Глава 29. Натэниел достал запасной крест из «бардачка»

Натэниел достал запасной крест из «бардачка». Я всегда вожу с собой запасные кресты, как запасные патроны: если при охоте на вампира у тебя кончится то или другое, ничего хорошего не будет. Исключительно тупостью можно было объяснить, что я повесила кресты в «Цирке проклятых», но не на себя. Бывают дни, когда я действительно туго соображаю.

Я снова сидела на переднем сиденье, но меня трясло. Нет, это не совсем то слово. Руки дрожали мелкой дрожью, мелкие мышцы тела подергивались не в такт. Мне было холодно, а ведь стоял один из прекрасных осенних дней яркий, светлый и в то же время мягкий. Мы ехали под умытым синим небом, под солнцем, а я мерзла — тем холодом, от которого не спасет никакое количество одеял.

Натэниел свернулся у меня на коленях, как живое одеяло, втиснулся между моими ногами и полом. Я было поворчала, насколько это опасно, но не слишком жаловалась. Столько времени я провела только что в шоке, что надо было это подлечить. Деревья вдоль сорок четвертого шоссе расступались иногда, открывая дома, а иногда — бывшие школы, переоборудованные в жилые дома, церкви, здания непонятного назначения, но старые, усталые от жизни. Ладно, последняя характеристика, быть может, относится только ко мне.

Я гладила Натэниела по голове, гладила и гладила теплый шелк его волос. Эта голова лежала у меня на коленях, руки обнимали за талию, тело втиснулось между моих ног. Иногда Натэниел наводит меня на мысли о сексе, но иногда, как сейчас, только об утешении. О близости. Обычно с людьми так не получается, потому что они думают о сексе. Вот почему, мне кажется, так распространены собаки. Пса можно тискать сколько захочешь, и он не станет думать о сексе или вламываться в твое личное пространство, разве что когда ты ешь. И не станет ломиться в твою жизнь ради объедков, если его не приучили к этому. Но это же собака, а не личность в меховом костюме. Сейчас мне нужен был домашний зверь, а не личность. Натэниел умел быть и тем, и другим. Неловко признавать, но это так.

Джейсон вел машину, Калеб сидел одиноко на заднем сиденье. Все молчали. Я так думаю, никто не знал, что говорить. Я хотела, чтобы Жан-Клод проснулся. Хотела рассказать ему, что сделала Белль. И рассказать, что есть и помимо четвертой метки способ не дать ей сделать чего-нибудь еще. Четвертая метка сделает меня нестареющей и бессмертной — пока жив Жан-Клод. Теоретически он может жить вечно, и я с четвертой меткой тоже смогу. Так почему же я от нее до сих пор отказываюсь? Прежде всего это меня пугает. Будучи христианкой, я не могу сказать, как я отношусь к идее жить вечно. То есть как же Бог, и небо, и суд? Что это будет значить теологически? А на более бытовом уровне: насколько это привяжет меня к Жан-Клоду? Он уже и без того может вторгаться в мои сны, так что же будет, если я сделаю последний шаг? Или отказ от последней метки — это еще один способ не отдавать себя никому до конца? Может быть. Но если единственный способ не дать Белль мною овладеть — это отдать себя Жан-Клоду, я знаю, что я выберу. Интересно, если я сейчас позвоню своему священнику, сможет ли он объяснить мне теологические последствия четвертой метки сегодня до темноты? Отец Майк уже много лет отвечает мне на столь же дикие вопросы.

— Анита! — позвал Джейсон, и в голосе его слышалась некоторая тревога.

Я обернулась к нему и поняла, что он уже некоторое время пытается привлечь мое внимание.

— Извини, задумалась.

— Кажется, у нас хвост.

Я подняла брови:

— То есть?

— Когда я чуть не столкнулся с четырьмя машинами, чтобы коснуться тебя, я увидел машину в зеркале. Она была близко, почти вплотную за нами. И чуть не стукнула нас, когда я ударил по тормозам.

— Ну, мы же в густом потоке, сегодня многие едут вплотную.

— Ага. Но все остальные, которые были близко, уехали побыстрее, как только я остановился. А эта машина все еще за нами.

Я глянула в боковое зеркало и заметила темно-синий джип.

— Ты уверен, что это та же машина?

— Номер я не запомнил, но та же модель, тот же цвет, и там двое мужчин, один блондин в очках, другой брюнет.

Я рассмотрела джип, следующий за нашим. Двое мужчин, темный и светлый, — вполне может быть случайность. Конечно, может быть, и не случайность.

— Будем исходить из того, что они за нами следят.

— И что? — спросил Джейсон. — Я отрываюсь?

— Нет, — ответила я. — Срезай через все полосы и уходи на первый выход, который не ведет к «Цирку». Не хочу приводить их к Жан-Клоду.

— Почти каждый монстр в этом городе знает, что логово Мастера города — под «Цирком проклятых», — сказал Джейсон, но перестроился в другой ряд, приближаясь к полосе съезда.

— Но те ребята за нами не знают, что мы направляемся туда.

Он пожал плечами и сменил еще две полосы, готовясь съезжать. Синий джип подождал за две машины от нас, пока мы действительно съедем, чтобы съехать вслед за нами. Если бы мы не следили или если бы между нами была машина выше джипа, мы бы не заметили, как они съезжают. Но мы следили, и машины не было, и мы заметили.

— Блин, — сказала я, но мне стало теплее. Ничто так не приводит человека в себя, как активные действия.

— Кто эти люди? — высказал вслух Джейсон то, что меня интересовало.

Калеб оглянулся:

— И чего кому-то за нами ехать?

— Репортеры? — предположил Джейсон.

— Вряд ли, — отозвалась я. Я ничего не видела, кроме синей крыши джипа за нами.

— Куда сворачивать? — спросил он.

Я покачала головой:

— Не знаю. На выбор водителя.

Кто это такие? Зачем они за нами едут? Обычно, когда за мной начинают следить, я знаю, во что я влезла. Сегодня я понятия не имела. Ни одно из дел, по которым я в данный момент помогла РГРПС, не могло заставить за мной следить. Хорошо бы, если это действительно репортеры, но какое-то не такое ощущение было у меня от этой ситуации.

Джейсон свернул направо. Одна машина свернула налево, другая направо, и синий джип вырулил за ней. На уличных знаках висели флажки — итальянские, со словом «Холм». Жители Холма гордились своими итальянскими корнями. Даже пожарные гидранты были здесь раскрашены зеленым, красным и белым — как флажки.

Натэниел приподнял голову с моего бедра и спросил:

— Это Белль?

— Что? — спросила я, по-прежнему приклеясь взглядом к боковому зеркалу.

— Это дневные помощники Белль? — повторил он своим тихим голосом.

Я подумала на эту тему. Никогда я не встречала вампира, у которого было бы больше одного слуги-человека, но видала нескольких, у которых было больше одного ренфилда. Ренфилдами многие американские вампиры называют людей, которые служат им не из-за мистической связи, а как доноры крови, желающие сами стать вампирами. Когда-то, когда я охотилась на вампиров и не спала с ними, я всех людей, имеющих связь с вампирами, называла слугами. Теперь я стала лучше в этом разбираться.

— Это могут быть ренфилды.

— А что такое ренфилд? — спросил Калеб.

Он сидел, обернувшись назад, и глядел неотрывно на машину между нами и тем джипом.

— Отвернись, Калеб, когда та машина свернет, чтобы в джипе не поняли, что мы их заметили.

Он повернулся тут же, без спора, что для Калеба необычно. Я не одобряю, когда от кого-то послушания добиваются угрозами, но бывает так, что другие средства не действуют. Может быть, здесь как раз такой случай.

Я объяснила, что такое ренфилд.

— Как тот хмырь в «Дракуле», который насекомых жрал, — заметил Калеб.

— Вот именно.

— Класс, — сказал он, и, очевидно, всерьез.

Я однажды спросила Жан-Клода, как называли ренфилдов до 1897 года, когда вышла книжка про Дракулу. Жан-Клод ответил: «Рабы». Может, он и шутил, но я больше не рискнула духу спрашивать.

Машина за нами свернула на узкую боковую дорожку, и сразу стал виден джип. Я заставила себя не глядеть на него прямо, а только через боковое зеркало, но это было трудно. Хотелось повернуться назад и уставиться. А так как этого нельзя было делать, искушение только усиливалось.

Ничего в этом джипе не было зловещего, как и в тех двух мужчинах, что в нем сидели. Оба коротко стриженные, опрятные, ухоженные, джип тоже вымытый и сияет лаком. Одно только было нехорошо: они так и держались за нами. А потом... свернули в переулок. Вот так, без всякой угрозы.

— Блин, — выдохнула я.

— Согласен, — ответил Джейсон, но я увидела, как опустились у него плечи, будто одним этим словом с него снялось напряжение.

— Становимся параноиками? — спросила я.

— Может быть, — отозвался Джейсон, но продолжал смотреть в зеркало заднего вида не меньше, чем на дорогу, будто не мог поверить. Как и я, впрочем, и потому я не стала ему говорить, чтобы следил за дорогой. Он и так достаточно хорошо ее просматривал, а я тоже наполовину ждала, что синий джип вот-вот вынырнет и снова поедет за нами. Пошутили, ребята, на самом деле не такие уж мы безобидные.

Но этого не случилось. Мы продолжали ехать по запруженной машинами улице, пока поворот, куда ушел джип, не скрылся за деревьями и стоящими машинами.

— Похоже, они просто ехали в нашу сторону, — сказал Джейсон.

— Похоже, — согласилась я.

Натэниел потерся лицом о мою штанину.

— А ты пахнешь испугом, будто не веришь в это.

— Потому что не верю.

— А почему не веришь? — спросил Калеб, наклоняясь с заднего сиденья.

Я наконец повернулась назад, но посмотрела не на Калеба, а сквозь стекло — на пустую улицу.

— По опыту.

Тут я учуяла запах роз, и через секунду крест у меня на груди начал матово светиться.

— Господи! — выдохнул Джейсон шепотом.

Сердце болезненно застучало у меня в груди, но голос прозвучал ровно.

— Она не подчинит меня, пока на мне крест.

— Ты уверена? — спросил Калеб, отползая от меня подальше на заднее сиденье.

— Да, — ответила я, — в этом я уверена.

— А почему? — спросил он, широко раскрыв глаза.

Я моргнула. Свечение становилось ярче, когда мы въезжали в тень деревьев, и снова почти исчезало на солнце — снова и снова.

— Потому что я верую, — ответила я так же тихо, как сиял крест на моей груди, и так же уверенно. Я видала, как кресты вспыхивали раскаленно-белым ослепительным светом, но это бывало при встрече лицом к лицу с вампиром, который хотел причинить мне зло. Белль была очень далеко, и свечение это показывало.

Я ждала, что запах роз снова усилится, но этого не случилось. Он оставался слабо уловимым, присутствовал, но не усиливался.

Я ждала голоса Белль у себя в голове, но он тоже не прозвучал. Каждый раз, когда она обращалась непосредственно к моему разуму, запах роз густел. Сейчас этот запах оставался слабым, и голос Белль до меня не доходил. Я сжала крест рукой, ощутила жар, силу его, которая пробежала по коже моей руки вверх, пульсируя, как сердце. Калеб спросил, как это можно — верить. У меня часто возникал вопрос: как это можно не верить?

Гнев Белль повис в воздухе теплой завесой. Сила наполнила джип мощным приливом, от которого встают дыбом волосы на загривке и перехватывает дыхание. Столько усилий, а смогла она только передать образ самой себя возле туалетного столика. Длинные черные волосы распущены плащом вокруг черно-золотистых одежд. Она смотрела на себя в зеркало глазами, полными медового огня, будто они были слепы, пусты, наполнены только цветом ее силы.

Я шепнула вслух:

— Тебе до меня не дотянуться. Сейчас — нет.

Она смотрела в зеркало, будто я стояла у нее за спиной и она меня видела. Гнев придал ее красоте пугающий облик — просто маска бледной красавицы, такая же неестественная, как маска Хэллоуина. Потом она повернулась, глядя мимо меня, за меня, и страх на ее лице был такой настоящий, такой неожиданный, что я тоже обернулась и увидала... что-то.

Тьму. Тьму, взлетающую волной поверх меня, поверх нас, как жидкая гора, возвышающаяся до невозможно далекого неба. Комната, которую Белль построила из снов и силы, рухнула, разлетелась, как сон, из которого была сделана, и с углов этот озаренный канделябрами будуар стала пожирать тьма. Тьма абсолютная, тьма такая черная, что в ней блестели оттенки других цветов, как в нефтяном мазке, — или это был оптический обман. Будто эта чернота была тьмой, состоящей из всех цветов, которые когда-либо существовали, каждого зрелища, кем-либо когда-либо виденного, каждого вздоха и каждого крика от начала времен. Я слыхала термин «первичная тьма», но до этой минуты не понимала его значения. Сейчас я поняла, полностью поняла и в полном отчаянии.

Я таращилась вверх, на океан тьмы, который поднимался надо мной, будто никогда не было на свете неба и земли. Такова была тьма до света, до слова Божия. Она была как дыхание более старого творения. Но если это было творение, то не такое, которое я могла бы понять или хотела бы понимать.

Белль закричала первой. Я, наверное, была слишком поражена величием этой тьмы, чтобы завопить или хотя бы испугаться. Я глядела в первичную бездну, в изначальную тьму, и знала отчаяние, но не страх.

А мой разум все пытался найти слова, чтобы описать это. Тьма нависала надо мной горой, потому что в ней был вес и клаустрофобический страх горы, которая наклонилась, чтобы рухнуть, но это не была гора. Она скорее была похожа на океан, если океан может вздыбиться выше самой высокой горы и встать перед тобой, ожидая, отвергая законы гравитации и все законы физики. Как и с океаном, я знала — ощущала, — что мне виден лишь кусок с берега, что мне даже не дано строить догадки о глубине и ширине его, о немыслимой бездне тьмы, раскинувшейся передо мной.

Обитают ли в ней диковинные создания? Такие, которые лишь сны или кошмары могут показать? Я глядела на мерцающую текучую тьму и ощущала, как оцепенение отчаяния начинает уходить. Будто отчаяние было щитом, который защищал меня, вызывал оцепенение, чтобы не сломался мой разум. На несколько секунд я стала чистым интеллектом, который думал: «Что это? Как это постичь?»

Оцепенение начало проходить, будто неохватная чернота всасывала его, кормилась им. И я оказалась перед ней, перед ней, дрожа, трясясь, с морозом по коже, и ощутила, что тьма меня всасывает, питается моим теплом. И тут я поняла, что передо мной. Это был вампир.

Быть может, первый вампир, нечто такое древнее, что даже думать о человеческих телах, содержащих эту тьму, было бы смешно. Она была изначальной тьмой, ставшей плотью. Это из-за нее люди боятся темноты, просто темноты, а не того, что таится в ней, прячется в ней. Самой темноты. Было время, когда она ходила среди нас, поедала нас, и когда на землю падает темнота, где-то в глубине нашего мозга просыпается память о голодной тьме.

Этот сверкающий океан черноты потянулся ко мне, и я знала, что, если он меня коснется, я погибну. Я не могла отвернуться, не могла бежать, потому что от тьмы нельзя убежать. Свет не вечен.

Последняя мысль принадлежала не мне — Белль.

Я глядела на тьму, загибающуюся надо мной, и знала, что это ложь. На самом деле не вечна тьма. Приходит рассвет и побеждает тьму, а не наоборот. Если бы я могла набрать воздуху, я бы вскрикнула, но у меня оставался только шепот. Тьма наклонилась надо мной, и в нее нельзя было стрелять, ее нельзя было ударить, и мне не хватило бы личной парапсихической силы, чтобы удержать ее. И тогда я сделала единственное, что было в моей власти, — я стала молиться.

— Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою... — тьма замедлила свое приближение, —...благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего... — Едва заметная дрожь пробежала по этой текучей тьме. — Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас...

Внезапно во тьме появился свет. В этом фантастическом сне у меня на шее засиял крест. Он пылал пойманной звездою, белый и блестящий, и — в отличие от реальной жизни — сияние не слепило, позволяло видеть. И на моих глазах чистый белый свет погнал назад черную тьму.

Вдруг я ощутила под собой сиденье машины, ремень, пристегнутый поперек груди, тело Натэниела, обернувшегося вокруг моих ног. Крест у меня на шее пылал, словно раскалился добела, пылал даже на солнце, и мне пришлось отвернуться, но все равно зрение размывалось ослепительным светом. Он не горел бы, если бы опасность уже миновала. Я ждала следующего хода Матери Всей Тьмы.

Вдруг воздух в джипе стал нежным, сладким, как в лучшую летнюю ночь, когда пахнет каждая былинка, каждый лист, каждый цветок, и тебя будто обертывает надушенным одеялом воздух мягче кашемира, легче шелка.

Вдруг в горле стало прохладнее, будто я глотнула холодной воды. Она покрыла глотку изнутри, и в ней был легкий привкус, похожий на жасмин.

Натэниел зарылся лицом мне в колени, защищая глаза от света. У меня на шее будто пылало белое солнце.

— Блин, — сказал Джейсон. — Мне дорогу не видно. Ты не могла бы чуть его прикрутить?

Мир наполнился белыми гало, и я не решалась повернуть голову, чтобы взглянуть на Джейсона. Я только ощущала аромат ночи, будто исчезло все остальное. И будто пила прохладную ароматную воду, окутавшую мое горло. Так это было реально, ошеломительно реально.

— Нет, — сумела прошептать я.

И все ждала, когда зазвучат слова у меня в голове, но была только тишина, только запах летней ночи, вкус прохладной воды и растущее ощущение, будто что-то огромное прет на меня. Будто стоишь на рельсах, ощущаешь их первую дрожь и знаешь, что надо отсюда убраться, но ничего не видишь. В обе стороны рельсы пусты, есть только металлическая дрожь, как биение пульса под ногами, говорящее, что на тебя летят тонны стали. Каждый год люди погибают на рельсах, и часто их последние слова такие: «Не видели поезда». Я всегда думала, что должно быть что-то волшебное в поездах в этом смысле, иначе бы человек их видел и убрался бы к чертям с дороги. Сейчас я ощущала вибрацию, знала, что она летит на меня, и с удовольствием убралась бы с дороги, но рельсы эти были у меня в голове, и как оттуда удрать, я понятия не имела.

Что-то потерлось об меня, как будто прижималось ко мне большое животное. Я почувствовала, как отодвинулся Натэниел, но не видела его сквозь этот белый свет. Он едва слышно и перепуганно спросил:

— Что это?

Я открыла рот, еще не зная, что скажу, и тут игра невидимого зверя дошла до моей груди и до креста. Он запылал так ярко, что мы почти все вскрикнули. Джейсону пришлось ударить по тормозам и остановить джип посередине дороги — наверное, его так ослепило, что он не мог вести машину.

Свет начал тускнеть. Секунду я думала, что мне просто обожгло сетчатку, но потом в глазах стало проясняться, мелькающие пятна редели и сокращались. Я все еще ощущала это — ее, прижатую ко мне, прижимающую меня к сиденью, прильнувшую к кресту, будто она ела свет.

Натэниел уставился на меня, сиреневые глаза вдруг стали леопардовыми — темно-темно-серыми, но на свету еще с намеком на синеву.

— Она оборотень, — сказал он шепотом, и я знала, чем он так поражен.

Оборотни не бывают вампирами — и наоборот. Вирус ликантропии дает иммунитет от того, что делает человека вампиром. И тем, и другим быть невозможно — таково правило. Но то, что сейчас прижималось ко мне, было животным, а не человеком. Каким животным — я не могла сообразить, но животным.

Как Мать Всей Тьмы могла быть одновременно и вампиром, и оборотнем — вопрос в данный момент не актуальный. Сейчас мне было плевать, кто она, мне надо было только, чтобы она оставила меня в покое ко всем чертям.

Крест еще светился, но только его металл, будто он был пустотелый, а в нем горели свечи. Свет стал белым и мерцал. Никогда еще я не видела крест, так похожий на живой огонь, но огонь холодный. Зверь толкался и перекатывался, будто хотел влезть в меня, но крест продолжал гореть, закрывая меня от нее метафизическим щитом.

— Чем мы можем помочь? — спросил Джейсон.

Наш джип все еще стоял посередине улицы. Машина, застрявшая за нами, гудела клаксоном. По обе стороны этой улицы в жилом районе стояли припаркованные автомобили, не давая нас объехать. Здесь были только маленькие домики без подъездных дорожек. Джейсон включил аварийку, и застрявшая за нами машина стала сдавать назад в поисках объезда.

Я почти боялась открыть каналы связи с Ричардом и Жан-Клодом: а вдруг изначальная тьма хлынет по каналам и захватит их тоже? У Жан-Клода нет веры, на которую он мог бы опереться. Ричард верует, но носит ли он крест — вопрос открытый. Давно я уже не видела на нем креста.

Пока я раздумывала, Джейсон схватил меня за руку. Аромат ночи не рассеялся, он усилился, будто на один слой цвета положили другой. Ночь заполнил чистый мускус волка. Холодная вода, скользившая по моему горлу, теперь имела вкус не духов, а скорее леса и суглинка.

Я увидела мысленный образ огромной головы зверя с длинными зубами, с такими клыками, каких я еще никогда не видала. Мех на голове был золотой с коричневым, красноватый с оттенками, а не полосами, скорее похожий на львиный, чем на тигриный. На меня глядели глаза, полные золотого пламени, огромная пасть раскрылась широко и завопила от досады — похоже было на крик пантеры, только на октаву ниже. Пионеры всегда принимали крик пантеры за женский вопль. Эту никто бы не принял за женщину — за мужчину, быть может. За мужчину, который испускает смертный вопль под пыткой.

Я вскрикнула в ответ, будто голова была передо мной, а не за тысячи миль отсюда. Два крика эхом отозвались мне. Натэниел зарычал на меня с пола, и во рту его показались зубы, превращающиеся на глазах в клыки. Калеб соскользнул между сидений, и глаза у него стали кошачьи, желтые. Он стал тереться щекой о мое плечо, будто оставляя пахучую метку, потом остановился и зарычал, будто коснулся этой призрачной кошки.

Джейсон не вскрикнул. Он зарычал тем низким рыком с поднятой дыбом шерстью, не охотничьим рыком, а боевым, для боя не ради добычи, а ради жизни. Так рычит волк, охраняя территорию, изгоняя захватчиков, избавляя стаю от бунтарей. Этот звук предупреждает: «Уйди или погибнешь».

И она вскрикнула в ответ, и от этого крика должна была застыть кровь у меня в жилах, прийти воспоминание о предках, жмущихся к своим костеркам и со страхом озирающих горящие глаза там, куда не достает свет пламени. Но я сейчас не мыслила как человек, и вообще словом «мысль» нельзя было назвать то, что шевелилось у меня в мозгу. Скорее я погрузилась в момент — полностью, до конца, я ощущала кожу сиденья, прижатое к ногам тело Натэниела, руки его, вцепившиеся выше, Калеба у своего плеча, его оскаленные в рыке зубы, руку Натэниела на моей руке будто она пустила корень, стала частью меня самой.

Я чуяла запах кожи Калеба, запах мыла, которым он умывался утром, страх, горьким привкусом затаившийся у него под кожей. Натэниел пошевелился, стоя на коленях, потянулся выше, и его лицо на миг наложилось на саблезубую морду. Но я слышала ванильный запах его волос, и ничего — от призрачной кошки.

Джейсон придвинулся ближе, лицо почти вплотную к моему, и стал нюхать воздух. Я чуяла мыло, шампунь, запах Джейсона — аромат, который стал означать для меня дом, как ванильный запах волос Натэниела, или дорогого одеколона Жан-Клода, или, когда-то, теплого изгиба шеи Ричарда. Не воспоминания о сексе, а как запах свежего хлеба или любимых маминых печений создают надежную атмосферу дома. Я повернулась к Калебу, чтобы коснуться носом его кожи, и под страхом, мылом и кожей от него пахло леопардом, почти неслышимый запах в человеческом виде, но он был — запах, от которого щекочет нос и покалывает кожу. Я повернулась к тяжести, прижатой к все еще горящему кресту. Заглянула в эти желтые глаза, посмотрела на эти клыки, которых нет ни у одной живой твари в наше время, и запаха у этого зверя не было.

Джейсон нюхал воздух. Его волчьи глаза встретились с моими, и я знала, что он тоже это понял.

Как вампир она пахла прохладным вечером и свежей водой и слегка — жасмином. Как оборотень она была лишена запаха, потому что ее здесь не было. Это был посыл, парапсихический посыл. В нем была сила, но он не был реальным, по-настоящему реальным, физически. Не важно, сколько в него вложено силы, — парапсихический посыл имеет ограничения в том, что он может сделать физически. Он может тебя напугать, чтобы ты выбежал в поток машин, но толкнуть не может. Он может вызвать у тебя иллюзию, чтобы ты сделал что велено, но прикоснуться к тебе без физического агента не может. Когда она была вампиром, мой крест и вера не подпускали ее ко мне. Как оборотень она не была реальной.

Натэниел в буквальном смысле вполз в ее образ, который все еще витал на уровне моей груди. И он первый сказал:

— У этого нет запаха.

— Оно не настоящее, — ответила я.

Голос Калеба прозвучал на грани рычания такого низкого, что почти больно было ушам.

— Я это чувствую. Какая-то большая кошка, как пард, но не пард.

— А запах ты чуешь? — спросил Джейсон.

Калеб понюхал воздух вдоль моего тела. В другое время я бы заметила ему, чтобы не лез слишком близко к грудям, но не сейчас. Он был таким серьезным, каким я его еще не видела, и нюхал воздух вдоль груди, почти сталкиваясь лицом с мордой этого создания зла. Потом он остановился, глядя в эти желтые глаза почти в упор, и зашипел, как любой испуганный кот.

— Я не чую, но вижу.

— Видеть еще не значит верить, — сказала я.

— Что это такое? — спросил он.

— Парапсихическая проекция, посыл, — объяснила я. — Вампир не может пробиться мимо креста, так что она попыталась сделать это в другой форме, но этот кот не путешествует так хорошо, как... она, чем бы она ни была. — Я поглядела в желтые глаза и увидела рычащую на меня огромную пасть. — Ты не пахнешь, ты не настоящая, ты только дурной сон, а у снов нет власти, кроме той, что ты сам им даешь. Я тебе не дам ничего. Вернись туда, откуда ты пришла, вернись во тьму.

И вдруг я увидела темную комнату — не угольно-черную, но будто освещенную отраженными откуда-то бликами света. В ней стояла кровать под черным шелковым покрывалом, а под ним лежал силуэт. Комната была странной формы — не квадрат, не круг, почти шестиугольник. И были в ней окна, но я знала, что они не выходят в мир. Они выходили во тьму, не рассветающую никогда, неизменную.

Меня тянуло к этой кровати, тянуло, как бывает только в кошмарах. Я не хотела смотреть, но не могла не смотреть, не хотела видеть и не могла не видеть.

Я протянула руку к сияющему черному шелку — я знала, что это шелк, потому что так он отражал свет снизу, далеко снизу из-под окон. Свет играл, и я знала, что это свет пламени. Ничего электрического никогда не касалось этой тьмы.

Мои пальцы задели шелк, и тело под простыней шевельнулось во сне, как шевелится спящий, когда видит сон, но не просыпается. В этот миг я знала, что я для нее тоже сон и на самом деле не могу стоять в ее внутреннем святилище, что как бы ни было это все реально и живо, я не могу послать себя к ней, и потянула простыню. Сны так не поступают. Но еще я знала, что все, что она сделала со мной сегодня, было сделано во сне, который длится и длится, длится так долго, что другие ее иногда считают мертвой, надеются, что она мертва, боятся, что она мертва, молятся, чтобы она оказалась мертва, если у них еще осталась смелость молиться. Кому могут молиться лишенные души?

Вздох пронесся по этой закрытой безвоздушной комнате, и с этим первым дыханием воздуха донесся шепот, первый звук, услышанный этой комнатой за многие века.

— Мне.

Я даже не сразу поняла, что это ответ на мой вопрос. Кому могут молиться лишенные души? «Мне», — сказал этот шепот.

Фигура под простыней снова шевельнулась во сне. Не проснулась пока еще, но всплывала из сна, наполняясь сама собой, приближаясь к бодрствованию.

Я отдернула руку от простыни, шагнула прочь от кровати. Я не хотела к ней прикасаться. Меньше всего на свете хотелось мне ее будить. Но так как я не знала, как попала сюда, я не знала, и как отсюда выбраться. Я никогда еще не бывала в чьем-то сне, хотя некоторые и обвиняли меня в том, что я — их кошмар. Как выйти из чужого сна? И снова шепот отдался в комнате:

— Разбудить спящего.

Она снова ответила на мой вопрос. Черт. У меня стала возникать ужасная мысль: может ли тьма пропасть во сне? Может ли тьма пропасть во тьме? Может ли мать всех кошмаров застрять в стране снов?

— Не застрять, — снова сказал шепот в темноте.

— Тогда что же? — спросила я уже вслух, и тело под простыней перевернулось полностью, наполняя безмолвие шелестом шелка по телу. Мне сдавило горло несказанными словами, и я выругала себя.

— Ждать, — снова выдохнул окружающий воздух, и это не был голос.

Я изо всех сил задумалась: чего ждать?

Но не было ответа в этой темной комнате. Однако послышался иной шум. Кто-то рядом со мной дышал глубоко и ровно, как во сне. Хотя секунду назад я готова была поклясться, что фигура на кровати не дышит.

Я не хотела быть здесь, когда она сядет, не хотела этого видеть. Чего ждала она все это время?

На этот раз голос прозвучал с кровати, тот же голос, слабый, давно не использованный, такой хриплый и тихий, что не скажешь, мужской или женский.

— Чего-нибудь интересного.

При этих словах я наконец ощутила что-то от этого тела. Я готова была ощутить злобу, зло, гнев, но абсолютно не ожидала любопытства. Будто ей было интересно, что я такое, а ей ничего уже не было интересно лет тысячу, или две, или три.

Я ощутила запах волка — мускусный, сладковатый, едкий, такой острый, что он будто скользнул по коже. Вдруг у меня на шее оказался крест, и его белое сияние залило комнату. Кажется, лежащее на кровати тело можно было рассмотреть явственно, но я то ли закрыла глаза, не заметив этого, то ли есть вещи, которые нельзя увидеть даже во сне.

Я очнулась в джипе, и надо мной нависли встревоженные лица Натэниела и Калеба. На водительском сиденье устроился здоровенный волчище, и его длинная морда обнюхивала мое лицо. Протянув руку, я потрогала мягкий густой мех, потом увидела блеск жидкости вокруг сиденья водителя, где перекинулся Джейсон, — прямо на обивке.

— Иисус, Мария и Иосиф! Перекинуться сзади, в грузовом отсеке, ты уже не мог. Тебе обязательно надо было это сделать на кожаном сиденье. Его же теперь никогда не отскрести!

Джейсон зарычал на меня, и даже не зная волчьего языка, я поняла, что он говорит. Что я неблагодарная свинья.

Но гораздо легче было думать о погибшей обивке, чем о том факте, что я только что была у Матери Всех Вампиров, Матери Всей Тьмы, Изначальной Бездны, ставшей плотью. По воспоминаниям Жан-Клода я знала, что ее называют Матерью Милостивой, Марме и еще десятками эвфемизмов, чтобы она казалась доброй и, как бы это сказать, материнской. Но я почувствовала на себе ее силу, ее тьму и, наконец, — ее интеллект, холодный и пустой, как всякое зло. Я была ей любопытна, как ученым любопытен новый вид насекомого. Его надо найти, поймать, посадить в банку, хочет оно того или нет. В конце концов, это всего лишь насекомое.

Пусть они называют ее Матерь Милостивая, но по мне, так Дражайшая Мамулька куда как точнее.

Поиск по сайту: