Глава четвертая. "Конформизм памяти"

"Конформизм памяти"

Тяжелые серые стены.

Мне хочется поднести руку к лицу, но как будто не хватает воли, запасы энергии на нуле, а резерву взяться неоткуда. В таком состоянии понимаешь, что тебе и так неплохо. Это случается постоянно: синица в руке набирает колоссальную массу, когда разум выплевывает осознание недосягаемости манящего журавля. Птенец в твоем кулаке становится просто необъятным, сжать его больше нет шансов. Мы всегда принимаем за счастье что-то другое. Не то, чего мы хотели. Наши мечты откормлены в неволе.

И больше никакой мотивации. Я даже не могу вспомнить, зачем мне понадобилось поднимать эту сраную руку весом в тонну. Нейтральные, безразличные стены сбивают с толку, сознанию не за что ухватиться. Никто не борется за мое внимание. Никто и ничто.

Я помню, как какой-то толстяк рванул в сторону окна. Что это было?

И мне грустно. Не по себе. В этой кровати столько тоски, что кажется, будто она всасывается в спину и разливается по телу, согревает его легкой тревогой. Волнение испаряется литрами, здесь пахнет смятением. Дисфория. Помогите мне...

Закрытые глаза выдают больше образов, чем реальные стены, окружившие мое тревожное ложе. Девушка в белом халате. Белый стаканчик в капкане тощеньких пальцев. Маленький сосуд наподобие тех, которые заполняют "пёрпл-дранком". Кодеиновым коктейлем.

Дверь открывается и закрывается. И я вижу это с закрытыми глазами.

Какой-то старик протягивает к моей голове свои сморщенные конечности, обтянутые белыми резиновыми перчатками. Свет карманного фонарика. Отслоение сетчатки.

Фрагменты памяти, или клетки воображения. Неважно.

Так действуют нейро...нейролептики.

Нужно прийти в себя. Вернуться в свое сознание.

Эти недоноски крадут мои переживания.

Я вижу осколки, завернутые в бумагу. И кровь, кровь, кровь.

"Он уже три дня в сознании".

"Не могу сказать со стопроцентной уверенностью, но кажется, он галлюцинировал".

"Как его зовут?"

"Доктор Олдман контролирует ситуацию, детектив".

"Нейролептический дефицитарный синдром".

Судя по обрывкам доходящей информации, я прикован к кровати более двух недель. И последние четыре дня подаю признаки жизни. Это хорошие новости. Учитывая, что мои пальцы постепенно возвращают себе былую подвижность. Я наконец-то смог разглядеть лицо девушки, приносящей мне таблетки. Точнее ее скулы, тонкие губы и огромные глаза. Несимметричное обаяние. Хотя нет, скорее, отвращение. Я не знаю.

Каждый раз, когда я проглатываю разноцветные колеса, это неземное создание без вторичных женских половых признаков, своим писклявым неуверенным голоском просит открыть рот, чтобы убедиться: Тайлер/Сэт/Марвин был несомненно хорошим и чрезвычайно послушным мальчиком и не спрятал таблетки за щекой, или под языком.

Я - ее мечта. Если, конечно, она хотела работать, насколько я понял, медсестрой в психиатрической лечебнице. И ее мечта открывает рот, чтобы дать понять заботливой мамаше - ее синица все делает правильно. Постепенно набирает вес, расправляет прозрачные крылья и отправляется навстречу скалистой голгофе. Так она кормит свою идею. Свою высшую цель. Тощая, постоянно трясущаяся бездарь.

Я бы пожалел ее, возможно, и поимел бы. Если бы не ремни, приковавшие и без того ослабленный организм к кровати. Так легко спутать надуманную беспомощность с реальным бессилием.

Я уже отнес свою неповторимую личность к безвольным ребятам, которые не в состоянии не то что бросить курить, а даже поднять конечность, чтобы потрогать покрывшуюся густой бородой физиономию.

Но правда такова: я не должен шевелиться. Остается лишь узнать, почему.

Не самое приятное осознание. Но правда никогда не будет чем-то приятным. Всего лишь констатация фактов о поглощающей вас действительности. Можете назвать ее истиной, насрать. А когда информация отделена от вымысла - она эволюционирует в правду. Без всех этих иллюзий о прекрасном и чистом мире, среда обитания становится враждебной. Настоящей. Невымышленной. И тогда ты понимаешь, что все твое представление о боге, о любви, равноправии - никчемное желание отгородиться от боли. Захлопнуть дверь перед самым носом непридуманных эмоций. Открой глаза. Открой свои долбаные глаза.

День пятый.

Мне нравится это стройное сострадание. У нее нет груди, но и притворства, сахарного сочувствия в ее движениях я не заметил. Четыре таблетки перорально.

- Открой рот.

Как тебя зовут?

- Открой рот. Мне нужно убедиться, что ты проглотил таблетки.

Что ж, смотри. И я открыл рот настолько широко, что правый челюстной сустав хрустнул так, словно кто-то ударил по нему бейсбольной битой. Как когда-то это сделал Дэлмер. В доме миссис Бальмонт.

- Меня зовут Джессика.

А я думал, тебя зовут Рут. Тебе это имя больше подходит. Будешь Рут. Да и какая, собственно, разница, Джессика - всего лишь штамп в твоем удостоверении. Ты согласна со мной?

- Нет.

С этими словами она встала, развернулась и вышла.

Но дверь осталась открытой. Логичное предположение: Рут была не последней посетительницей на сегодня.

В дверном проеме показался высокий широкоплечий мужчина. Свет за его спиной не позволял разглядеть лицо, но цвет кожи я все же определил. Хотя, можно было догадаться и по силуэту, что передо мной стоит афроамериканец. Спортивный, сбитый, глупо смердящий чрезвычайно гипертрофированным эго. От него так и исходит этот душок излишней самоуверенности. Наверное, перед прикованным к кровати человеком, накачанным нейролептиками, все ощущают себя немного божками. Плащ, недешевый костюм и туфли, начищенные до неестественного блеска. Напускной перфекционизм. Другой вопрос: от чего меня тошнит больше - от сияния приторной безупречности, или от колес?

- Здравствуйте, мистер...

Здесь его глубочайший бас заглох. Так люди намекают на то, что тебе нужно представиться.

Говорю, что он может называть меня Тайлером.

- Это ведь не настоящее ваше имя?

Откуда мне знать? Может, и настоящее. В чем проблема, детектив? Я хотел побеседовать об этом с Джессикой, но она слишком бурно отреагировала на новое, данное мною, имя. Вам не кажется, что ей больше подходит Рут?

- Оставим в покое сестру Джессику.

Сестру Джессику. Херов сектант.

- А случилось следующее: вы практически единственный, кто уцелел в той переделке в "Онтарио".

"Практически единственный". Вам не кажется подобная формулировка несколько размытой? И да, я знаю, что мой снисходительный тон сойдет мне с рук, ибо я беспомощен и прикован к больничной койке, что дает мне полное право говорить с вами так, как мне заблагорассудится. Назовите цифру.

Мне на секунду показалось, что черное лицо побагровело.

- Увы, не могу. Интересно другое: как вам удалось выжить? - Еще одна ненужная пауза. - Это-то нам и предстоит выяснить, мистер...

Рузвельт, говорю.

И только пристальный взгляд на прощание. Гигантская фигура детектива еще на секунду сокрыла софиты коридорных осветителей широченными плечами и повернула налево. Раздражающий скрип сопроводил дверь в закрытое положение.

Мрак. И толстяк, врывающийся в белое полотно.

Воспоминания накатывают звуковыми волнами.

Хлопки и рыдания перемешиваются с рассыпающимся стеклом.

А я до сих пор прикован.

Слышали о конформизме памяти? Это когда воспоминания замещаются общественным мнением о ретроспективе.

Главное - не писать под диктовку.

Поиск по сайту: