Глава четвертая. Проснулся я в собственной постели

Проснулся я в собственной постели. Если только ноч­ное приключение не приснилось мне, значит, граф при­нес меня сюда. Целый ряд мелких признаков подтвер­ждал это. Мое платье было сложено не так, как я это обыкновенно делаю. Мои часы остановились, а я их всегда завожу на ночь, и много еще аналогичных подроб­ностей. Но, конечно, они не могли служить доказатель­ством; может быть, эти явления подтверждают только то, что мой рассудок но той или иной причине не совсем в порядке. Я должен найти другие доказательства. Чему я, однако, несказанно рад, так это тому, что мои карманы остались нетронутыми, видимо граф очень спешил, если только он перенес меня сюда и раздел. Я уверен, что мой дневник был бы для него загадкой, которую он не смог бы разгадать. Он, наверное, взял бы его себе и, мо­жет быть, уничтожил. Теперь спальня, всегда казав­шаяся мне отвратительной, является как бы моим свя­тилищем, так как нет ничего страшнее тех ужасных женщин, которые ожидали и будут ждать случая высо­сать мою кровь.

18 мая.

Я опять пошел в ту комнату, так как должен же я, наконец, узнать всю правду. Когда я подошел к двери на верхней площадке лестницы, то нашел ее запертой. Ее захлопнули с такой силой, что часть двери оказалась расщепленной. Я увидел, что болт не был задвинут, и дверь закрыта изнутри. Боюсь, что все это — не сон...

19 мая.

Я, без сомнения, напал на след. Прошлой ночью граф наисладчайшим тоном попросил меня написать три письма: в первом сообщил, что мое дело здесь уже бли­зится к концу и что через несколько дней я выеду домой; во втором — что я выезжаю на следующий день даты письма, а в третьем — что я уже покинул замок и при­ехал в Быстриц. Мне страшно захотелось запротесто­вать, но я понял, что в моем положении открыто ссо­риться с графом — безумие, поскольку я нахожусь це­ликом в его власти; а отказаться написать эти письма значило бы возбудить подозрения графа и навлечь на себя его гнев. Он понял бы, что я слишком много узнал и не должен оставаться в живых, ибо стал опасен. Един­ственная моя надежда теперь — искать и ждать удоб­ного случая. Может быть, и подвернется возможность бежать. В его глазах я снова заметил нечто похожее на тот гнев, с которым он отшвырнул от себя белокурую женщину. Он объяснил, что почта ходит здесь редко и не внушает доверия, поэтому следует заранее известить моих друзей о своем приезде; кроме того он, убеждал ме­ня, что если мне придется продлить свое пребывание в замке, он всегда успеет задержать мое последнее письмо в Быстрице на необходимое время. Все это было сказано таким тоном, что противоречить ему значило бы вызвать у него новые подозрения, поэтому я сделал вид, что совершенно согласен и только спросил, какие числа про­ставить в письмах. Он на минуту задумался, потом сказал:

— Первое пометьте 12 июня, второе и третье 29 июня. Теперь я знаю, сколько дней я еще проживу. Да поможет мне Бог!

28 мая

Есть возможность сбежать или, по крайней мере, по­слать домой весточку: цыганский табор пришел к замку и расположился во дворе.

Я напишу домой несколько писем и постараюсь добиться, чтобы цыгане доставили их на почту. Я уже завязал с ними знакомство, через окошко. Они сняли при этом шляпы и делали мне какие—то знаки, так же мало понятные, как и их язык.

Я написал письма. Мине написал стенографически, а мистера Хаукинса просто попросил списаться с нею. Ей я сообщил о своем положении, умалчивая, однако, об ужасах, в которых я сам еще не вполне разобрался. Если бы я выложил ей всю душу, то она испугалась бы до смерти. Если письма каким—нибудь образом все—таки дойдут до графа, он, тем не менее, не узнает моей тайны или, вернее того, насколько я проник в его тайны...

Я отдал письма, я бросил их сквозь решетку моего окна вместе с золотой монетой и, как мог, знаками по­казал им, что нужно опустить их в почтовый ящик. Взявший письма прижал их к сердцу и затем вложил в свою шляпу Больше я ничего не мог сделать. Я про­брался в библиотеку и начал читать. Так как граф не приходил, то я и писал здесь...

Граф пришел. Он уселся напротив меня и сказал своим вкрадчивым голосом, вскрывая два письма:

— Цыгане передали мне эти письма, хотя я и не знаю, откуда они взялись. Мне теперь придется быть осторожным. Посмотрим! — Он, по—видимому их рас­смотрел: — одно из них от вас к моему другу Питеру Хаукинсу; другое, — здесь, открыв письмо, он увидел странные знаки, причем его лицо омрачилось, и глаза сверкнули бешенством, — другое — гадкий поступок и злоупотребление дружбой и гостеприимством. Оно не подписано. Прекрасно! Так что оно не может нам по­вредить.

И он хладнокровно взял письмо и конверт и держал их над лампой, пока они не превратились в пепел. Затем продолжал:

— Письмо, адресованное Хаукинсу, я конечно отправлю, раз оно от вас. Ваши письма для меня святы. Вы мой друг, простите меня, конечно, что, не зная этого, я их распечатал. Не запечатаете ли вы письмо вновь.

Он протянул мне письмо и с изысканным поклоном передал чистый конверт. Мне оставалось только над­писать адрес и молча вручить письмо. Когда он вышел из комнаты, я услышал, как ключ мягко повернулся в замке. Подождав минуту я подошел к двери — она оказалась запертой.

Спустя час или два граф спокойно вошел в комнату; он разбудил меня своим приходом, так как я заснул тут же на диване. Он был очень любезен и изыскан в споем обращении и, видя, что я спал, сказал:

— Вы устали, мой друг? Ложитесь в постель. Там удобнее всего отдохнуть. Я лишен удовольствия бесе­довать с вами сегодня ночью, так как очень занят; но вы будете спать, я в этом уверен!

Я прошел в спальню и, странно признаться, велико­лепно спал. И отчаяние имеет свои хорошие стороны...

31 мая

Когда я сегодня проснулся, то решил запастись бумагой и конвертами из своего чемодана и хранить их в кармане, дабы иметь возможность записывать то, что нужно, в случае необходимости немедленно, но меня ожидал новый сюрприз: из чемодана исчезла вся бу­мага и конверты вместе со всеми заметками, расписа­нием железных дорог, подробными описаниями моих путешествий; исчезло и письмо с аккредитивом, словом все, что могло бы мне пригодиться, будь я на воле. Я принялся искать их в портмоне и в шкафу где ви­сели те вещи, в которых я приехал.

Мой дорожный костюм исчез; мой сюртук и одеяло также. Я нигде не мог найти и следа их. Должно быть, новая злодейская затея.

17 июня.

Сегодня утром, сидя на краю постели и разбираясь в событиях, я вдруг услышал на дворе щелканье хлыста и стук копыт лошадей по каменной дороге. Я бросился к окну и увидел два больших фургона, каждый был запряжен 8 лошадьми; у каждой пары стоял словак в белой шляпе, кушаке, грязных штанах и высоких са­погах. В руках у них были длинные палки. Я бросился к двери, чтобы скорее спуститься вниз и пробраться к ним через входную дверь, которая, по моему мне­нию, была не заперта. Опять поражение: моя дверь оказалась запертой снаружи. Тогда я бросился к окну и окликнул их. Они тупо взглянули вверх, и тут к ним как раз подошел их предводитель; увидя, что они по­казывают на меня, он сказал им что—то, над чем они рассмеялись. После этого никакие мои усилия, ни жа­лобный крик, ни отчаянные мольбы не могли заставить их взглянуть на мое окно. Они окончательно отвер­нулись от меня. Фургоны были нагружены большими ящиками с толстыми ручками; они, без сомнения, были пустыми, судя по легкости, с которой их несли. Ящи­ки выгрузили и сложили в кучу в углу двора, затем цыгане дали словакам денег, плюнув на них на счастье, после чего словаки лениво направились к своим лоша­дям и уехали.

24 июня. На рассвете.

Прошлой ночью граф рано покинул меня и заперся на ключ у себя в комнате. Как только я убедился в этом, я опять помчался по винтовой лестнице наверх посмот­реть в окно, выходящее на юг. Я думал, что подстерегу здесь графа, поскольку, кажется, что—то затевается. Цыгане располагаются где—то в замке и заняты какой—то работой. Я это знаю, так как порой слышу шум езды и глухой стук не то мотыги, не то заступа; что бы они ни делали, это, вероятно, должно означать завершение какого—то жестокого злодеяния.

Я стоял у окна почти полчаса, прежде чем заметил, как что—то выползало из окна комнаты графа. Я подался назад и осторожно наблюдал. Наконец я увидел всего человека. Новым ударом было для меня то, что я увидел на нем свой дорожный костюм; через плечо висел тот самый ужасный мешок, который, как я по­мнил, те женщины забрали с собой. Сомнений не остава­лось: это он похитил мои вещи и нарядился в мое платье — вот, значит, в чем смысл его новой злой затеи. Он хочет, чтобы люди приняли его за меня, чтобы, таким образом, в городе и в деревнях знали, что я сам относил свои письма на почту, и чтобы всякое злодеяние, кото­рое он совершит в моем костюме, было всеми местными жителями приписано мне.

Я думал, что дождусь возвращения графа, и поэтому долго и упорно сидел у окна. Затем я начал замечать в лучах лунного света какие—то маленькие мелькающие пятна, крошечные, как микроскопические пылинки; они кружились и вертелись как—то неясно и очень своеоб­разно. Я жадно наблюдал за ними, и они навеяли на меня странное спокойствие. Я уселся поудобнее в амбра­зуре окна и мог, таким образом, свободнее наблюдать за движением в воздухе.

Что—то заставило меня вздрогнуть. Какой—то громкий жалобный вой собак, раздался со стороны долины, скры­той от моих взоров. Все громче и громче слышался он, а витающие атомы пылинок, казалось, принимали новые образы, меняясь вместе со звуками и танцуя в лунном свете. Я боролся и взывал к моему рассудку; вся моя душа полусознательно боролась вместе со всеми моими чувствами и порывалась ответить на зов. Я находился как бы под гипнозом. И все быстрее кружились пылинки, а лунный свет как бы ускорял их движение, когда они проносились мимо меня, исчезая в густом мраке. Они все больше и больше сгущались, пока не приняли фор­му мутных призраков. Тогда я вскочил, опомнился, взял себя в руки и с криком убежал. В призрачных фигурах, явственно выступавших при лунном свете, я узнал очертания тех трех женщин, в жертву которым я был обещан. Я убежал в свою комнату, где не было лун­ного света и где ярко горела лампа; мне казалось, что здесь я в безопасности. Через несколько часов я услы­шал в комнате графа какой—то шум, точно резкий вскрик, внезапно подавленный, затем наступило молча­ние, такое глубокое и ужасное, что я невольно содрог­нулся. С бьющимся сердцем я старался открыть дверь; по я снова был заперт в своей тюрьме и ничего не мог поделать.

Вдруг я услышал на дворе душераздирающий крик женщины. Я подскочил к окну и посмотрел на двор сквозь решетку. Там, прислонившись к калитке в углу, действительно стояла женщина с распущенными воло­сами. Увидя мое лицо в окне, она бросилась вперед и угрожающим голосом крикнула:

— Изверг, отдай моего ребенка!

Она упала на колени и, простирая руки, продолжала выкрикивать эти слова, которые ранили мое сердце. Она рвала на себе волосы, била себя в грудь и приходила во все большее и большее отчаяние. Наконец, продолжая неистовствовать, она кинулась вперед, и хотя я не мог ее больше видеть, но слышал, как она колотила во вход­ную дверь.

Затем, откуда—то высоко надо мной, должно быть, с башни, послышался голос графа; он говорил что—то своим повелительным, строгим, металлическим голосом. В ответ ему раздался со всех сторон, даже издалека, вой волков. Не прошло и нескольких минут, как целая стая их ворвалась сквозь широкий вход во двор, точно вырвав­шаяся на свободу свора диких зверей.

Крик женщины прекратился, и вой волков как—то внезапно затих. Вслед за тем волки, облизываясь, уда­лились поодиночке.

Я не мог ее не пожалеть, так как догадывался об участи ее ребенка, а для нее самой смерть была лучше его участи.

Что мне делать? Что я могу сделать? Как я могу убежать из этого рабства ночи, мрака и страха?

25 июня, утром.

Ночью меня всегда тревожат и терзают страхи и уг­рожают какие—нибудь опасности или ужасы. Я до сих пор ни разу не видел графа при дневном свете. Неужели он спит, когда другие бодрствуют, и бодрствует, когда другие спят? Если бы я только мог попасть в его ком­нату! Но нет никакой возможности! Дверь всегда за­перта, я никак не могу пробраться туда.

Нет, попасть туда можно! Лишь бы хватило храбрости! Раз попадает он, почему же не попытаться дру­гому? Я собственными глазами видел, как он полз по стене, почему бы и мне не последовать его примеру и не пробраться к нему через окно? Шансов мало, но и поло­жение отчаянное! Рискну! В худшем случае меня ждет только смерть. Да поможет мне Бог в моем предприятии! Прощай, Мина, если я промахнусь, прощайте, верный мой друг, мой второй отец; прощайте, и последний при­вет Мине!

Тот же день. Позже.

Я рискнул и, благодаря Создателю, вернулся опять в свою комнату. Совершенно бодрый, со свежими си­лами, я подошел к окну, выходящему на юг и на узкий каменный карниз. Стена построена из больших грубо отесанных камней, и известка между ними выветрилась от времени. Я снял сапоги и начал спускаться по ужас­ному пути. Я прекрасно знал направление, а также расстояние до окна графа, считался с этим, сколько мог, и решил воспользоваться всеми полезными случайно­стями. Я не чувствовал головокружения — должно быть, я был очень возбужден, — и время показалось мне неве­роятно коротким, так как вскоре я очутился у окна ком­наты графа. Тем не менее я страшно волновался, когда наклонился и спустил ноги из окна в комнату. Я взгля­нул — нет ли графа — и с удивлением и радостью уви­дел, что в комнате никого не было. Обстановка напоми­нала стиль южных комнат, и так же покрыта пылью. Я стал искать ключ; в замке его не оказалось, я его нигде не находил. Единственное, что я обнаружил, — целая куча золота в углу: золото всевозможного рода — романские, британские, австрийские, греческие и турец­кие монеты, покрытые целым слоем пыли и, должно быть, долго лежавшие в земле. Я не заметил среди них ни одной, возраст которой насчитывал бы менее трехсот лет. Там были еще цепи, украшения и несколько Дра­гоценностей, но все старое и в пятнах. В углу была дверь. Я попробовал ее открыть, так как, не найдя ключа от комнаты или входной двери, что было главной целью моих поисков, я должен был продолжать свои исследо­вания для того, чтобы все мои труды не пропали даром. Она оказалась открытой и вела круто вниз сквозь камен­ный проход по винтовой лестнице. Я спустился, внима­тельно наблюдая за тем, куда я иду, ибо лестница была темная и освещенная лишь редкими отверстиями в тол­стой каменной стене. На дне я натолкнулся на темный проход туннеля, откуда несся тошнотворный, убийствен­ный запах — запах старой, только что разрытой земли; по мере моего приближения запах становился все удуш­ливее и тяжелее. Наконец, я толчком распахнул ка­кую—то тяжелую полуоткрытую дверь и очутился в ста­рой развалившейся часовне, служившей, как видно, скле­пом. Крыша ее была сломана, и какие—то ступени вели в трех местах в углубления; земля была здесь недавно разрыта и насыпана в большие деревянные ящики, очевидно те самые, что привезли словаки. Я начал искать еще какой—нибудь выход, но его не оказалось. Тогда я исследовал каждый вершок пола, чтобы не пропустить какой—нибудь детали. Я даже спустился в углубления, куда с трудом проникал тусклый свет; спустился я туда с чувством страха. Я обыскал два углубления, но ни­чего там не нашел, кроме обломков старых гробов и кучи пыли. В третьем я все—таки сделал открытие.

Там в одном из больших ящиков, которых всего было 50 штук, на куче свежей земли лежал граф! Он или был мертв, или спал, я не мог определить, так как глаза его были открыты и точно окаменели, но без остекленевшего оттенка смерти, щеки были жизненны, несмотря на блед­ность, а губы красны как всегда. Но лежал он непо­движно, без пульса, без дыхания, без биения сердца. Я наклонился к нему, стараясь найти какой—нибудь признак жизни, но тщетно. Он, должно быть, лежал здесь недавно, так как земля была свежей. Около ящика покоилась крышка с просверленными в ней дырками. Я подумал, что ключи, вероятно, находятся у графа, но когда я начал их искать, взор мой случайно встре­тился с мертвыми глазами графа, и в них я прочел такую ненависть, что в ужасе попятился назад и поспеш­но ушел обратно, выбрался через окно и, взобравшись по замковой стене, вернулся к себе. Я бросился, задыхаясь, в постель и постарался собраться с мыслями...

29 июня.

Сегодня срок моего последнего письма.

Граф пришел ко мне и сказал:

— Завтра, мой друг, вы должны выехать. Вы возвратитесь в свою великолепную Англию, а я вернусь к делу, которое, может быть, приведет к такому концу, какого мы вовсе не ожидаем. Ваше письмо уже отослано; завтра меня здесь не будет, но все будет приготовлено к ваше­му отъезду. Утром сюда придут цыгане и несколько словаков. Когда они уйдут, за вами приедет моя ко­ляска, которая повезет вас в проход Борго, где вы пере­сядете в дилижанс, идущий из Буковины в Быстриц, по я надеюсь, что увижу вас еще раз в замке Дра­кулы.

Я решил проверить ею искренность и спросил прямо:

— Почему я не могу выехать сегодня вечером?

— Потому что, дорогой мой, мой кучер и лошади отправлены по делу.

— Но я с удовольствием пойду пешком, я сейчас же готов уйти.

Он улыбнулся так мягко, так нежно и в то же время такой демонической улыбкой, что мои подозрения воскресли с новой силой. Он спросил:

— А ваш багаж?

— Я могу прислать за ним. Сейчас он мне не нужен.

Граф встал и сказал с такой поразительной изыс­канностью, что я не поверил себе, до того это было иск­ренне:

— У вас, англичан, есть одна пословица, которая близка моему сердцу, так как ею руководствуемся и мы, магнаты: добро пожаловать, гость приходящий, и спе­ши — уходящий. Пойдемте со мною, дорогой мой друг, я и часу не хочу оставлять вас против вашего желания. Идемте же!

Необыкновенно любезно, держа в руке лампу, граф спустился со мной по лестнице, освещая мне дорогу. Но вдруг он остановился и вытянул руку:

— Слушайте!

Раздался вой волков, точно вызванный движением его руки. После минутной паузы мы пошли дальше и достигли двери; он отодвинул болты и снял цепи, после чего начал открывать дверь.

К моему величайшему изумлению оказалось, что дверь не была заперта на ключ. Я подозрительно огля­дел ее: нигде не было видно даже следа от замка.

Когда дверь стала постепенно открываться, то вой волков снаружи стал раздаваться все громче и громче. Тогда я понял, что против графа открыто не пойдешь. С такими противниками, да еще когда они под командой графа, я ничего не мог сделать. Но дверь продолжала медленно раскрываться; граф стоял в дверях один. У меня на мгновение мелькнула мысль, вот, вероятно, моя участь: он бросит меня волкам — и я сам же помогу ему сделать это. В подобном плане было достаточно дьявольского замысла. Не видя другого исхода, я крикнул:

— Закройте дверь; я лучше дождусь утра!

Одним взмахом своей могучей руки граф захлопнул дверь, и большие болты с шумом вошли на свои места.

Когда я был уже у себя в комнате и собирался лечь, мне послышался шепот у моих дверей. Я тихо подошел к ней и прислушался. Я услышал голос графа:

— Назад, назад, на свои места! Ваше время еще не настало. Подождите! Имейте терпение! Завтра ночью! Завтрашняя ночь ваша!

Вслед за этим раздался тихий нежный хохот; я с бешенством раскрыл дверь и увидел этих трех ужасных женщин, облизывающих свои губы. Как только я пока­зался, они разразились диким смехом и убежали.

Я вернулся в комнату и бросился на колени. Неужели мой конец так близок? Завтра! Завтра! Создатель, помоги мне и тем, кому я дорог!

30 июня, утром.

Быть может, это мои последние строки в дневнике. Я спал до рассвета; проснувшись, я опять бросился на колени, так как решил, что если меня ждет смерть, то надо к ней приготовиться.

Помолившись, я открыл дверь и побежал в перед­нюю. Я ясно помнил, что дверь была не заперта — значит, мне представилась возможность бежать. Дрожащими от волнения руками я снял цепь и ото­двинул болты. Но дверь не поддалась! Отчаяние овладело мною.

Дикое желание раздобыть ключи привело меня к ре­шению снова вскарабкаться по стене и пробраться в комнату графа. Пусть он убьет меня, смерть теперь ка­залась мне лучшим исходом. Не задумываясь, я ринулся вверх по лестнице к восточному окну и пополз вниз по стене, как и раньше, в комнату графа. Я отправился через дверь в углу вниз по винтовой лестнице и по тем­ному проходу в старую часовню. Я знал теперь, где найду страшилище.

Большой ящик все еще стоял на прежнем месте, у са­мой темной стены, но на этот раз на нем лежала крышка, еще не приделанная, но с приготовленными гвоздями, так что оставалось только вколотить их. Мне нужно было его проклятое тело из—за ключа, так что я снял крышку и поставил ее к стене. Предо мною лежал граф, но наполовину помолодевший, так как его седые во­лосы и усы потемнели. Щеки казались полнее, а под белой кожей просвечивал румянец; губы его были ярче обыкновенного, так как на них еще сохранились свежие капли крови, капавшие из углов рта и стекавшие но под­бородку на шею. Дрожь пробежала по моему телу, когда я наклонился к нему, чтобы до него дотронуться; но я должен был найти ключ, иначе я погиб. Быть может, следующей ночью мое тело послужит добычей для пир­шества трех ужасных колдуний. Я обыскал все тело, но не нашел ключей. Тогда я остановился и посмотрел на графа. На его окровавленном лице блуждала ирони­ческая улыбка, которая, казалось, сведет меня с ума. У меня не было под рукой никакого смертоносного ору­жия, я схватил лопату, которой рабочие наполняли ящики с землей и, высоко взмахнув ею, ударил острием вниз прямо в ненавистное лицо. Но тут голова его по­вернулась, и глаза, в которых светилась ненависть ва­силиска, уставились на меня. Их взгляд парализовал меня; лопата, дрогнув, скользнула мимо и вонзилась в дерево возле лба. Оружие выпало из моей руки; когда я попытался поймать его, острие заступа задело крышку, и она упала на прежнее место. Последнее, что я увидел, было раздутое, налитое кровью лицо, перекошенное гри­масой ненависти ко всему живому, пылающее адским пламенем...

Я думал и думал, что же теперь предпринять, но голова моя горела; в отчаянии я стоял и ждал. В это время я услышал многоголосый цыганский напев и про­бивающийся сквозь него свист бичей да стук тяжелых колес: это подъезжали цыгане и словаки, о которых гово­рил граф. В последний раз оглядев ящик, в котором покоилось тело, я покинул подземелье и, добравшись до комнаты графа, приготовился отразить нападение в тот момент, когда дверь откроется. Напряженно при­слушиваясь, я уловил позвякивание ключей, скрип замка и, наконец, звук отпирающейся двери. Видимо, сущест­вовал какой—то другой вход, либо у кого—то были ключи к закрытым дверям. Потом я услышал топот многих ног, затихающий в какой—то боковой галерее и оставив­ший после себя долгое эхо. Я собрался вновь сбежать вниз, под своды, чтобы найти этот новый проход, но мощный порыв ветра захлопнул дверь, ведущую к винто­вой лестнице, с такой силой, что сдул с дверных пере­мычек пыль и паутину. Я попытался открыть ее, но сразу понял, что это бесполезно. Я вновь был узником, и сети рока оплели меня.

Пока я пишу эти строки, снизу доносится топот ног и звуки перетаскиваемых тяжестей, без со­мнения, ящиков с землей; я слышу стук молотка — это прибивают крышку. Вот стали слышны тяжкие шаги в холле, а вслед за ними — легкий топот множества ног.

Двери запирают, и гремят цепи, в замке поворачи­вается ключ; я слышу, как его вынимают, затем другие двери отпираются и вновь захлопываются, грохочут замки и засовы.

Чу! Сперва со двора, а потом внизу, на горкой до­роге — шум удаляющихся повозок, свист бичей и говор цыган замирает вдали.

Я один в замке... и эти кошмарные женщины. Тьфу! Мина тоже женщина, но какая между ними пропасть! Это просто исчадия ада!

Оставаться здесь невозможно; надо попытаться спуститься по стене ниже, чем в прошлый раз. Еще не забыть захватить с собой золото — потом пригодится. НАДО НАЙТИ ВЫХОД ИЗ ЭТОГО КОШМАРА! И потом — домой! На первом же поезде, подальше от этого жуткого места, из этой проклятой земли, где дьявол со своими малютками, которые, как говорят не так уж и страшны, бродит по дорогам!

Лучше положиться на милость Господню, чем отдаться в лапы этим чудовищам. Пропасть крута и глу­бока, но и в бездне человек сможет остаться ЧЕЛОВЕ­КОМ! Прощайте, все! Мина!..

Поиск по сайту: