Глава двадцать первая. Я вскрикнула, и Ричард внезапно закрыл мне рот поцелуем — нежным прикосновением губ

Я вскрикнула, и Ричард внезапно закрыл мне рот поцелуем — нежным прикосновением губ. Страх пронизывал меня до кончиков ногтей, струился как электрический ток. Я оттолкнула Ричарда.

Я ждала, чтобы меня заполнила злость, подавила страх и все вообще, но она не пришла. Вышло так, что страх разросся в панику — такую панику, от которой холодеет тело, немеет мозг, которая заставляет забыть все, что ты помнишь о том, как превратить своё тело в оружие, и остаётся только жалобный писк в голове, превращающий тебя в жертву. Если ты не можешь ни думать, ни двигаться, то ты — жертва. Вот почему паника убивает.

Ричард склонился передо мной, отодвинулся настолько, насколько его отодвинули мои руки. И ничего нежного не было сейчас в его лице. Он смотрел жадно, пристально, стоя на одном колене, повернув другую ногу так, чтобы закрыть себя от моего взгляда. Язык жестов был скромен, выражение лица — нет.

Он потянулся ко мне и стал нюхать воздух, втягивая его в себя, и грудь его вздымалась и опадала. Глаза он закрыл, будто обонял прекраснейшие из цветов, голову запрокинул — чуть-чуть. Когда он открыл глаза, они уже были не карие, а янтарные — темно-оранжевый янтарь волчьих глаз. Был миг, когда от вида этих глаз на загорелом лице у меня захватило дух, и тут пальцы Дамиана впились мне в ногу. Новая волна паники захлестнула меня с головой и отразилась в мыслях Дамиана. Замелькали спутанные образы тел, рук, держащих нас, треск разрываемой одежды, прижимающее нас к столу тело…

Чья-то рука обвилась вокруг моего запястья и дёрнула меня вверх и прочь. Ногти Дамиана продрали мне кожу и соскользнули. Ричард выдернул меня из рук Дамиана, из его ужаса, воспоминаний, страха.

Как только Дамиан перестал касаться меня, паника слегка спала, я снова смогла дышать. Страх остался, пульсировал сквозь меня, но стал слабее. Разница — как тонуть в океане или в рыбном садке. Лучше, не так страшно, но все равно смерть.

Я оглянулась на Дамиана — он лежал на полу, протягивая руку с растопыренными пальцами, и даже на расстоянии я потянулась к нему обратно, ощущая его голод.

Ричард отдёрнул меня за руку — резко, внезапно. Я потеряла равновесие, и он воспользовался моментом, прижав меня к своему телу, а руку, которую он держал, заведя мне за спину. Вообще-то больше эмоций у меня должна была вызвать боль, но накатило на меня другое — ощущение от прижатия к его обнажённому телу. Не просто я была прижата к телу мужчины, даже очень красивому, а дело в том, что моё тело будто его вспомнило. Вспомнило, каково прижиматься к этим рукам, к этой коже, и вместе с памятью тела… ну, как будто распороли старые шрамы и сердце выплеснулось наружу. Ты можешь долго и усердно стараться выбросить мужчину из своего сердца, но не всегда тебя предаёт именно сердце.

И в этом эмоциональном хаосе я почувствовала, что Моровен уходит. Нам не понадобился ardeur, чтобы её смутить — достаточно было наших с Ричардом взаимных чувств. Как не понимала Моровен чистого вожделения, так не понимала она и любви, пусть даже сильно растоптанной. Не знаю, пугает ли её эта эмоция или просто не понятна ей. Что ж, Моровен не одна такая.

Мы касались друг друга, и триумвират отлично действовал. Мы оба убрали щиты, чтобы помочь Жан-Клоду пробудить ardeur и спасти нас, но щиты ещё и от многого другого защищают. Что такое любовь? Каково ощущение от неё в самой неприкрытой её форме? Похоть, голод, желание и неодолимое вожделение, как будто у тебя вырезали середину тела и оставили пустоту, и единственное, что может её заполнить — это тот, кто сейчас касается тебя.

Я любила Ричарда. Я не могла сейчас скрыть это чувство, не могла отвергнуть. Я лежала в его объятиях голая — во многих смыслах. На миг я ощутила, что у него те же чувства, и ещё ощутила… стыд. Он стыдился — не того, что любит меня, но другого: какая-то часть его существа жалела, что Моровен ушла. Он хотел пить мой страх, пока мы будем трахаться. Эта мысль пришла ему в голову не в виде слов — в виде спутанных образов. Для него мой ужас был чем-то вроде ужаса оленя, загнанного и убиваемого. Страх, пусть даже небольшой страх, все делал лучше — и жор, и секс.

Он отпустил меня, шагнул в сторону, чтобы мы не соприкасались. Щиты Ричарда с метафизическим лязгом встали на место, и он оставил меня стоять одну. Меня трясло, и я не понимала, почему.

Лицо Ричарда омрачилось злостью, за которой он всегда скрывал то, что думает. Подхватив штаны, он направился к двери.

— Ты испугалась этого не меньше меня, — сказал он и вышел.

Я хотела сказать, что это не так, но в некотором смысле это все же было так. Меня не пугало, что он любит к сексу примешать толику страха, немножко грубой игры — это свойственно всем оборотням. Наверное, это от запрограммированного инстинкта погони и убийства жертвы. Если бы они не балдели от чужого страха, то человеческая сторона их природы вылезала бы наружу и мешала убивать. А может, не в этом дело. Может быть, в чем-нибудь другом. Может быть, в том, что Райну и Габриэля манил к себе латентный талант. Не знаю, но меня не ужаснуло то, чего хотел Ричард. Тот факт, что его тянуло меня иметь, пока навеянный Моровен страх терзал меня, — этот факт меня не беспокоил. Это ещё цветочки по сравнению с тем, что любят мои леопарды. То, что я не участвую, ещё не значит, что я слепая.

Нет, проблема была не в этом. Я упала на колени, да так и осталась. Я почувствовала, что он все ещё меня любит, но почувствовала и другое: его ненависть к самому себе, ко всей своей сути была сильнее и важнее, чем чувства ко мне. Я раньше думала, что он брезгует своим зверем, но это ещё не все. Он считает мерзостью все то, что нравится ему в спальне. Мы были любовниками несколько месяцев, и я никогда не знала, что он скрытый садист. Какими ж адскими усилиями он себя сдерживал, чтобы я об этом не узнала!

Чья-то рука легла мне на плечо, и я вздрогнула. На меня своими лавандовыми глазами смотрел Натэниел.

— Как ты?

Глаза у меня жгло, горло перехватил спазм. Боже мой, неужто я хочу плакать?

Я замотала головой, потому что не доверяла своему голосу. Нет, ни всхлипываний, ни стонов, ни истерики не будет. До сих пор я сама не знала, что где-то в глубине души держалась за надежду. Надежду, что мы с Ричардом как-то поладим. Я думала, что я преодолела это — дура. Я ничего не преодолела, я только скрыла это от себя. Я не могу отдать себя целиком никому, потому что я до сих пор люблю Ричарда. А это не глупо?

Он тоже меня любит, но свой стыд он любит больше. Он убежал не потому, что я не могла принять его зверя. Он убежал потому, что живя со мною, не мог бы притворяться. Притворяться нормальным. Я никогда не умела хоть сколько-нибудь сносно притворяться не той, кто я есть, а в последнее время это у меня даже хуже стало получаться. Можно ли притворяться кем-то другим и быть искренне счастливой? Сомневаюсь.

Натэниел обнял меня обеими руками, медленно, будто боялся, что я его остановлю, но я промолчала. Мне прямо сейчас нужно было, чтобы меня держали. Чтобы держал кто-то, кто меня хочет, хочет меня всю, со всем хорошим и всем плохим, что во мне есть, с приятным и страшным. Ричард прижимался голым к моему телу, и даже этого обещания оказалось мало.

В дверях появился Мика.

— Доктор Лилиан на кухне, смотрит рану Ричарда. — Он посмотрел на Натэниела, перевёл взгляд на Дамиана, потом на меня. — У Ричарда потрясённый вид. Что случилось?

Я протянула руку, и он подошёл ко мне, не говоря ни слова. Я зарылась лицом ему в плечо, и это горячее тугое давление прорвалось у меня из глаз, из губ. Я вцепилась двумя руками в его рубашку и заревела.

Натэниел оказался сзади, поглаживая меня по спине, бормоча что-то успокаивающее.

— Что случилось? — повторил вопрос Мика.

Ему ответил Дамиан, и я услышала, что он близко, а потом его рука стала гладить меня по плечу.

— Ричард ненавидит себя сильнее, чем любит кого бы то ни было.

Вот только тут до меня дошло, что Дамиан и Натэниел были со мной связаны, когда у нас с Ричардом был этот момент ясности. Первой моей мыслью было: «Ему как нож острый будет, что эти двое знают его тёмную тайну». А вслед за ней пришла другая: «А какая, к хренам, разница?»

Я цеплялась за Мику, Натэниел гладил мне спину, а Дамиан неловко трепал по плечу.

Грегори леопардовым голосом прорычал:

— Че тут стряслось? Я думал, вы с Ричардом трахаться будете.

Мика избавил меня от необходимости отвечать:

— Грегори, пошёл вон, пока что-нибудь ещё глупее не сморозил.

— Я ничего такого…

— Вон!

В голосе Мики зазвучала рычащая нотка, и её хватило, чтобы пробудить в нем зверя, я почувствовала его в теле Мики — как задеваешь кошку в темноте. Кошку, с которой ты можешь спать в одной постели, и ощущение этого меха, тельца — как ощущение подушки или простыни, составная часть ночного сна. Уют, компания, тепло — и твёрдое знание, что если чего не так, за когтями дело не станет. Зверь Мики подтолкнул моего, и ему стало так тепло, так уютно, как будто эти два невидимых тела потёрлись друг о друга. Ощущение его шеи рядом с моим лицом, его кожи, мокрой от моих слез, его рук, обнявших меня, создали один из тех моментов, когда я понимала: подпусти я его достаточно близко, его объятия могут стать моим домом.

Натэниел меня поцеловал — очень осторожно, в плечо.

— Не грусти, Анита, пожалуйста, не грусти.

Я повернулась посмотреть ему в лицо. У него на щеках были слезы. Я отвела руку в сторону, чтобы обнять его за талию, держать их обоих, и позволила себе утонуть в них, повиснуть на них. Что такое любовь? Иногда — когда ты просто разрешаешь себе быть собой, и тому, кого любишь, тоже разрешаешь быть собой. Или тем, кого любишь.

Поиск по сайту: