкрит.

- Привет, Елизавета Михайловна.

- Здравствуйте, Асинкрит Васильевич.

- Я не потревожил вас? А то голос какой-то...

- Нет, что вы! Просто я ручку ищу. Это же ваш первый звонок ко мне...

- У вас, Елизавета Михайловна, есть собственные святцы? Надо будет как-нибудь ими обменяться...

- Надо подумать.

- Я вот по какому делу, Елизавета Михайловна. Точнее, по двум.

- Слушаю.

- Во-первых, я думал и пришел к выводу, что вы были правы, когда решили передать картину в музей.

- Вы, правда, так думаете?

- Чтоб мне провалиться на этом самом месте. Вы не слышите?

- Чего?

- Грохота. Следовательно, я сказал истинную правду.

- Спасибо, Асинкрит. Только... Почему вы в последнее время не говорите со мной серьезно? Впрочем, я знаю ответ.

- Неужели?

- Просто шутка для вас – броня. Щит. На самом деле вы неуверенный в себе, закомплексованный тип. Получили?

- Какая проницательность! Раз так, тогда самое время перейти ко второму вопросу. Лиза, я тут подумал... Скоро уеду отсюда, а город ваш так и не видел по-настоящему. Лиза, алло, вы слышите меня?

Толстикова, видно, и впрямь имела задатки хорошей актрисы. Внутри у нее что-то екнуло, она с трудом подавила горький вздох разочарования. Быстро взяла себя в руки и спросила, как ни в чем не бывало, будто и не интересно это ей особо:

- Уезжаете? Когда?

- Все относительно, конечно. Кому «скоро» - завтра, а для меня... Думаю, новый год здесь встречу – и до свидания.

- И куда двинетесь?

- На восток. Нижний Новгород – это будет моя новая штаб-квартира. Или на юго-запад. Тогда – здравствуй Брянск.

- Понятно...

- Да, вот я и подумал и даже где-то обиделся. На вас, Елизавета Михайловна. Шведов всяких и немцев по своему городу водите, чудеса и древности им местные показываете. А мне? Я тоже хочу.

- Хорошо. Только когда?

- Да хоть завтра. У вас ведь выходной? Я утром зайду за вами – и поступлю в полное ваше распоряжение.

- Договорились. До завтра.

Лиза не находила себе места. Как понять других, если себя не поймешь? Почему защемило сердце, когда услышала о скором отъезде? Оттого, что была уверена: Сидорин здесь навсегда? Нет, она не думала об этом вовсе. Асинкрит появился в ее жизни, чтобы... Но ведь еще есть... был.... нет есть Миша, память о нем, об их неродившемся мальчике. Чужим не место в ее сердце. И когда Сидорин зашел к Толстиковой, то увидел строго одетую, сидящую в кресле очень серьезную женщину, сосредоточенно слушавшую магнитофон.

***

- Привет!

- Здравствуйте, Асинкрит. Я готова, сейчас пойдем. Но если вы не возражаете, подождем еще минутку.

- Кого?

- Я дослушаю песню.

Песня была хорошая во всех отношениях, только уж очень тоскливая. Певец разве что не плакал в микрофон:

Шел первомайский снег,

Шел первомайский снег,

Спускаясь на ресницы и фаты

Вы выжили во мне,

Вы выжили во мне,

И на моих ветвях цвели цветы

Доселе неизвестной красоты...

- Что-нибудь случилось? Светлана Викторовна прочитала, что от всех болезней помогает стрихнин?

Лиза подняла на Сидорина свои огромные глаза и произнесла с укоризной и меланхолией:

- Нет, это Павел Кашин...

- А кто это?

- Певец. Послушайте, не кривляйтесь! Это наша с Мишей песня. Мы познакомились первого мая, на пикнике. Меня друзья пригласили. Мы жарили шашлыки, пели под гитару... И вдруг – пошел снег. А нам было весело. Миша тогда сказал мне: «А я отказывался идти. Прогноз погоды услышал по телевизору – и решил дома сидеть. И не встретился бы с вами...»

А певец продолжал рвать свое сердце:

И Тихий океан всего лишь брошь

На черной пелерине тишины

Шел первомайский снег,

Шел первомайский снег,

И каждая частица тишины

Растаяла во мне,

Растаяла во мне,

Как сойка в вышине

Моей любви,

Моей непрожитой весны.

Шел первомайский снег,

Шел первомайский снег.

Когда Павел Кашин умолк, Сидорин сел в кресло напротив и сказал:

- Я не кривляюсь. Всю ночь ждал, когда приду к вам, а у вас поминки...

- У меня...

- Постойте, дайте доскажу, а потом уйду.

- Уйдете? – растерялась Лиза. – Мы же договорились...

- Правильно. И я так думал. А вы мне концерт по заявкам устроили.

- Знаете что?!

- Сердитесь? Значит прав я, Елизавета Михайловна. Не вы ли мне Пушкина цитировали: «Душевных наших мук не стоит мир»? Истинная скорбь безмолвна. И ей не нужны зрители.

- Вы хотите сказать...

- Только одно: определитесь! Кашин, песня его, воспоминания – это ваша броня. Щит. Я же не хочу, чтобы вы забыли Михаила и не в ресторан вас зову. А такие воспоминания, кстати, если они искренние, без фальши – будут вам только радость приносить. Тихую, но радость. Вот, - поднялся с кресла Асинкрит, - я сказал все. Провожать не надо.

- Постойте. – Лиза заплакала. – А если... если это борьба? Внутри меня. Если днем я смеюсь, радуюсь жизни, строю планы, а вечером виню себя, за то, что предаю его. – Толстикова показала на большую фотографию в черной рамке, стоящую на столике. С нее смотрел мужчина лет тридцати пяти с волевым прищуром серых глаз.

Асинкрит вдруг улыбнулся.

- Ребенок вы совсем. Опору потеряли, и решили, что весь мир кувырком летит... Собирайтесь, пойдемте!

- Вы же... вы же, - Лиза пыталась вытереть обильно текущие слезы, - уйти хотели. Вот и уходили бы, правильный такой.

- Это я – правильный? Как же я вас брошу – с Кашиным на пару? Выть с тоски начнете, на нижних этажах потоп от слез устроите.

- Вы... вы так и не ответили на мой вопрос.

- Как бороться с собой? А надо ли? Ведь вы же прошли все ступеньки: вначале отчаянье было. Правда?

- Да.

- Одиночество, холод. Потом себя жалеть начали, плакали. И вдруг – окаменелость, даже злость...

- Откуда вы умный такой взялись?

- Думаете, я не видел, каким зверьком на меня смотрела «наша милая Алиса»? Написали же когда-то для всех нас: зорко лишь сердце. Вот я и стараюсь им смотреть. А вы – «умный»...

- Продолжайте, пожалуйста, - понемногу Лиза успокаивалась, - вы про «даже злость» сказали.

- А что продолжать? Дальше у человека два пути – языческий или православный.

- Языческий?

- Ну да! На костер – и вслед за мужем. Не живешь, значит, и не мучаешься.

- А православный? В монахини?

Сидорин зашелся от смеха:

- Ой, батюшки не могу. Вы посмотрите на себя – монахиня.

Лизе стало обидно:

- Чем я вас так рассмешила? Другие идут, а мне нельзя?

Асинкрит опять стал серьезным.

- Простите. Есть грех – смешлив. Про православный путь в самой мудрой книге сказано: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов». Понимаешь?

- Нет.

- Я и сам всего до конца не понимаю. Если тебя, Лизу Толстикову оставили жить, значит, не ради того, чтобы ты жила прошлым и не выходила из своей комнаты. Посмотри вокруг себя! Если выйдешь за порог, ты не только радоваться и смеяться будешь. Вот увидишь. Скорби придут потом. И это тоже хорошо. Только дебилы абсолютно... счастливы.

- Хорошо, что будет плохо?

- Глупая, – с неожиданной нежностью сказал Сидорин, - это будет означать, что ты живешь. И несешь свой крест! Свой! До меня только-только стало доходить: видимо, я раньше жил, решив избавиться от креста. Если тяжело нести, зачем надрываться? И оказалось, что без креста еще тяжелей. – Он вдруг замолчал, опустил голову, плечи поникли. И добавил глухо:

– Мой единственный крест.

- Асинкрит, - Лиза бережно тронула его за плечо, - простите меня, я не хотела... Я действительно, глупая.

- Все нормально... Я никому этого не говорил, Лиза... Не отказывайтесь от креста – живите. Господь дает тебе крест по силам. По твоим силам... Я вижу, слезы высохли на вашем прекрасном лице. Можем идти? - И он вытер со щеки Лизы последнюю, едва заметную слезинку. – А вообще, Царевна Несмеяна, у нас же с тобой есть пароль.

- Какой, Асинкрит? Ты мне не говорил. – Они даже не заметили, как перешли на «ты».

- Разве? Договоримся теперь на будущее: если меня куда-нибудь занесет, в смысле словоблудия, ты говоришь мне первую половину пароля, я закончу вторую. И сразу все пойму. И наоборот.

- Кажется, я поняла. Кто сейчас первый начинает?

- Ты, конечно. Ведь это я был не прав.

Лиза благодарно улыбнулась, а потом произнесла:

- Жизнь проста, когда ее не гонишь...

Асинкрит добавил:

- А идешь, идешь себе, как дождь...

Поиск по сайту: